перелистав его, чемпион отвернулся и вышел из салона.
"Сразу увидел, что игра не стоит свеч",-- подумал я, Меня
уязвил его высокомерный, холодный взгляд. Захотелось выместить
на ком-нибудь свое раздражение, и я обратился к Мак Коннору:
-- Кажется, ваш ход не произвел большого впечатления на
чемпиона?
-- Какого чемпиона?
Я объяснил ему, что человек, который заходил в салон и
столь презрительно отнесся к нашей игре, был Чентович, чемпион
мира по шахматам. Я добавил, что не следует расстраиваться
из-за его надменности: для бедняков гордость --
непозволительная роскошь. К моему удивлению, эти случайно
сказанные слова оказали на Мак Коннора совершенно неожиданное
действие. Он сразу невероятно разволновался и, полный
честолюбивых замыслов, забыл о нашей игре. Он и не подозревал,
что Чентович находится в числе пассажиров,-- чемпион
обязательно должен сыграть с ним. Ему только один раз удалось
сыграть с чемпионом, и то когда шел сеанс одновременной игры на
сорока досках, но даже это было очень увлекательно, он
чуть-чуть не выиграл. Знаком ли я с чемпионом? Нет, не знаком.
Не могу ли я попросить его сыграть с нами? Я отказался,
сославшись на то, что Чентович, насколько мне известно,
избегает новых знакомств. Кроме того, какой интерес может
представлять для чемпиона мира игра с нами, третьеразрядными
игроками?
Замечание о третьеразрядных игроках в адрес такого
самолюбивого человека, как Мак Коннор, было, пожалуй, излишним.
Он сердито откинулся в кресле и запальчиво заявил, что просто
не представляет себе, чтобы Чентович мог отклонить вызов
джентльмена. Об этом позаботится он сам. По его просьбе я в
нескольких словах обрисовал ему своеобразный характер чемпиона,
и Мак Коннор, бросив на произвол судьбы неоконченную партию,
кинулся разыскивать Чентовича на верхней палубе. Тут я
снова почувствовал, что удержать человека с такими мощными
плечами, если он вбил себе что-либо в голову, дело совершенно
безнадежное.
Я напряженно ждал. Прошло десять минут, и Мак Коннор
вернулся, как мне показалось, не в очень хорошем расположении
духа...
-- Ну как? -- спросил я.
-- Вы были правы,-- ответил с досадой Мак Коннор,-- не
очень-то приятный господин. Я поздоровался и назвал себя, но он
даже руки не протянул. Я попытался объяснить ему, что все мы,
пассажиры, будем горды и счастливы, если он согласится
удостоить нас сеансом одновременной игры. Но он был со мной
страшно официален и ответил, что, к сожалению, контракт с
импресарио, организовавшим его турне, обязывает его играть во
время поездки только за вознаграждение и что минимальный его
гонорар-- двести пятьдесят долларов за партию.
Я рассмеялся.
-- Вот уж никогда не думал, что передвигать фигуры с белых
квадратов на черные -- такое доходное дело, Надеюсь, вы столь
же любезно откланялись.
Однако Мак Коннор остался совершенно серьезен.
-- Матч состоится завтра в три часа дня здесь, в
курительном салоне. Надеюсь, ему не так-то легко удастся
разбить нас.
-- Как? Вы дали ему двести пятьдесят долларов?!-- вскричал
я в совершенном изумлении.
-- Почему же нет? C'est son metie (2). Если бы у меня
разболелся зуб, а на борту парохода оказался дантист, ведь не
стал бы он рвать его даром. Его право-- заломить, сколько он
хочет. Так везде. В любой профессии лучшие специалисты всегда
бывают прекрасными коммерсантами. Что же до меня, то я за
чистые сделки, Я с гораздо большим удовольствием заплачу вашему
Чентовичу звонкой монетой, чем стану просить его об одолжении
да еще буду чувствовать себя обязанным рассыпаться потом в
благодарностях. Мне случалось проигрывать за вечер в нашем
клубе и побольше двухсот пятидесяти долларов, но ведь мне не
доводилось играть с чемпионом мира. "Третьеразрядному" игроку
не стыдно проиграть Чентовичу.
