через Риони. У меня сохранились хорошие впечатления от той поры, и мне было
приятно вновь взглянуть на Грузию, вспомнить былое, 1921 год. Сталин называл
меня в шутку "оккупантом", когда я рассказывал ему о своих впечатлениях
насчет того, как грузины, особенно грузинская интеллигенция, плохо
относились к Красной Армии. Мне приходилось иной раз выезжать в политотдел
11-й армии, штаб которой стоял в Тифлисе. Бывало, сидишь в вагоне вместе с
грузинами моего же возраста, еще молодыми, обратишься к ним на русском, а
они мне не отвечают, делают вид, что не понимают русского, хотя я видел, что
это бывшие офицеры царской армии и хорошо владеют русским. Простой
грузинский народ вел себя иначе. Крестьяне встречали нас всегда очень
гостеприимно, обязательно угощали. Если случались какие-либо семейные
торжества, устраивались обеды, по-грузински пышно. Наших красноармейцев,
которые попадались им в такие часы, буквально затаскивали в дом, напаивали и
потом провожали в воинскую часть. Никогда не было ни одного случая насилия
над красноармейцами, хотя возможности имелись: вокруг заросли кукурузы,
кустарники, лес.
Когда я рассказывал об этом Сталину, он как бы возражал: "Что вы
обижаетесь на грузин? Поймите же, вы оккупант, вы свергли грузинское
меньшевистское правительство". "Это, -- отвечаю, -- верно, я понимаю и не
обижаюсь, а просто говорю, какая была тогда обстановка".
Теперь, во второй раз, познакомился я с Берией и другими руководителями
Грузии. Кадры мне понравились, вообще люди очень понравились. Единственно то
лишнее, рассказывал я Сталину, что чересчур гостеприимны. Очень трудно
устоять, чтобы
тебя не споили, нехорошо это. "Да, это они умеют, -- отвечал Сталин, --
это они умеют, я их знаю". В те годы сам Сталин выпивал еще весьма умеренно,
и мне его умеренность нравилась.
Однажды, когда я был в Москве, приехав из Киева, Берию вызвали из
Тбилиси. Все собрались у Сталина, Ежов тоже был там. Сталин предложил: "Надо
бы подкрепить НКВД, помочь товарищу Ежову, выделить ему заместителя". Он и
раньше ставил этот вопрос, при мне спрашивал Ежова: "Кого вы хотите в
замы?". Тот отвечал: "Если нужно, то дайте мне Маленкова". Сталин умел
сделать в разговоре паузу, вроде бы обдумывая ответ, хотя у него уже давно
каждый вопрос был обдуман. Просто он ожидал ответа Ежова. "Да, -- говорит,
-- конечно, Маленков был бы хорош, но Маленкова мы дать не можем. Маленков
сидит на кадрах в ЦК, и сейчас же возникнет новый вопрос, кого назначить
туда? Не так-то легко подобрать человека, который заведовал бы кадрами, да
еще в Центральном Комитете. Много пройдет времени, пока он изучит и узнает
кадры". Одним словом, отказал ему. А через какое-то время опять поставил
прежний вопрос: "Кого в замы?". На этот раз Ежов никого не назвал. Сталин и
говорит: "А как вы посмотрите, если дать вам заместителем Берию?". Ежов
резко встрепенулся, но сдержался и отвечает: "Это -- хорошая кандидатура.
Конечно, товарищ Берия может работать, и не только заместителем. Он может
быть и наркомом".
Следует заметить, что тогда Берия и Ежов находились в дружеских
отношениях. Как-то в воскресенье Ежов пригласил меня и Маленкова к себе на
дачу, там был и Берия. Это случалось не раз. Когда Берия приезжал в Москву,
то всегда гостил у Ежова... Сталин ответил: "Нет, в наркомы он не годится, а
заместителем у вас он будет хорошим". И тут же продиктовал Молотову проект
постановления. Молотов всегда сам писал проекты под диктовку Сталина. Как
правило, такие заседания затем кончались обедами у Сталина. Я подошел к
Берии, по-дружески пожал ему руку и поздравил его. Он незлобно, но
демонстративно, хотя и тихо, послал меня к черту: "Ты что поздравляешь меня?
