впервые примененный в 1825 году чешским изобретателем
И. Ресселем (1793-1857).
Карел Чапек. О старых письмах
Перевод Д. Горбова
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Письма хранят из разных соображений. Прежде всего по
мотивам чисто личным; это относится в первую очередь к
письмам любовным. Затем - вследствие важности предмета, о
котором в них идет речь. В-третьих, из уважения к
писавшему. Далее - из-за того, что на них собираешься
ответить. А иной раз - просто потому, что как-то жаль
бросать в корзину написанное человеком, который не поленился
дать вам наставление, выбранить вас, возразить вам,
согласиться с вами, высказать свое мнение и т. п. Словом,
у каждого есть много поводов беречь прочитанное письмо; и
есть много писем, по тем или иным причинам отложенных в
сторону и не попавших на дно корзины; и много есть выдвижных
ящиков, куда можно складывать предметы, предъявляющие хотя
бы робкую претензию не быть выброшенными на ту огромную
вечную свалку, где "бесконечность, где Ничто" (1).
Незаметно за несколько лет в разных ящиках нарастает
толстый культурный пласт, состоящий из старых писем, счетов,
жировок, вырезок и других благоговейно сохраняемых бумаг,
превратившихся от времени и наслоившейся пыли в какую-то
однородную массу. При благоприятных обстоятельствах масса
эта будет лежать в ящике до того дня, когда сделается
посмертным наследием. Через какое-то время кто-нибудь
растроганно покачает над ней головой, промолвит нечто вроде:
"Бережливый был старик!", перевернет несколько верхних
листов, вытрет пальцы носовым платком и велит всю эту кучу
сжечь. При неблагоприятных обстоятельствах, - как,
например, переезд, генеральная уборка и другие подобные
катастрофы, - этот культурный слой приходится иной раз
вынуть из ящиков и что-то с ним сделать, чтоб он стал
поменьше. "Ладно, разберем это", - мужественно говорит себе
человек и начинает перебирать пропылившуюся массу лист за
листом, вспоминая примечательные события своего прошлого.
Вот расписка: "За ремонт шкафа 45 чешских крон получил
Ян Комарек". Какой же это шкаф? - удивляешься ты. И кто
такой Ян Комарек? Безуспешно стараешься вспомнить, какие у
тебя в жизни были шкафы... Ну, все равно. Дальше. Письмо
приятеля: "Последнее ваше письмо озадачило меня и
возмутило..." Господи, какое письмо? О чем там шла речь?..
Ничего не поделаешь, разве вспомнишь теперь? "На ваше
уважаемое письмо сообщаю, что метр каменного карниза в
данном оформлении обойдется..." Какого карниза? Ну,
посудите сами: на что мне вдруг могли понадобиться какие-то
каченные карнизы? Хоть убей, знать не знаю никаких каменных
карнизов.
Но дальше, дальше! Что ни письмо, то загадка: в чем
дело? Почему мне так писали? За что меня благодарят? Кто
это такой? Разве я с ним переписывался? Кто эта Грета?
Почему я это сохранил? А это? О чем тут, собственно, идет
речь? Ничего не понимаю. И все это - мое прошлое?
Удивительно. Испытываешь что-то вроде чувства неловкости,
как будто читаешь чужие письма. Страшно неприятное
ощущение, ей- богу. Да, надо все сжечь. А оставить только
письма симпатичных, близких людей...
Да, ну а в них о чем? Чем вызван этот упрек? К чему
относится это выражение сочувствия? Смотришь на все это -
такое - интимное! - с недоумением, не представляя себе, в
чем тут подлинный смысл, для чего все это было сказано.
Если бы тебе пришлось по этим письмам составлять свою
автобиографию, господи, вот была бы задача! Не поймешь, что
к чему, просто чепуха какая-то! А будь пять таких ящиков,
полных старыми бумагами, было бы еще больше путаницы и
бессмыслицы... Ничего не поделаешь, придется вес сжечь!
