самым с Австрией было покончено. Мне пришлось только подписать
обязательство в течение двух недель покинуть страну. Все это
время ушло на выполнение формальностей, так усложняющих в наши
дни выезд за границу: надо было получить разрешение военных
властей и полиции, уплатить налоги, выправить свидетельство о
здоровье, паспорт, визу и прочее, так что размышлять о
пережитом мне было некогда. По-видимому, какие-то таинственные
силы регулируют деятельность человеческого мозга и
автоматически выключают опасные для его психики воспоминания.
Как бы то ни было, стоило мне вспомнить о моем заточении, как в
сознании наступало затмение, и только много недель спустя,
собственно говоря, только сейчас, на пароходе, я нашел в себе
мужество осознать то, что пережил.
Теперь вам должно быть понятно мое странное, не совсем
обычное поведение тогда, во время игры ваших друзей. Я случайно
проходил через курительный салон и вдруг увидел у шахматного
стола ваших друзей. От удивления и испуга я просто остолбенел.
Ведь я начисто забыл, что можно играть в шахматы за настоящей
доской и настоящими фигурами, забыл, что в этой игре участвуют
два совершенно разных человека, что они друг против друга. По
правде говоря, прошло несколько минут, прежде чем я сообразил,
что эти люди играют в ту самую игру, в которую я сам столько
времени играл, не в силах вырваться на волю. Значит, шифр, при
помощи которого я вел свои игры на память, был не чем иным, как
эрзацем, символом вот этих увесистых фигур, Я был поражен,
увидев, что фигуры на доске и их передвижение полностью
соответствуют тем выработанным мною представлениям, которые
жили в моем воображении, Так, наверное, бывает поражен
астроном, когда, теоретически доказав, путем сложных
математических вычислений, существование новой планеты, он
вдруг видит ее воочию, на небе, видит ясно, во всей ее
реальности. Я смотрел на доску как зачарованный и видел там мою
диаграмму-- конь, тура, король, королева, пешки -- все
реальные, вырезанные из дерева фигуры; чтобы понять позицию,
мне невольно пришлось сначала перенестись из моего
абстрактно-математического шахматного поля к доске, на которой
передвигались фигуры.
Понемногу меня охватило любопытство, мне захотелось
проследить настоящую игру двух партнеров. И вот это-то и
послужило причиной моего крайне прискорбного, бестактного
вмешательства в вашу игру. Неверный ход вашего друга был для
меня как удар в сердце. Я остановил его инстинктивно, как
останавливают ребенка, перегнувшегося через перила. Я только
потом осознал всю грубую неуместность своего вмешательства.
Я поспешил заверить доктора Б., что все мы были очень
рады случившемуся, тем более что благодаря этому инциденту
познакомились с ним. Я добавил, что после всего услышанного мне
будет вдвойне интересно присутствовать на завтрашнем
импровизированном турнире.
Доктор Б. сделал беспокойное движение.
-- Право, вы не должны ожидать слишком многого. Это будет
просто испытанием для меня, могу ли я... могу ли я играть в
шахматы нормально, сидя за шахматной доской, против настоящего,
живого противника, передвигая настоящие фигуры. Потому что я
начинаю все больше и больше сомневаться, играл ли я эти сотни
или даже тысячи партий по правилам. А может быть, они просто
плод моего больного воображения? Не был ли то просто бред,
шахматная лихорадка, когда человек, как во сне, непрерывно
движется вперед скачками? Ведь не думаете же вы серьезно, что я
могу померяться силами с чемпионом мира, сыграть с ним, как
равный с равным? На эту игру меня толкает только любопытство.
Мне хочется выяснить задним числом, что же действительно
происходило со мной в заключении: был ли я близок к безумию или
уже перешагнул эту опасную грань. Вот и все, ничего больше.
В этот момент прозвучал гонг, сзывавший пассажиров к
обеду. Беседа наша продолжалась почти два часа: доктор Б.
