Украине в 1920 году. Тогда я его еще не знал, потому что он человек
столичный, городской, работал не то в Киеве, не то в Одессе, не то в
Харькове, сейчас даже не знаю точно. Но это была громкая фамилия. А
прогремела эта фамилия, когда я работал уже в Москве в 1930-х годах. Он был
очень хорошим организатором, хорошим пропагандистом и хорошим рекламщиком,
умел подать материал, сделать хорошую рекламу. Так, он "обставил" и
подготовил выдвижение Никиты Изотова24. Я бы сказал, что и Изотова, и
Стаханова25 "родил" Фурер. Он организовал и собственноручно "обставил" выход
ударника Изотова из шахты, встречу его общественностью с цветами,
организовал печать и кино. Одним словом, сделал большую рекламу, и Изотов
действительно стал героем. Отсюда, собственно, и пошла пропаганда таких
достижений. Следом появились и другие последователи Изотова.
Как-то, помню, Каганович спросил меня: "Вы знаете Фурера?". -- "Знаю по
газетам, а в жизни его не встречал". -- "А я его знаю, он очень способный
человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву". -- "Мне неизвестно, как его
заполучить, но если можно, то пожалуйста. Это был бы полезный человек для
работы в Московской партийной организации". Каганович был тогда секретарем
ЦК партии, так что для него желаемого добиться было нетрудно. Не знаю,
почему он со мной тогда советовался. Видимо, хотел подготовить, чтобы я
правильно понял намеченное назначение. И Фурер перешел работать в Москву. Он
заведовал агитмассовым отделом, хорошо развернулся, а я был доволен. Его
авторитет в городской партийной организации и в ЦК был высок. Вспоминаю,
позвонил мне Молотов и спросил: "Как вы смотрите, если мы у вас возьмем
Фурера? Мы хотим его назначить руководителем радиовещания". Отвечаю:
"Конечно, Фурер будет, видимо, для такой работы хорош, только я очень просил
бы его не забирать, потому что и у нас он работает на интересном, живом
деле. Для Московской парторганизации это была бы исключительная потеря".
Молотов прекратил разговор, но я подумал, что он со мной не согласился.
Ведь фактически я подкрепил его мнение, что если появляется хороший работник
с периферии, то его надо выдвигать выше, на освобождающееся место. Так люди
и должны продвигаться... Готовились мы к какому-то совещанию. Фурер попросил
дать ему два или три дня для подготовки. Он хотел уехать за город, в дом
отдыха "Осинки" в районе Химкинского водохранилища. Поработал он там; все
было, как надо. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они отдыхали
в Сочи.
В Москве находились Каганович и Серго Орджоникидзе. Я точно знаю это,
потому что когда заходил к Кагановичу, то часто встречал у него Серго. Они
нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Во время
процесса не то над Зиновьевым, не то над Рыковым, не то еще над какой-то
группой я зашел к Кагановичу. У него был Серго, и я решил переждать в
приемной вместе с Демьяном Бедным26. Каганович узнал, что я пришел, сразу же
сам вышел и предложил зайти в кабинет. Захожу. Демьяна Бедного тоже вызвали
при мне. Ему было поручено выступить против этой антипартийной группы с
басней или стихотворением, высмеивающим и осуждающим ее. Задание было дано
раньше. Он приносил один вариант, затем второй, но все они оказались
неприемлемыми. И тот вариант, с которым он пришел при мне, тоже не был
приемлем, по мнению Кагановича и Серго. Его стали деликатно критиковать.
Демьян, огромный, тучный человек, начал объяснять, почему басня не
получается: "Не могу, ну, не могу. Старался я, сколько силился, но не могу,
у меня вроде как половое бессилие, когда я начинаю о них думать. Нет у меня
творческого подъема".
Я был поражен такой откровенностью. Демьян Бедный ушел. Я не помню
сейчас, как реагировали Каганович и Серго, но, кажется, плохо на такое
откровенное признание, что он чувствует бессилие и сравнил это бессилие с
половым. Это значит, что у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто
находился на скамье подсудимых. Естественно, я тогда был не на стороне
Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК партии и Сталина.
Возвращусь к Фуреру. Вдруг мне сообщают, что он застрелился. Я был
удивлен. Как такой жизнерадостный, активный человек, молодой, здоровый,
задорный, и вдруг окончил жизнь самоубийством? Сразу же забрали из дома
отдыха его тело и документы, которые он должен был подготовить. Нашли очень
пространное письмо, адресованное Сталину и другим членам Политбюро. Его
самоубийству предшествовал арест Лившица27. Лившиц был заместителем наркома
путей сообщения. Это был очень активный человек, чекист во время Гражданской
войны. Я его по той поре не знал, но, говорят, он слыл очень активным
работником. Когда-то он поддерживал Троцкого, но в годы, когда он
являлся заместителем наркома, стоял, как считалось, на партийных позициях.
Вопрос о троцкизме сошел со сцены и не являлся предметом диспута, это вообще
был пройденный этап в жизни Лившица, осужденный и сброшенный со счетов. Но
этот факт висел над Лившицем, а они были с Фурером большие друзья. Потом еще
кого-то арестовали, тоже из группы, близкой к Фуреру и Лившицу.
Письмо Фурера было посвящено, главным образом, реабилитации Лившица.
Видимо, этот документ сохранился в архиве. Автор очень расхваливал Лившица,
что это честный человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист.
Одним словом, в вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет)
он хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и
прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей.