Письмо за письмом падает в корзину, и ты похож на дерево
осенью, роняющее желтые листья. Должно быть, ты - довольно
старое дерево, если листьев в конце концов попадало много.
Осталась только тоненькая пачка писем, в которых нам удалось
прочесть хоть что-то живое; совсем незаметная пачка, которую
мы укладываем на дно какого-нибудь ящика: сжечь и эту
горстку, право, было бы жаль. Когда-нибудь она опять станет
толстым культурным пластом, превратившимся от времени и
насевшей на него пыли в неразличимую массу. И мы опять
когда-нибудь начнем перебирать лист за листом, отчужденно,
растерянно, с удивлением качая головой.
И - будьте здоровы - еще как расчихаемся от этой пыли!
1936
-------------------------------------------------------------
1) - "...бесконечность, где ничто..." - перифраза стиха из
второй песни поэмы "Май" выдающегося чешского поэта-
романтика К. Г. Махи (1810-1836).
Карел Чапек. Собака и кошка
Перевод Д. Горбова и Б. Заходера
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Я очень пристально наблюдал и могу утверждать с почти
абсолютной уверенностью, что собака никогда не играет в
одиночестве, нет. Собака, предоставленная самой себе, если
можно так выразиться, прямо по-звериному серьезна; если у
нее нет никакого дела, она смотрит вокруг, размышляет, спит,
ловит на себе блох или что- нибудь грызет - скажем, щетку
или ваш башмак. Но не играет. Оставшись одна, она не
станет ни гоняться за собственным хвостом, ни носиться
кругами по лугу, ни держать в пасти ветку, ни толкать носом
камень; для всего этого ей необходим партнер, зритель,
какой-нибудь соучастник, ради которого она будет лезть из
кожи. Ее игра - неистовое проявление радостного чувства
товарищества. Как она виляет хвостом только при встрече с
родственной душой-человеком или собакой, - совершенно гак же
она может заняться игрой только в том случае, если кто-то
играет с ней или хотя бы смотрит на нее. Есть такие чуткие
собаки, для которых игра теряет всякий интерес, как только
вы перестанете обращать на нее внимание: видимо, игра
доставляет им удовольствие только при условии, что она
нравится и вам. Словом, собаке для игры требуется наличие
возбуждающего контакта с другим играющим; таково характерное
свойство ее общительной натуры.
Наоборот, кошка, которую вы тоже можете вовлечь в игру,
будет, однако, играть и в одиночестве. Она играет только
для себя, эгоистически, не общаясь ни с кем. Заприте ее
одну - ей довольно клубка, бахромы, болтающейся бечевки,
чтобы отдаться тихой грациозной игре. Играя, она этим вовсе
не говорит человеку: "Как я рада, что и ты здесь". Она
будет играть даже возле покойника, начнет шевелить лапой
уголок покрывала. Собака этого не сделает. Кошка забавляет
сама себя. Собака хочет как-нибудь позабавить еще и
другого. Кошка занята собой. Собака стремится к тому,
чтобы еще кто-нибудь был занят ею. Она живет полной,
содержательной жизнью только в своре, - хотя бы свору эту
составляли всего двое. Гоняясь за своим хвостом, она искоса
смотрит, как к этому относятся присутствующие. Кошка этого
делать не станет: ей довольно того, что она сама получает
удовольствие. Быть может, именно поэтому она никогда не
предается игре безоглядно, самозабвенно, со страстью, до
изнеможения, как это делает собака. Кошка всегда - немного
выше своей игры; она словно снисходительно и как бы
горделиво соглашается развлечься. Собака участвует в игре
вся целиком, а кошка - только так, уступая минутному
капризу.
Я сказал бы, что кошка принадлежит к породе ироников,
забавляющихся людьми и обстоятельствами, но молча, с
некоторым высокомерием тая это удовольствие про себя; а
собака - та из породы юмористов: она добродушна и
вульгарна, как любитель анекдотов, который без публики
помирает от скуки. Движимая чувством товарищества, собака
из кожи лезет вон, чтобы показать себя с наилучшей стороны;
в пылу совместной игры она не щадит себя. Кошка
довольствуется сама собой, собака жаждет успеха. Кошка
субьективистка; собака живет среди ближних - стало быть, в
мире объективного. Кошка полна тайны как зверь; собака
проста и наивна, как человек. Кошка - отчасти эстетка.
