война. Дальше уже сам Задионченко рассказывал, что мимо проходил какой-то
кавалерийский отряд, и он увязался вслед. Красноармейцы одели его, обули,
накормили и дали ему фамилию уже не Зайончик, а Задионченко. Так ли это
было, не знаю, не в этом суть. Одним словом, мы обо всем этом узнали.
Я несколько забежал вперед и расскажу про то, что мы узнали от самого
Задионченко. Вызвал я его и говорю: "Товарищ Задионченко! Товарищ
Бурмистенко с вами беседовал, вы все отрицали, а теперь мы все узнали. Зачем
вы сами себе вредите? Знаем, что вы родились в городе Ржищеве (он стал уже
городом), знаем про вашего отца и вашу мать, кто они и как кончили. Главное
же, нет никакой нужды скрывать, что вы Зайончик, что ваш отец --
ремесленник, а мать -- рабочая". Он заплакал, начал просто рыдать: "Да, я не
имел мужества рассказать сразу. Все это правда. А теперь не знаю, что со
мной будет. Я раскаиваюсь, что скрыл это, но никакого злого умысла не имел.
Скрыл же потому, что уже много лет живу как Задионченко и привык к этой
фамилии, оторвался от фамилии Зайончик. Теперь я Задионченко, и даже моя
жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, и я не знаю, как сейчас
быть и что произойдет".
Я его успокоил: "Давно бы сказали, и ничего бы не случилось, а сейчас,
конечно, дело сложнее потому, что подключился НКВД, и мы получили оттуда
документы. Ступайте, возвращайтесь в Днепропетровск, работайте, никому
ничего не говорите об этом, даже своей жене, ведите себя, как прежде, а я
доложу в ЦК партии". Он был опытным человеком, кажется, уже тогда являлся
членом ЦК партии и понимал ситуацию. Я сразу же позвонил Маленкову:
этот вопрос кадровый и прежде всего касался Маленкова. Рассказал ему.
Маленков очень хорошо знал Задионченко и с уважением относился к нему. "Это,
-- говорит, -- надо будет рассказать Сталину. Когда появишься в Москве, сам
это и сделай". Отвечаю: "Ладно".
Приехал в Москву. Маленков ничего не рассказал Сталину, но не удержался
и сообщил Ежову (а может быть, Ежов узнал через Успенского, наркома
внутренних дел Украины?). Одним словом, когда я приехал, Маленков меня
предупредил: "Имей в виду, что Задионченко по-твоему--еврей, а Ежов говорит,
что Задионченко -- поляк". Тогда как раз было время "охоты" на поляков, в
каждом человеке польской национальности усматривали агента Пилсудского или
провокатора. Отвечаю: "Ну как же можно так говорить? Я точно знаю, что он
еврей. Мы знаем даже синагогу, где совершался еврейский обряд при рождении
мальчика". Я побывал у Сталина, рассказал ему. Он воспринял все довольно
спокойно. Меня это ободрило. "Дурак, -- сказал он по-отечески, -- надо было
самому сообщить, ничего бы не случилось. Вы не сомневаетесь в его
честности?" Отвечаю: "Конечно, не сомневаюсь, это абсолютно честный человек,
преданный партии. Теперь из него "делают" поляка". "Пошлите их к черту, --
говорит, -- по рукам им надо дать, защищайте его". Отвечаю: "Буду защищать с
Вашей поддержкой"... Из-за такой невинной смены фамилии чуть не произошла
беда с преданным партийцем. Не знаю, зачем он менял фамилию? Может быть,
красноармейцы подшучивали над ним, как над еврейским мальчиком, а он хотел
избавиться от этих неприятных шуток?
