должности и лучшей оплаты. Ведь он снова потерял два года, снова получил в
бою рану, сделавшую его почти что калекой. Но ему не повезло: король Мануэл
даже не дает настойчивому кредитору предъявить свой счет. Извещенный
командованием африканской армии о том, что строптивый капитан самовольно, не
испросив отпуска, покинул марокканскую армию, король обращается с
заслуженным раненым офицером так, словно перед ним обыкновенный дезертир. Не
дав ему вымолвить ни слова, король коротко и резко приказывает Магеллану
тотчас вернуться в Африку, к месту нахождения своей части, и немедленно
отдать себя в распоряжение высшего начальства. Во имя дисциплины Магеллан
вынужден повиноваться. С первым же кораблем он возвращается в Азамор. Там,
разумеется, и речи нет о расследовании, никто не осмеливается чернить
заслуженного бойца, и Магеллан, получив от своих начальников удостоверение в
том, что он уходит из армии с незапятнанной честью, и запасшись
всевозможными документами, свидетельствующими о его невиновности и заслугах,
вторично возвращается в Лиссабон - можно представить себе, с каким горьким
чувством. Вместо знаков отличия на его долю выпадают ложные обвинения,
вместо наград - одни только рубцы... Он долго молчал, скромно держась в
тени. Но теперь, к тридцати пяти годам, он устал выпрашивать как милостыню
то, что ему причитается по праву.
Благоразумие должно было подсказать Магеллану, что при столь щекотливых
обстоятельствах не следует являться к королю Мануэлу немедленно по приезде и
снова досаждать ему теми же требованиями. Конечно, разумнее было бы,
некоторое время не напоминая о себе, завести друзей и знакомых в придворных
кругах и, достаточно осмотревшись, втереться в доверие. Но вкрадчивость и
пронырливость не в характере Магеллана. Как ни мало мы о нем знаем, одно
остается бесспорным: этот низкорослый, смуглый, ничем не обращающий на себя
внимания молчаливый человек даже в самой малой степени не обладал даром
привлекать к себе симпатии. Король - неизвестно почему - всю жизнь питал к
нему неприязнь (sempre teve hum entejo), и даже верный его спутник Пигафетта
должен признать, что офицеры просто ненавидели Магеллана (li capitani sui lo
odiavano). Магеллан, так же как это говорила Рахиль Варнхаген о Клейсте, <во
все вносил суровость>. Он не умел улыбаться, расточать любезности, угождать,
не умел искусно защищать свои мнения и взгляды. Неразговорчивый, замкнутый,
всегда окутанный пеленой одиночества, этот нелюдим, должно быть,
распространял вокруг себя атмосферу ледяного холода, стеснения и недоверия,
и мало кому удалось узнать его даже поверхностно; во внутреннюю же его
сущность так никто и не проник. В молчаливом упорстве, с которым он
оставался в тени, его товарищи бессознательно чуяли какое-то необычное,
непонятное честолюбие, тревожившее их сильнее, чем честолюбие откровенных
охотников за выгодными местами, ожесточенно и бесстыдно теснившихся у
казенной кормушки. В его глубоких, маленьких, сверлящих глазах, в углах его
густо заросшего рта всегда витала какая-то надежно спрятанная тайна,
заглянуть в которую он не давал. А человек, прячущий в себе тайну и
достаточно стойкий, чтобы много лет молчать о ней, всегда страшит тех, кто
от природы доверчив, кому нечего скрывать. Угрюмый нрав Магеллана рождал
противодействие. Нелегко было идти с ним в ногу и стоять за него. И,
вероятно, самым трудным было для этого трагического нелюдима всегда
чувствовать себя таким одиноким наедине с самим собою.