Меня забавляло, как сильно невинное выражение
"третьеразрядные игроки" ранило самолюбие Мак Кон-нора,
Поскольку, однако, дорогое развлечение, предоставившее мне
возможность познакомиться с интересовавшим меня субъектом,
оплачивалось Мак Коннором, я предпочел промолчать.
Мы поспешили известить о предстоящем событии еще
нескольких человек, обнаруживших пристрастие к шахматам, и
потребовали оставить за ними для матча не только наш стол, но и
все соседние, чтобы избежать возможных помех со стороны
остальных пассажиров,
На другой день точно в назначенный час наша компания
собралась в полном составе. Центральное место, напротив
чемпиона, было, разумеется, предоставлено Мак Коннору. Он
волновался, курил одну за другой крепкие сигары и нервно
посматривал на часы.
Чемпион заставил себя ждать добрых десять минут (помня
рассказы своего приятеля, я предвидел что-нибудь в этом роде),
и это еще больше подчеркнуло торжественность его появления. Он
подошел к столу с невозмутимым и спокойным видом, не
поздоровался, По-видимому, его неучтивость должна была
означать: "Вам известно, кто я, а мне совсем не интересно
знать, кто вы",-- и сразу же сухим, деловым тоном начал
излагать свои условия. Так как на пароходе не было достаточного
количества шахматных досок для проведения сеанса одновременной
игры, он предлагает, чтобы все мы играли против него сообща.
Сделав ход, он будет отходить в другой конец комнаты, чтобы не
мешать нам советоваться. Мы же, сделав ответный ход, должны
будем, за неимением колокольчика, стучать по стакану чайной
ложечкой. Если не будет возражений, он предлагает дать на
обдумывание каждого хода максимум десять минут. Мы, как робкие
ученики, приняли все его условия. Чентовичу достались черные;
он стоя сделал первый ответный ход, сразу повернулся, отошел в
условленное место и там, лениво развалившись в кресле, принялся
перелистывать иллюстрированный журнал.
Вряд ли стоит описывать эту партию. Кончилась она, как и
следовало ожидать, полным нашим поражением, и к тому же на
двадцать четвертом ходу. Не было ничего удивительного в том,
что чемпион мира, играя, что называется, левой рукой, наголову
разбил с полдюжины посредственных и совсем слабых игроков; но
всем нам было противно надменное поведение Чентовича, который
ясно давал почувствовать, что разделался с нами без малейшего
труда. Каждый раз, подойдя к столу, он бросал на доску беглый и
нарочито небрежный взгляд, а на нас и вовсе не обращал
внимания, словно мы тоже были деревянными фигурами. Так, не
потрудившись даже взглянуть на нее, кидают кость бродячей
собаке. Мне казалось, что, обладай он хоть какой-то чуткостью и
тактом, ему бы следовало указать нам на наши ошибки или
подбодрить нас дружеским словом. Даже закончив игру, этот
шахматный робот не произнес ни звука. Сказав "мат", он остался
неподвижно стоять у стола, очевидно, желая узнать, не хотим ли
мы сыграть еще одну партию. Я уже поднялся было с места и,
как всегда, пасуя перед бесцеремонной грубостью, приготовился
дать понять жестом, что лично я с удовольствием буду считать
наше знакомство законченным, едва только окончатся финансовые
расчеты. Но, к моей досаде, в это самое мгновение Мак Коннор,
сидевший рядом со мной, хрипло произнес: "Реванш".