Автор заканчивал тем, что решается на самоубийство, так как не может
примириться с арестами и казнями невинных людей. О Сталине он говорил там
тепло. Вообще в письме он давал всем членам Политбюро довольно-таки лестную
характеристику. Я привез это письмо Кагановичу. Каганович зачитал его при
мне вслух. Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог
успокоиться. Как это так, Фурер застрелился? Видимо, он действительно очень
уважал Фурера. Тут же Каганович сказал мне: "Вы напишите маленькое письмецо
Сталину и разошлите его всем членам Политбюро". Я так и сделал. Несмотря на
то, что при самоубийствах партийные организации отстранялись от похорон,
Фурера хоронили именно мы, партийная организация, то есть Московский
комитет.
Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из
отпуска в Москву. Меня вызвали к нему. Я пришел, совершенно ни о чем не
подозревая. Сталин сказал: "Фурер застрелился, этот негодный человек". Я был
поражен и огорошен, потому что считал, что Каганович в какой-то степени
отражал оценку Сталина. Каганович буквально ревел навзрыд при чтении письма,
и вдруг --такой оборот. "Он взял на себя смелость давать характеристики
членам Политбюро, написал всякие лестные слова в адрес членов Политбюро. Это
ведь он маскировался. Он троцкист и единомышленник Лившица. Я вас вызвал,
чтобы сказать об этом. Он нечестный человек, и жалеть о нем не следует". Я
очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил ему и считал, что это
искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего
плохого о партии, о ее руководстве,
а написал только, что Лившиц и другие, кого он знал, -- честные люди.
Он своей смертью хотел приковать внимание партии к фактам гибели честных и
преданных людей. Для меня это было большим ударом. Каганович же позднее не
возвращался при разговорах к Фуреру. Фурер был стерт из памяти. Каганович,
видимо, просто боялся, что я мог как-то проговориться Сталину, как он
плакал. Собственно говоря, он-то мне и подсказал разослать тот документ
членам Политбюро и Сталину.
Теперь скажу несколько слов об открытых процессах над Рыковым,
Бухариным, Ягодой, Зиновьевым, Каменевым28. Они сохранились в моей памяти
крайне нетвердо. Я на этих заседаниях бывал всего раз или два. Один из
процессов проходил в небольшом зале Дома союзов. Обвинителем был прокурор
Вышинский29. Не знаю, кто конкретно были защитниками, но они имелись. Там
находились и представители братских партий и даже, кажется, представители
прессы буржуазных стран, но не утверждаю. Да это для моих воспоминаний и не
столь важно, потому что все это было описано и в нашей печати, и в
зарубежной. Я слушал допросы обвиняемых, был поражен и возмущен, что такие
крупные люди, вожди, члены Политбюро, большевики с дореволюционным стажем,
оказались связаны с иностранными разведками и позволяли себе действовать во
вред нашему государству. Я хочу рассказать, как сам я воспринимал признания
обвиняемых в то время. Когда Ягоду обвиняли в том, что он предпринимал шаги,
чтобы Максима Горького поскорее привести к смерти, доводы были такие:
Горький любил сидеть у костра, приезжал к Ягоде, и тот приезжал к Горькому,
поскольку они дружили. Ягода разводил большие костры с целью простудить
Горького, тем самым вызвать заболевание и укоротить его жизнь. Это было
немного непонятно для меня. Я тоже люблю костры и вообще не знаю таких, кто
их не любит. Здоровый человек просто сам регулирует костер. Горького ведь
нельзя привязать к костру и поджаривать. Говорилось, что добились смерти
Максима Пешкова, сына Горького, а потом и Горький умер, а Ягода играл здесь
какую-то роль.
Мне по существу дела трудно было что-либо сказать. Я лишь жалел о
смерти Горького и воспринимал приводимый довод несколько критически. Ягода
же соглашался, что он преследовал такую цель, разжигая сильные костры.
Помню, как прокурор задал Ягоде вопрос: "В каких отношениях были Вы с женою
сына Горького?". Ягода спокойно ответил: "Я попросил бы таких вопросов не
задавать и не хотел бы трепать имя этой женщины".
Прокурор не настаивал на ответе, после чего с этим вопросом было
покончено.
Ясно, чем завершились все эти процессы, -- страшными приговорами. Все
эти люди были казнены, были уничтожены как враги народа. Так они и остались
доныне врагами народа. Остались потому, что уже после XX съезда партии мы
реабилитировали почти всех невинных, но тех, кто проходил по открытым
процессам, мы не реабилитировали, но не потому, что существовали
доказательства вины. Тут имелись соображения другого характера. Мы
спрашивали тогда прокурора: "Были ли реальные доказательства их вины для
суда?". Никаких доказательств нет! А судя по тем материалам, которые
фигурировали в деле этих людей, собственно говоря, они не заслуживали не
только обвинения, но даже ареста. Прокурор Руденко так и докладывал членам
Президиума ЦК партии в 50-е годы.
Почему же их тогда не реабилитировали? Лишь потому, что после XX съезда
партии, когда мы реабилитировали многих несправедливо арестованных, на это
бурно реагировали люди и внутри нашей страны, и за границей. Руководители
братских компартий были обеспокоены, потому что это событие потрясло их
партии. Особенно бурно проходили эти процессы в Итальянской и Французской
компартиях. На тех судебных процессах, по-моему, присутствовали Морис Торез,
Пальмиро Тольятти30 и другие руководители компартий. Они сами слышали, сами
видели, сами, как говорится, "щупали" и были абсолютно уверены в
основательности обвинений. Обвиняемые признали себя виновными. Дело было
доказано, и они возвратились к себе домой убежденными, хотя тогда на Западе,
да и в Советском Союзе эти процессы очень бурно обсуждались. Наши враги
использовали их в агитации против компартий, против нашей идеологии, против
нашей советской системы. Компартии защищались, доказывали нашу правоту,