рассказывал мне свою историю гораздо более подробно, чем я
изложил ее. Я сердечно поблагодарил его и распрощался, но не
успел еще пройти палубу, как он догнал меня. Он был явно
взволнован и говорил, слегка заикаясь:
-- Еще одно. Я не хочу быть невежливым по отношению к
вашим друзьям, поэтому, пожалуйста, предупредите их заранее,
что я сыграю только одну партию. Главное для меня-- это раз и
навсегда разрешить для себя этот вопрос, так сказать, подвести
окончательный итог. Я вовсе не собираюсь начинать все снова, Я
не могу позволить себе вторично заболеть этой шахматной
горячкой, которую я и теперь вспоминаю с содроганием. Кроме
того... кроме того, меня предупреждал врач, он настойчиво
предупреждал меня. Для человека, который был подвержен мании,
навсегда остается опасность рецидива, поэтому мне, страдавшему
"отравлением шахматами", даже если меня считают совершенно
излечившимся, надо держаться от шахматной доски подальше. Так
что вы понимаете: только одна пробная игра и ни одной больше.
На следующий день точно в назначенное время, в три часа,
мы собрались в курительном салоне. Наш кружок пополнился еще
двумя любителями королевской игры -- это были офицеры, которые
специально попросили капитана перенести им часы вахты, чтобы
иметь возможность посмотреть игру. Чентович на сей раз тоже не
заставил себя ждать, и после жеребьевки началась необычная
игра: "Homo obscurissimus" (3) против прославленного
чемпиона мира по шахматам.
Очень жаль, что единственными свидетелями этой партии были
такие мало смыслящие в шахматах люди, как мы, и что она
безвозвратно утеряна для анналов шахматного искусства, как были
утеряны для истории музыки фортепьянные импровизации Бетховена.
Правда, на другой день мы сообща пытались восстановить ее по
памяти, но тщетно. Очевидно, это произошло потому, что в азарте
игры наше внимание было сосредоточено не на самой партии, а на
игроках, разница в интеллектуальном уровне которых становилась
все более зримой по мере того, как развивалась игра.
Опытный Чентович сидел совершенно неподвижно, словно
каменное изваяние. Взор его был прикован к доске, умственное
напряжение, казалось, стоило ему почти физических усилий.
Доктор Б., напротив, держался свободно и непринужденно. Как
настоящий дилетант, в лучшем смысле этого слова, как
любитель, для которого весь смысл и удовольствие игры
заключались в самой игре, он, казалось, отдыхал. В начале игры
он разговаривал, весело объяснял нам свои ходы, небрежно
закуривал сигарету за сигаретой и, когда наступала его очередь
делать ход, бросал быстрый взгляд на доску и передвигал фигуру.
Казалось, он каждый раз точно предвидел ход своего противника.
Дебют был разыгран быстро. Определенный план начал
намечаться только после седьмого или восьмого хода. Чентович
стал дольше обдумывать ходы, из этого мы заключили, что теперь
началась настоящая борьба за инициативу.
Но, откровенно говоря, постепенное развитие партии,
нередкое в серьезных турнирах, нас, непрофессионалов, пожалуй,
даже разочаровало. Чем больше усложнялся рисунок игры, тем все
непонятнее становились для нас позиции противников. Нам было не
под силу разобрать, кто же получил преимущество. Мы только
видели, что отдельные фигуры, пробиваясь вперед, действуют, как
тараны, стремясь прорвать фронт противника, но поскольку каждый
ход этих выдающихся игроков составлял только часть комбинации,
а каждая комбинация -- только часть плана, который, в свою
очередь, осуществлялся только через несколько ходов, то
стратегический замысел, согласно которому игроки двигали свои
фигуры то вперед, то назад, был для нас совершенно непонятен.