Сам же не хочешь идти на работу в Москву". Это он намекнул на то, что
Молотов просил, чтобы меня утвердили заместителем Председателя Совнаркома
СССР. Сталин согласился с этим и уже сказал мне об этом. Но я очень не хотел
такого назначения и начал просить Сталина не делать этого. Сталин вроде бы
прислушался к моим словам. А я уговаривал: "Товарищ Сталин, дело идет к
войне. Сейчас меня более или менее узнали на Украине, да и я узнал эту
республику, узнал ее кадры. Придет новый человек, ему будет сложнее. Мне
полезнее находиться сейчас на Украине, чем идти к товарищу Молотову, хотя
товарищ Молотов много раз меня уговаривал идти к нему".
Молотов хорошо относился ко мне, высоко оценивая мою деятельность и в
Москве, и на Украине. Он часто звонил в Киев и советовался по тому или
другому вопросу. Например, когда назначали наркомом земледелия Бенедиктова,
позвонил ко мне и спросил: "Как вы смотрите на это, вы же знаете
Бенедиктова?". Отвечаю: "Знаю. Наркомом будет хорошим. Высокое, конечно,
выдвижение сразу из директоров треста в наркомы, но это будет все же хороший
нарком, знающий, умеющий работать и организовать дело". Или вот с
Малышевым2. Он был тогда главным инженером Коломенского паровозного завода.
Я съездил в Коломну и после возвращения в Москву многое рассказал Сталину о
Малышеве, поскольку он произвел на меня очень хорошее впечатление. Потом
позвонил мне Молотов и поинтересовался: "Как вы посмотрите, если мы выдвинем
Малышева наркомом машиностроения?". Отвечаю: "Очень хороший инженер. Считаю,
что он будет также очень хороший нарком". Так случалось и по другим
вопросам, связанным с людьми, которых я знал. Это свидетельствует о доверии
и хорошем отношении Молотова ко мне. Я так это и расценивал. Да и Молотов
тогда мне нравился, но идти в Совнарком СССР я не хотел.
Сталин согласился с моим аргументом насчет близости войны и сказал:
"Ладно, пусть Хрущев остается на Украине". Когда я стал поздравлять Берию,
именно это он мне и припомнил: "Как ты сам отбивался? Не хотел? А меня
сейчас поздравляешь? Я тоже не хочу идти в Москву, мне в Грузии лучше".
"Постановление уже есть и вопрос решен, -- ответил я. -- Ты теперь москвич,
прощайся со своей Грузией".
Так был назначен Берия. Сталин при этом что-то надумал. Просто так он
ничего не делал. Он, видимо, Ежову уже не доверял или же не то чтобы не
доверял, а просто считал, что Ежов сделал свое дело и ему пора на покой,
теперь нужно использовать другого. Тогда я думал, что Сталин хочет иметь в
НКВД грузина. Он доверял Берии, а через Берию хотел проверить все дела
Ежова. После назначения Берии в Наркомат внутренних дел я встречался с ним,
приезжая в Москву. У меня опять сложились с ним хорошие отношения. Он мне
рассказывал, что арестовывают много людей, и сетовал: где же будет край? На
чем-то ведь надо остановиться, что-то предпринять, арестовывают невинных. Я
соглашался с ним. У меня не имелось таких данных, но Берия -- заместитель
наркома внутренних дел, и я доверял ему и уважал его: вот
честный коммунист, он видит, что допускались неправильные аресты,
возмущается этим. Он и со Сталиным об этом говорил. Я знаю точно, хотя меня
он убеждал, что у них об этом разговоров не возникало. Потом-то я понял, что
это был хитрый ход: он рассказывал об этом Сталину, чтобы подставить ножку
Ежову и самому занять место наркома.