Собака - натура обыкновенная. Или же творческая. В ней
есть нечто, обращенное к кому-то другому, ко всем другим,
она не может жить только собой. Как актер не мог бы играть
только перед зеркалом, как поэт не мог бы слагать свои стихи
только для себя, как художник не стал бы писать картины, для
того чтобы ставить их лицом к стене...
Во всем, во что мы, люди, по-настоящему, с упоением
играем, есть тот же пристальный взгляд, требующий интереса и
участия от вас, других, от всей великой, дорогой
человеческой своры...
И так же, в пылу игры, мы не щадим себя.
1932
Карел Чапек. Дым
Перевод Д. Горбова
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Наверное, вам попадались картинки, рассчитанные на то,
чтобы забавить зрителя показать свою наблюдательность. На
них - масса домов, людей, экипажей и всякого добра, под
картинкой вопрос: что тут не так? И вот, оказывается, один
человечек дробит щебень не правой, а левой рукой, два
трамвая едут по одной колее навстречу друг другу, стрелки
часов показывают шесть, а тень говорит о том, что полдень, а
тут - хе-хе! - из нескольких труб идет дым, но в разные
стороны, и т. д.
Вот уж полчаса как я, от нечего делать, смотрю из окна
наружу. На дворе - серый зимний день, ничем не
примечательный; такой день, что невольно думаешь: "Поскорей
бы уж март!", или "Хоть бы метель поднялась, что ли" Метель
могла бы подняться, если бы ветер был западный; но вчера он
дул все время с востока. А сегодня откуда дует? Посмотрим,
в какую сторону тянется дым из труб. Ага, вон у Ф. дымный
столб наклонен к востоку. А у Н. - к западу. Ей богу,
прямо в сторону запада. А теперь оба поднимаются
параллельно - прямо вверх, к небу. А теперь опять одна
труба дымит в восточную сторону, а другая - в западную.
Мало-помалу уясняешь себе всю странность этого факта - не
может же у каждого дома быть свой особый ветер? Ведь дует
либо только западный, либо только восточный, и обе трубы -
этого требует логика! - должны дымить в одну сторону какой
может быть спор? Тут что-то не так.
Да нет, все в порядке. Ветер веет с юга и слегка
колеблется на лету, как это часто бывает с ветром. А я
смотрю на обе эти трубы под несколько разными углами зрения.
В действительности - ничего подобного мне только кажется,
что один столб дыма тянется на восток, а - другой - на
запад. Оба абсолютно честно тянутся прямо на север. Вот и
все.
Нет, не все. Если бы мне теперь показали картинку, на
которой одна труба дымит в сторону востока, а другая - в
сторону запада, я сказал бы, что все - в полном порядке. Но
меня подняли бы на смех: разуй, мол, глаза, - ведь тут
трубы дымят в разные стороны. А я бы ответил: почему бы им
не дымить в разные стороны? Пускай себе дымят: значит,
ветер веет откуда-то с третьей стороны, понимаете? Тут они
стали бы доказывать, что я мелю вздор; что откуда бы ни дул
ветер, дым из всех труб должен идти параллельно. А я все
твердил бы, что все зависит от ветра. Тут они (те, другие)
потеряли бы терпение и стали бы кричать, что я жалкий
эмпирик, отрицаю самоочевидные, общепризнанные истины и
вообще со мной нечего разговаривать, что дым должен идти
либо на запад, либо на восток, а ни в коем случае не туда и
сюда одновременно, а кто допускает такую возможность, тот -
человек бесхарактерный, беспринципный, без определенного
мировоззрения и отчетливой ориентации. Я попробовал бы
объяснить им, что видел собственными глазами, как дым
тянулся и на запад и на восток, и что в реальном
пространстве довольно места для того, чтобы дыму порезвиться