Потом нами овладела давящая усталость, вызванная главным
образом тем, что Чентович бесконечно долго обдумывал каждый
свой ход. Это постепенно начало нервировать и нашего друга. С
тревогой заметил я, что чем дольше затягивалась игра, тем
беспокойнее он становился: двигался на стуле, нервно зажигал
сигарету за сигаретой, время от времени хватал карандаш и
что-то записывал, заказывал минеральную воду и жадно глотал
стакан за стаканом. Было очевидно, что мозг его конструировал
комбинации в сто раз быстрее, чем мозг Чентовича. Каждый раз,
когда тот после бесконечного раздумья неловко брал фигуру и
решался передвинуть ее, наш друг, улыбнувшись, как улыбается
человек, давно ожидавший чего-то и наконец дождавшийся, сразу
же делал ответный ход. Видимо, он со своим живым, подвижным
умом успевал заранее исследовать все возможности, открывшиеся
противнику. Чем дольше обдумывал каждый ход Чентович, тем
нетерпеливее становился доктор Б., злобно, почти враждебно
сжимавший губы. Чентович, однако, не желал торопиться. Он
сидел, упорный и молчаливый, размышляя над ходами, и, по мере
того как число фигур на доске уменьшалось, увеличивались паузы,
К сорок второму ходу, после битых двух часов, все мы сидели в
изнеможении, почти равнодушные к тому, что происходило перед
нами. Один из офицеров уже ушел, другой читал книгу и бросал
взгляд на доску только тогда, когда кто-то из игроков делал
ход. Но вдруг после очередного хода Чентовича произошло нечто
неожиданное. Доктор Б., заметив, что Чентович, собираясь
сделать ход, взялся за коня, сжался, как кошка перед прыжком.
Он весь дрожал, и не успел Чентович исполнить свое намерение,
как доктор Б. быстро продвинул вперед своего ферзя и громко,
торжествующе сказал:
-- Так, теперь с этим покончено.
Потом он откинулся в кресле, скрестил руки на груди и
вызывающе посмотрел на Чентовича. В глазах его сверкнул огонек.
Мы все невольно склонились над доской, стараясь,
сообразить, что означал этот торжествующий возглас, но прямой
угрозы королю мы не увидели. Восклицание нашего друга
относилось, по-видимому, к развитию игры, которого мы,
близорукие дилетанты, понять не могли. Один только Чентович не
шелохнулся. Он оставался совершенно спокоен, как будто не
слышал оскорбительного замечания "с этим покончено". Ничего не
произошло. Однако все мы затаили дыхание, и сразу же стало
слышно тиканье контрольных часов. Прошло три минуты, семь
минут, восемь -- Чентович продолжал сидеть без движения, и
только по тому, как раздувались его широкие ноздри, было видно,
какая буря бушевала у него в груди.
Казалось, наш друг, как и мы, с трудом переносил это
томительное безмолвное ожидание. Он внезапно встал, оттолкнул
стул и принялся ходить из угла в угол, вначале медленно, а
затем все ускоряя и ускоряя шаг. Все присутствующие смотрели на
него с удивлением, но никто не был так обеспокоен его
поведением, как и: несмотря на охватившее его волнение, он
ходил по совершенно точно ограниченному пространству, словно бы
в своем воображении он каждый раз натыкался на невидимую стену,
заставлявшую его поворачивать назад. С содроганием понял я, что
он бессознательно шагает по своей прежней камере. Во время
заточения он, наверное, так же метался, как зверь в клетке,
взад и вперед, сгорбившись, с судорожно сжатыми кулаками,
точь-в-точь как сейчас. Так, именно так, с остановившимся
взглядом тысячи раз бегал он из угла в угол там, и в
лихорадочно блестевших глазах его сверкали красные огоньки
безумия.
Но рассудок его был, по-видимому, еще в полном порядке,
потому что время от времени он нетерпеливо поворачивался к
столу, чтобы посмотреть, решился ли на какой-нибудь ход
Чентович. Время продолжало тянуться-- девять минут... десять...