Ежовым Сталин был уже недоволен. Тот сыграл свою роль, и Сталин хотел
поменять на ходу лошадей, но продолжать ехать тем же курсом и осуществлять
те же дела. Для этого ему нужны были другие люди. Раньше Ежов, заменяя
Ягоду, уничтожил многие кадры, в том числе и чекистские, которые работали с
Ягодой. Теперь Сталину (как я понял это после его смерти) понадобилось
покончить с кадрами, которые выдвинулись при Ежове. Берия и предназначался
для этого. А мы тогда считали: все дело в том, что он кавказец, грузин,
ближе к Сталину не только как член партии, но и как человек одной с ним
нации. Но у Сталина, как я потом сделал вывод уже после его смерти, имелись
иные цели. А Ежов к тому времени буквально потерял человеческий облик,
попросту спился. Он так пил, что и на себя не был похож. С ним я
познакомился в 1929 году, во время обучения в Промышленной академии, и часто
встречался с ним по делам академии. Она находилась в ведении ЦК партии, а в
ЦК кадрами занимался как раз Ежов. Академия -- кузница кадров, как тогда
говорили, поэтому меня часто вызывали в ЦК к Ежову, и я всегда находил у
него понимание. Он был простой человек, питерский рабочий, а тогда это имело
большое значение, -- рабочий, да еще питерский. Но под конец своей
деятельности, в конце своей жизни, это был уже совершенно другой Ежов. Я
думаю, так повлияло на него то, что он знал, что происходит. Он понимал, что
Сталин им пользуется как дубинкой для уничтожения кадров, прежде всего
старых большевистских кадров, и заливал свою совесть водкой.
Позднее мне рассказывали следующее. На последнем этапе его жизни и
деятельности у него заболела жена. Она легла в Кремлевскую больницу, но уже
было решено, что, как только она выздоровеет, ее арестуют. Сталин широко
применял такой способ ареста. Через жен ответственных работников он старался
раскрыть "заговоры", раскрыть "предательство" их мужей -- ответственных
работников. Жены ведь должны знать их секреты и сумеют помочь государству,
разоблачить врагов народа. Так были арестованы жены Михаила Ивановича
Калинина, Кулика3, Буденного, позже и жена Молотова Жемчужина 4. Я даже не
знаю, сколько их было, таких; наверное, огромное количество невинных женщин,
которые пострадали за невиновность своих мужей. Все они были расстреляны или
сосланы.
Жена Ежова стала выздоравливать и вскоре должна была выписаться, но
вдруг умерла. Потом говорили, что она отравилась. Видимо, так это и было.
Сталин и Берия рассказывали, что перед тем, как она отравилась, в больницу
заходил Ежов, принес ей букет цветов. Это был условный знак-- сигнал, что
она будет арестована. Вероятно, Ежов догадывался и хотел устранить следы
возможного разоблачения его деятельности. До чего дошло! Нарком -- враг
народа! Мы считали: раз она отравилась, то спрятала концы в воду и отрезала
возможность разоблачить своего друга. Впрочем, независимо от того,
отравилась она или нет, Сталин уже давно решил, еще когда выдвигал Берию
заместителем Ежова, что Ежов -- конченый человек. Ежов ему стал не нужен.
Продолжение деятельности Ежова было не на пользу Сталину, и он хотел с ним
рассчитаться.
Ежова арестовали. Я случайно в то время находился в Москве. Сталин
пригласил меня на ужин в Кремль, на свою квартиру. Я пошел. По-моему, там
был Молотов и еще кто-то. Как только мы вошли и сели за стол, Сталин сказал,
что решено арестовать Ежова, этого опасного человека, и это должны сделать
как раз сейчас. Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко, но тут
он проявлял несдержанность, как бы выдавал себя. Прошло какое-то время,
позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил
Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос. Тогда же я
узнал, что арестовали не только Ежова, но и его заместителей. Одним из них
был Фриновский5. Фриновского я знал мало. Говорят, что это был человек,
известный по Гражданской войне, из военных, здоровенный такой силач со
шрамом на лице, физически могучий. Рассказывали так: "Когда навалились на
Фриновского, то Кобулов6, огромный толстый человек, схватил его сзади и
повалил, после чего его связали". Об этом рассказывали как о каком-то
подвиге Кобулова. И все это тогда принималось нами как должное.
Считалось, что у нас есть внутренние враги, а начало их разоблачению
было положено при аресте видных военных в 1937 году. Они сознались.
