чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным
замечанием.
Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое
слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его
вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,
что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как
только я оставался один в пустоте, мысли начинали
безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом
в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это
было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение
только что пережитого в моем сознании, скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.
Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой
психологии была продумана эта система тюремной одиночки в
отеле. В концентрационном лагере, наверно, пришлось бы возить
на тачке камни, стирая руки до кровавых мозолей, пока не
закоченеют ноги, жить в вонючей и холодной каморке с двумя
десятками таких же несчастных. Но ведь там вокруг были бы
человеческие лица, пространство, тачка, деревья, звезды, там
было бы на чем остановить взгляд... Здесь же вокруг никогда
ничего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.
Ничего не менялось в моих мыслях, в моих навязчивых идеях и
болезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобы
мысли душили меня, душили до тех пор, пока я не начну
задыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как сдаться и
наконец признать, признать все, что им было нужно, и выдать
людей и документы.
Постепенно я стал чувствовать, что под страшным давлением
пустоты нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, я
изо всех сил напрягал волю и, чтобы окончательно не потерять
контроль над собой, старался хоть чем-нибудь заняться. Я
декламировал стихи, пытался восстановить в памяти все, что
когда-то знал наизусть,-- народные песни, стишки детских лет,
Гомера, которого мы учили в гимназии, параграфы Гражданского
уложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывал
и делил в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознанию
не за что было уцепиться. Я уже не мог ни на чем
сосредоточиться. В мозгу возникала одна и та же мысль и
стремительно начинала работать. Что они знают? Что я сказал
вчера, что я должен сказать в следующий раз!
Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыре
месяца. Четыре месяца-- это легко написать, всего двенадцать
букв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы вымолвят
в четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможет
охватить к измерить, как бесконечно долго тянулось это время
вне времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,
и никому не объяснишь, как губит и разрушает человека
одиночество, когда вокруг одна пустота, пустота и все тот же
стол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот же
служитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь еду,
все те же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,
пока не начинаешь терять рассудок,
По некоторым мелким признакам я с ужасом понял, что мозг
мой перестает действовать нормально. Вначале я приходил на
допросы с совершенно ясной головой. Я давал показания спокойно
и осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чего
не должен. Теперь же все, что я мог,-- это, запинаясь,
связывать простейшие фразы, потому что глаза мои неотступно
следили за пером, которое летело по бумаге, записывая
показания, и мне самому хотелось нестись вдогонку за моими
собственными словами. Я чувствовал, что перестаю владеть собой.
Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения я
расскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того чтобы
вырваться из этой удушающей пустоты, я предам двенадцать
человек, выдам их тайны, выдам без всякой выгоды для себя,
получив, может быть, только короткую передышку.
Однажды дошло до того, что, когда тюремный надзиратель
принес мне еду, меня охватил такой приступ отчаяния, что я
вдруг закричал ему вслед:
-- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!
Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!
Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.
И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто
непредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,
пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,
день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности я
отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня
вели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться в
прихожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегда
заставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Сперва
взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы
брали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда ваша
воля и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, вас
заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, три
часа. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобы
утомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27
июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил это
число,-- они продержали меня особенно долго; часы пробили
дважды, а я все ждал, стоя в прихожей. Само собой разумеется,
мне никогда не разрешали садиться, и за два часа ноги мои
совершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.
Мне трудно объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-то
напечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как зачарованный
уставился на эти цифры и буквы: "27 июля". Я просто пожирал их
глазами. Потом я снова ждал и еще ждал, глядя на дверь,
соображая: когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,
какие вопросы зададут мне на этот раз мои инквизиторы, но
прекрасно понимал, что спросят они что-то совершенно
противоположное тому, к чему я подготовился, И все-таки,
несмотря ни на что, я благословлял и эту мучительную
неизвестность, и физическую усталость: ведь я находился в
другой, не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, с
двумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и без
миллион раз виденной трещины на подоконнике. Дверь была
окрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а налево
шкафчик для бумаг и вешалка, на которой висели три или. четыре
мокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной было что-то
новое-- свежее зрелище для истосковавшихся глаз, и я жадно
впитывал все подробности.
Я рассматривал каждую складку на шинелях; я заметил,
например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --
вам это, наверное, покажется смешным -- я с бессмысленным
волнением ждал, оторвется ли в конце концов эта капля и
скатится вниз или сумеет преодолеть земное притяжение и
удержится на месте. Честное слово, в течение нескольких минут
я, затаив дыхание, наблюдал за этой каплей, словно от нее
зависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась, я принялся
пересчитывать пуговицы на шинелях,-- на одной было восемь,
на другой -- столько же, на третьей -- десять. Потом я
сравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,
как развлекали меня эти идиотские, ненужные мелочи, как они
дразнили и насыщали мои изголодавшиеся глаза. И вдруг
совершенно неожиданно я увидел нечто такое, что окончательно
заворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман одной из
шинелей слегка оттопыривается. Я придвинулся ближе. По
прямоугольным очертаниям того, что лежало в кармане, я
догадался, что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот уже
четыре месяца, как я не держал в руках книги, так что самая
мысль о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки
-- составлять страницы, печатные листы и, наконец, книгу--
книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мне
доселе, интересные мысли,-- все это одновременно возбуждало и
одурманивало меня.
Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,
в котором лежала книга, глядел с такой страстью, будто хотел
прожечь своим взглядом дыру в шинели. И наконец я уже не мог
совладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали при мысли о
том, что я могу дотронуться до книги, хотя бы через материю
шинели. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я
придвинулся еще ближе.
К счастью, надзиратель не обращал внимания на мое не
совсем обычное поведение; по всей вероятности, он находил
естественным, что человеку, простоявшему на ногах два часа,
хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем близко от
шинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, я
заложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутри
действительно было что-то прямоугольное, гнущееся, мягко
похрустывающее,-- книга, книга! И вдруг меня ужалила мысль:
"Укради эту книгу. Если тебе удастся это сделать, ты сможешь
спрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-то
снова читать!" Едва эта мысль возникла у меня в голове, как яд
ее начал молниеносно действовать. У меня зазвенело в ушах,
заколотилось сердце, похолодевшие пальцы отказались
повиноваться. Но когда первоначальное оцепенение миновало, я
незаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз с
надзирателя, принялся спрятанными за спину руками выталкивать
книгу из кармана. Выше, выше, еще выше, потом рывок-- я
осторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшая
книжонка.
Только тут я испугался того, что наделал. Отступать было
нельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул книгу сзади под
брюки так, чтобы ее придерживал пояс, потом постепенно
передвинул на бедро. Теперь я мог удержать книгу на месте,
прижав по-военному руки по швам. Нужно было попробовать. Я
шагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только я
буду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести с
собой.
Потом начался допрос. Он потребовал от меня большего
напряжения, чем обычно: отвечая на вопросы, я не думал над
своими ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не дать
выскользнуть книге. К счастью, допрос на этот раз продолжался
недолго, и мне удалось благополучно доставить книгу в свою
комнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только, что
на обратном пути в коридоре был очень опасный момент: книга
выскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось симулировать
бурный припадок кашля, чтобы согнуться в три погибели и снова
затолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когда
я принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я уже
больше не был один.
Вы, наверное, думаете, что первым моим побуждением было
схватить книгу, просмотреть ее, начать читать? Ничего
подобного. Прежде всего я принялся смаковать радость обладания
ею; мне хотелось долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,