И в этот раз fidalgo escudeiro Фернано де Магельаеш, один, без всяких
доброжелателей и покровителей, отправляется на аудиенцию к своему королю,
выбрав наихудший из всех путей, которыми можно идти при дворе, то есть
честный и прямой. Король Мануэл принимает его в том же зале, может быть сидя
на том же троне, с высоты которого его предшественник
Жуан II некогда отказал Колумбу; на том же месте разыгрывается сцена
такого же исторического значения. Ибо невзрачный, по-мужицки широкоплечий,
коренастый, чернобородый португалец, с пронзительным взглядом исподлобья,
сейчас низко склонившийся перед властелином, который мгновение спустя
презрительно отошлет его прочь, таит в себе мысль, не менее великую, чем тот
пришлый генуэзец. Отвагой, решимостью и опытом Магеллан, возможно, даже
превосходит своего более знаменитого предшественника. Очевидцев этой
решающей минуты не было, однако при чтении сходных между собой хроник того
времени сквозь даль веков начинаешь видеть происходящее в тронном зале:
припадая на хромую ногу, Магеллан приближается к королю и с поклоном
передает документы, неопровержимо доказывающие лживость возведенного на него
обвинения. Затем он излагает первую свою просьбу: ввиду вторичного,
лишившего его боеспособности ранения он ходатайствует перед королем о
повышении его moradia, месячного содержания, на полкрузадо (около одного
английского шиллинга на нынешние деньги). До смешного ничтожна сумма,
которую он просит, и, казалось бы, не пристало гордому, стойкому,
честолюбивому воину преклонять колени ради такой безделицы. Но Магеллан
предъявляет это требование не ради монеты ценностью в полкрузадо, а во имя
своего общественного положения, своего достоинства. Размер moradia, оклада,
при этом дворе, где каждый тщится оттолкнуть локтем другого, определяет
ступень иерархической лестницы, на которой стоит дворянин, ее получающий.
Тридцатипятилетний ветеран индийской и марокканской войн, Магеллан не хочет
значить при дворе меньше любого безусого юнца из тех, что подают королю
блюда или распахивают перед ним дверцу кареты. Из гордости он никогда не
старался протиснуться вперед, но из гордости же он не может подчиняться
людям, более молодым и менее заслуженным. Он не даст ценить себя ниже, чем
сам ценит себя и все им содеянное.
Но король Мануэл глядит на навязчивого просителя угрюмо нахмурившись.
Для него, богатейшего из монархов, дело, разумеется, не в жалкой серебряной
монете. Его просто раздражает поведение этого человека, который настойчиво
требует, вместо того чтобы смиренно домогаться, и, не желая ждать, покуда
он, король, милостиво соблаговолит увеличить ему содержание, упорно,
решительно, словно это причитается ему по праву, настаивает на повышении в
придворном чине. Что ж? Этого твердолобого молодца научат и просить и
дожидаться. Подстрекаемый дурным советчиком - досадой, король Мануэл, обычно
el fortunado - счастливый, отклоняет ходатайство Магеллана о повышении
оклада, не подозревая, сколько тысяч золотых дукатов он уже в ближайшее
время будет готов заплатить за этот один сбереженный им полкрузадо.
Собственно Магеллану следовало бы теперь откланяться, ибо нахмуренное
чело короля уже не сулит ему ни проблеска благоволения. Но, вместо того
чтобы, отвесив нижайший поклон, выйти из зала, ожесточенный гордостью
Магеллан продолжает невозмутимо стоять перед монархом и излагает ему
просьбу, которая в сущности и привела его сюда. Он спрашивает, не найдется
ли на королевской службе для него какого-нибудь места, какого-нибудь
достойного занятия. Он еще слишком молод, слишком полон сил, чтобы всю жизнь
жить милостыней. Ведь из португальских гаваней в те времена ежемесячно, даже
еженедельно отправлялись суда в Индию, в Африку, в Бразилию; нет ничего
более естественного, как предоставить командование одним из этих
многочисленных судов человеку, лучше чем кто бы то ни было изучившему
восточные моря. За исключением старого ветерана Васко да Гамы, в столице и
во всем королевстве не найдется никого, кто мог бы сказать, что превосходит
Магеллана знаниями. Но королю Мануэлу все невыносимее становится жесткий,
вызывающий взгляд этого докучливого просителя. Холодно, даже не обнадеживая
Магеллана на будущие времена, отклоняет он его просьбу: нет, места для него
не найдется.