Меня испугал вызов, прозвучавший в голосе Мак Коннора. Он
скорее напоминал боксера, готового нанести решающий удар,
нежели корректного джентльмена. Может быть, его возмутило
оскорбительное поведение Чентовича или причиной тому было его
собственное уязвленное самолюбие, но, как бы то ни было, даже
внешне Мак Коннор совершенно изменился. Он покраснел до корней
волос, ноздри раздулись, на лбу выступили капли пота, от
закушенной губы к воинственно выставленному вперед подбородку
пролегли резкие складки. Я с беспокойством заметил в его глазах
огонек неукротимой страсти, которая охватывает обычно игроков в
рулетку, когда нужный им цвет не выпадает шесть-семь раз подряд
после непрерывно удваиваемых ставок. Я уже знал, что этот
одержимый готов поставить против Чентовича все свое состояние и
играть, играть, играть, по простым или удвоенным ставкам, пока
не выиграет хотя бы одну партию. Если бы Чентович взялся за это
дело, Мак Коннор мог бы оказаться для него сущим золотым дном,
и прежде чем на горизонте возник бы Буэнос-Айрес, в кармане
чемпиона очутилось бы несколько тысяч долларов.
Чентович остался недвижим.
-- Извольте,-- вежливо проговорил он.-- Теперь, господа,
вы будете играть черными.
Вторая партия мало чем отличалась от первой, только наша
компания несколько увеличилась за счет подошедших зрителей и
игра стала оживленней. Мак Коннор пристально смотрел на доску,
словно хотел загипнотизировать шахматные фигуры и подчинить их
своей воле. Я чувствовал, что он с восторгом пожертвовал бы
тысячей долларов за удовольствие крикнуть "мат" в лицо нашему
невозмутимому противнику. И странно, его угрюмое волнение
непостижимым образом передалось всем нам. Теперь каждый ход
обсуждался с гораздо большей страстностью, и мы спорили до
последней секунды, прежде чем соглашались дать сигнал
Чентовичу. Дойдя до семнадцатого хода, мы с изумлением
обнаружили, что у нас создалась позиция, казавшаяся
поразительно выгодной: мы сумели продвинуть пешку "с" на
предпоследнюю линию, и все, что нам нужно было теперь
сделать,-- это продвинуть ее вперед на "с!". Мы получали
второго ферзя. Однако мы не были вполне спокойны: нам не
верилось, что у нас действительно появился такой очевидный шанс
на выигрыш. Все мы подозревали, что преимущество, которое мы,
казалось, вырвали, было не чем иным, как ловушкой,
расставленной Чентовичем, предвидевшим развитие игры на много
ходов вперед. И все же. как мы ни обсуждали и ни рассматривали
положение со всех сторон, мы не могли разгадать, в чем
заключается подвох. Наконец, когда десять минут уже почти
истекли, мы решили рискнуть сделать этот ход. Мак Коннор уже
взялся за пешку, чтобы передвинуть ее на последний квадрат, как
вдруг чья-то рука остановила его и тихий, но настойчивый голос
произнес:
-- Ради бога, не надо.
Мы все невольно обернулись. За нами стоял человек лет
сорока пяти,-- узкое, с резкими чертами лицо его уже раньше, на
прогулках, привлекло мое внимание своей необычной, мертвенной
бледностью. Видимо, он только что присоединился к нашей
компании, и, погруженные в обсуждение очередного хода, мы не
заметили его появления. Увидев, что мы смотрим на него, он
торопливо продолжал:
-- Если вы сделаете ферзя, он немедленно возьмет его
слоном, которого вы снимете конем. Он же в это время продвинет
свою проходную пешку на "d7" и будет угрожать вашей ладье.
Если даже вы объявите шах конем, все равно партия для вас будет
потеряна-- через девять или десять ходов вы получите мат. Почти
ту же комбинацию применил в 1922 году Алехин, играя против
Боголюбова на шахматном турнире в Пестьене.
Пораженный Мак Коннор выпустил из рук пешку и, как и все
мы, с немым удивлением уставился на ангела-хранителя,
свалившегося к нам с неба. Ведь предугадать мат за девять ходов
мог только игрок высшего класса, участник международных
состязаний,-- может быть, он направлялся на тот же турнир, что
и Чентович, и будет оспаривать мировое первенство? Как бы то ни
было, его внезапное появление, его вмешательство в игру в самый
критический момент показалось нам чем-то сверхъестественным.
Первым пришел в себя Мак Коннор.
-- Что же вы посоветуете? -- прошептал он возбужденно.