Иной раз действительно допускались неприятные шутки в отношении евреев
как среди русских, так и среди украинцев. Среди украинцев чаще случалось, но
не потому, что украинцы -- большие антисемиты, а потому, что рядом с
украинцами жило евреев больше. Евреи чаще других занимались мелкой торговлей
или ремеслом. Они чаще соприкасались с украинским трудовым людом,
встречались на почве взаимного расчета, работали же рядом редко. В моей
деревне еврея видели только тогда, когда тот ездил за пухом и перьями,
выменивая их на конфеты, колечки, какие-то блестящие серьги. Одним словом,
Задионченко сменил фамилию без всякой задней мысли, а тут уже сделали из
него поляка. Ведь как с еврея с него ничего не возьмешь: известно, кто его
отец и кто мать. Из него надо было "сделать" не еврея, а поляка; поляк - это
иностранный агент, засланный Пилсудским. И уже протянулись руки за душой
Задионченко. Я так пространно об этом рассказываю, чтобы люди поняли то
время, в котором мы жили, и поняли наше положение, живших в то время, ту
обстановку, которая сложилась. И вот в такой обстановке мы жили и трудились.
Мы не только боролись с "врагами народа", но боролись и за выполнение
планов, а планы выполнялись все (за исключением одного года из всех
довоенных пятилеток). То был самый тяжелый, самый черный год для нашей
партии, наших кадров, и именно в этот год план не был выполнен: 1937 год.
Посылая меня на Украину, Сталин предупредил: "Знаю вашу слабость к
городскому хозяйству и промышленности. Хотел бы предупредить вас, особенно
не увлекайтесь Донбассом, поскольку вы сами из Донбасса, а больше внимания
обратите на сельское хозяйство, потому что для Советского Союза сельское
хозяйство Украины имеет очень большое значение. Село у нас организовано
плохо, а в промышленности кадры организованы лучше, и там, видимо, для вас
не возникнет особых затруднений". Такой линии я и придерживался, хотя мне
это было нелегко, потому что я чувствовал тягу к промышленности, а особенно
к углю, машиностроению и металлургии. Но раз Сталин сказал про сельское
хозяйство, то я стал больше заниматься сельским хозяйством, деревней, ездить
по Украине, искать передовых людей, слушать их и учиться у них.
Мы выдвинули новые кадры, заполнили обкомы, облисполкомы и
республиканские органы. В колхозах эти вопросы решались легче, хотя и
колхозные кадры сильно поредели.
Прибыли мы с Бурмистенко на Украину в январе или феврале; пора
готовиться к весеннему севу. На юге иной раз случаются такие ранние весны,
когда полевые работы начинаются в феврале, а уж в марте -- обязательно.
Стали мы готовиться к посевной кампании и вдруг столкнулись с таким
явлением: в западных областях (Каменец-Подольский, Винница, Проскуров,
Шепетовка), граничащих с Польшей, налицо массовая гибель лошадей. Я
послушал, что говорят в Наркомате земледелия, выехал на место, послушал
тамошних жителей, долго разбирался, но ничего толком нельзя было понять.
Лошади заболевали, быстро хирели и дохли. По какой причине, нельзя было
определить. Определить невозможно было потому, что когда комиссии с
привлечением ученых, которые могли что-то сделать, разворачивали работу, их
сразу арестовывали и уничтожали как вредителей, как виновников гибели
лошадей.
Вспоминаю про такой случай в Винницкой области. Приехал
я в какой-то колхоз, где погибло очень много лошадей, и стал спрашивать
конюха, который, как мне сказали, сам видел, как "враги" травили лошадей. Он
мне и говорит: "Я видел, как вот этот сыпал какое-то зелье, какие-то яды.
Поймали его. Кем же он оказался? Ветеринарным врачом". Объясняли все это
так. Эти области граничат с Польшей, и немцы через Польшу, да и сами поляки
делают все, чтобы подорвать наше колхозное хозяйство и лишить нас рабочего
скота.
Действительно, немцы вовсю готовились к войне. В какой-то степени было
логично лишить нас лошадей -- ударить по экономике, по сельскому хозяйству и
по военным возможностям, потому что лошадь в те времена -- то же, что сейчас
танки и авиация. Это был подвижной род войск. Мы еще жили событиями
Гражданской войны и лошадям отводили большую роль в будущей войне. Тут и
кавалерия, тут и обоз, без которого армия воевать не может. Поэтому
объяснение гибели лошадей актом вредительства со стороны внешних врагов,
которые сомкнулись с внутренним врагом, находило понимание в людях. Но я не
мог до конца согласиться с таким объяснением. Почему же коровы и овцы не
дохнут, а дохнут только лошади? Мне хотелось послушать ученых, ветеринарных
врачей, зоотехников, но их ряды, особенно тех, кто занимался лошадьми,
сильно поредели.