Отказано. Кончено. Но Магеллан обращается к королю еще с третьей
просьбой,- вернее, это уже не просьба, а вопрос. Магеллан спрашивает, не
прогневается ли король, если он поступит на службу в другой стране, где ему
предложат лучшие условия. И король с оскорбительной холодностью дает понять,
что ему это безразлично. Магеллан может служить где угодно - где только
удастся сыскать службу. Тем самым Магеллану сказано, что португальский двор
отказывается от любых его услуг, что за ним, правда, и впредь милостиво
сохранят жалкую подачку, но что никого не огорчит, если он покинет и
королевский двор и Португалию.
Никто не был свидетелем этой аудиенции; никто не знает, в тот ли, или в
другой раз, раньше или позже Магеллан открыл королю свой заветный тайный
замысел. Может быть, ему даже не дали возможности развить свою мысль, может
быть - равнодушно отклонили ее; как бы там ни было, но во время аудиенции
Магеллан еще раз изъявил намерение в дальнейшем, как и прежде, кровью и
жизнью служить Португалии. И только резкий отказ вызвал в нем тот внутренний
перелом, который неминуемо совершается в жизни каждой творческой личности.
В минуту, когда Магеллан, словно выгнанный нищий, покидает дворец
своего короля, он уже знает: дольше ждать и медлить нельзя. К тридцати пяти
годам он узнал и пережил все, чему воин и моряк научаются на поле битвы и на
море. Четырежды огибал он мыс Доброй Надежды - два раза с востока и два раза
с запада. Несметное число раз был он на волоске от смерти, трижды ощущал
холодный металл неприятельского оружия в теплом, истекающем кровью теле.
Безмерно много видел он на свете, он знает больше о восточной части земного
шара, чем все прославленные географы и картографы его времени. Без малого
десятилетний опыт сделал его знатоком всех видов военной техники: он
научился владеть мечом и пищалью, рулем и компасом, парусом и пушкой,
веслом, заступом и копьем. Он умеет читать портуланы, опускать лот и не
менее точно, чем любой <мастер астрономии>, применяет навигационные приборы.
Все, о чем другие только с любопытством читают в книгах - томительные штили
и многодневные циклоны, битвы на море и на суше, осады и резня, внезапные
налеты и кораблекрушения - все это он пережил сам. За десять лет он научился
и выжидать и мгновенно пользоваться решающей секундой. Он близко узнал
всевозможных людей: желтых и белых, черных и темнокожих, индусов и малайцев,
китайцев и негров, арабов и турок. В любом деле - на воде и на суше, во все
времена года и на всех морях, в мороз и под палящим небом тропиков - служил
он своему королю, своей стране. Но служить хорошо в молодости. Теперь,
приближаясь к тридцати шести годам, Магеллан решает, что достаточно
жертвовал собою чужим интересам, чужой славе. Как всякий творчески одаренный
человек, он испытывает потребность отвечать за свои действия, полностью
проявить себя. Родина отреклась от него в беде, освободила его от уз службы
и долга - тем лучше: теперь он свободен. Ведь часто случается, что удар
кулака вместо того чтобы отшвырнуть человека, направляет его на верный путь.
Раз принятое решение Магеллан никогда не воплощает в жизнь мгновенно и
необдуманно. Как ни скуден свет, проливаемый описаниями современников на его
характер, одно, и притом существенное, качество, несомненно, отличает его во
все периоды его жизни: Магеллан прекрасно умел молчать. По природе
терпеливый и необщительный, даже в суматохе походной жизни державшийся тихо
и обособленно, Магеллан все своя мысли продумывал в одиночестве. Далеко
заглядывая вперед, в тиши учитывая каждую возможность, Магеллан не "открывал