Спросил я наркома внутренних дел Успенского: "Есть ли у вас
заключенные, которые обвиняются в травле лошадей?" -- "Да, есть" -- "Кто они
такие?" Он назвал фамилии профессора Харьковского ветеринарного института и
директора Харьковского зоотехнического института. Второй -- украинец, первый
-- еврей. Я предупредил: "Я к вам приеду. Вы их вызовете к себе в кабинет.
Не хочу в тюрьму к ним ехать, побеседую с ними у вас". "Они, -- отвечают, --
сознались, могут вам про все рассказать". А перед этим я наркому сказал:
"Если профессор травил лошадей, то пусть он нам скажет, каким ядом травил, и
напишет химическую формулу яда". Я хотел потом на этой формуле составить яд
и поставить контрольный опыт. Профессор дал такую формулу, и я приказал
приготовить снадобье. Приготовили, положили лошадям в корм, они съели, но не
пали и даже не заболели. Вот тогда-то у меня и зародилось желание лично
поговорить с тем профессором.
Условились, и я приехал. Вызвали арестованных (по одному, конечно),
первым -- профессора, человека лет 50-ти, седого. Спрашиваю: "Что вы можете
сказать по этому поводу?" Он: "Я уже дал два показания и могу только
подтвердить, что действительно мы
немецкие агенты, имели задание травить лошадей и делали это". "Как же
так? Вы говорите, что травили лошадей, я попросил, и вы дали химическую
формулу яда. Мы составили яд по этой формуле и дали животным, но они не
погибли и даже не заболели". "Да, -- говорит, -- это возможно, потому что к
яду, который мы сами составляли, мы еще получали готовую добавку. Из каких
компонентов она состояла и какова формула добавки, мы не знаем. Мы получали
ее прямо из Германии". И человек это сам говорил! Знает, что я секретарь ЦК
КП(б)У, видит, что я интересуюсь и даже как бы подсказываю, что его
признания, с моей точки зрения, несостоятельны, потому что животные не
погибают, а он не только не воспользовался этим, но все сделал для того,
чтобы подтвердить показания и доказать правоту своих мучителей-чекистов,
которые вынудили его дать ложные показания.
Я был просто поражен: сколько же развелось врагов! Но немыслимое дело:
немцы --такие антисемиты, и вдруг еврей работает на антисемитов. Все это
объяснялось классовой борьбой. Я закончил допрос. Следующим пригласили
директора. Он тоже подтверждал, хотя и не так твердо, но подтверждал. Я
понимал, что сознаваться в таких вещах -- не шутка, и объяснял это тем, что
они стараются найти возможность как-то облегчить свою судьбу раскаянием,
чистосердечным признанием... Уехал я в Центральный Комитет, но меня не
оставляла мысль, что что-то здесь все-таки неладно. Решил обратиться к
Богомольцу33.
Я с большим уважением относился к президенту АН УССР, покойному ныне,
Богомольцу. Очень интересная личность и крупный ученый. Как-то он мне
рассказывал любопытный случай. Заполняя анкету, отвечал на вопросы: "Где
родился?". Написал: "В Лукьяновской тюрьме". Потом рассказывал: "Моя мать и
отец -- народники, как раз были тогда арестованы и сидели в Лукьяновской
тюрьме. Мать была беременной, я там и родился". Человек он был умный и очень
хороший; беспартийный, но это только формальность, а вообще человек он был
советский, прогрессивных взглядов. Вот его я и попросил: "Товарищ Богомолец,
вы знаете, что гибнут лошади? Надо что-то предпринимать. Считаю, что нужно
создать комиссию из ученых, чтобы они взялись за это дело и определили, в
чем причина. Не может же быть, чтобы наука была бессильна и не могла
определить причину гибели лошадей. Это же немыслимо в наш век. Я хочу, чтобы
