он заведовал отделом сельского хозяйства в обкоме ВКП(б), а раньше работал
секретарем ряда партийных комитетов и считался очень хорошим партийным
работником,
знавшим сельское хозяйство, особенно производство льна. Я уже получил
раньше немало писем, главным образом от военных, о том, что в Московском
обкоме ВКП(б) занимает ответственный пост сын врага народа и белогвардейца
полковника Брандта, который в 1918 г. поднял антисоветское восстание в
Калуге. Мы проверяли эти обвинения и выяснили их несостоятельность. Но вот
наступило тяжелое время для любых людей, которые якобы имели какое-нибудь
"пятно" на репутации. Во время областной партконференции подходит ко мне
этот Брандт и говорит (а был он таким коренастым, спокойным человеком)
довольно спокойно: "Товарищ Хрущев, надоело мне давать всякие объяснения и
оправдываться. Я думаю кончить жизнь самоубийством". Отвечаю: "В чем дело?
Почему вы так мрачно настроены и почему хотите кончить жизнь
самоубийством?".
"Да я вам же, кажется, говорил и хочу повторить, что меня зовут Брандт.
Мой отец действительно был полковником и жил в Калуге. Но люди, которые
считают меня сыном белогвардейца Брандта, имеют в виду другого Брандта,
который тоже жил в Калуге, но не моего отца. Они не знают, что хотя я и сын
полковника Брандта, но только умершего еще до революции. Поэтому мой отец
никак не мог принимать участие в восстании, которое было поднято полковником
Брандтом, приехавшим с фронта и поселившимся в Калуге. А было дело так: мой
отец, Брандт, полковник царской армии в отставке, имел в Калуге свой домик,
и жил он, собственно говоря, тем, что искусно умел вышивать и продавал эти
вышивки, пополняя этим пенсию. Мать же моя была кухаркой у Брандта и родила
ему троих сыновей. Брандт оформил брак с моей матерью, усыновил нас, и мы
официально стали его сыновьями. Потом Брандт умер, а мы остались сиротами,
жили буквально как нищие. Я нанимался пасти скот, братья тоже, кто где и как
мог добывали средства на жизнь. Сейчас мои братья командиры Красной Армии, а
я вот партийный работник. Сколько раз я об этом говорил и докладывал на
каждой партийной конференции. Все время я должен бить себя кулаком в грудь и
клясться, что я честный человек. Мне это надоело". Говорю ему: "Вы
успокойтесь. Если вы честный человек, мы вас возьмем под защиту".
Но я знал, что моих слов будет здесь недостаточно и что областная
партийная конференция может оказаться для него роковой. Достаточно кому-либо
выступить на ней и сказать об этом. А тот подтвердит, что отец его
действительно полковник Брандт из Калуги, а уж тот ли это Брандт или не тот,
не имело тогда значения.
И я думаю, что он, конечно, не дожил бы до времени, когда смогли бы
разобраться в этом деле, его забрали бы чекисты, и судьба его была бы
предрешена. Я решил рассказать об этом Сталину. Тогда это было доступно для
меня. Позвонил я Сталину, попросил, чтобы он меня принял, и рассказал ему,
что вот, товарищ Сталин, хотел бы вам поведать такую историю и попросить у
вас поддержки. Рассказал, что есть у нас такой Брандт и вот так-то сложилась
его судьба. Был и другой Брандт, который поднял восстание против Советов в
1918 г., а люди, которые сражались против того Брандта, принимают нашего
Брандта за сына того Брандта и требуют расправы с сыном этого Брандта. Но
это другой Брандт, который ничего общего не имеет с тем Брандтом. Сталин
выслушал меня, посмотрел внимательно и спросил: "А вы уверены, что он
честный человек?". Говорю: "Товарищ Сталин, абсолютно уверен, что это --
проверенный человек, он много лет работает в Московской области" (Калуга
входила тогда в состав Московской области). "Если вы уверены, что это
честный человек, защищайте его, не давайте в обиду". Мне, конечно, было
приятно это слышать, я очень обрадовался. А он еще добавил: "Скажите Брандту
об этом". В результате при выборах Московского областного комитета партии к
Брандту никто не придирался, и он беспрепятственно был избран членом МК.
В этом -- весь Сталин. Не поверил в какой-то момент, и нет человека!
Удалось его убедить -- будет поддерживать. Перед областной партийной
конференцией я также беседовал со Сталиным и просил его, чтобы он дал
указание, как ее организовать и провести, учитывая сложившиеся условия
острой борьбы и широких арестов. Об арестах мы, конечно, не говорили, но это
само собой разумелось. Я сказал: "Московская областная конференция будет
эталоном для конференций в других областях. Ко мне звонят много людей, даже
из Центральных Комитетов союзных республик, и спрашивают, как мы думаем
проводить конференцию? От нашей конференции будет зависеть очень многое".
Рассказал ему о сложившихся в городе условиях, о том, как по инструкции
должна проводиться конференция и какие бывают при этом извращения. Особенно
меня беспокоили крикуны, которые привлекали к себе внимание. Тогда мы
подозревали, что это, возможно, люди, связанные с врагами и отводящие удар
от себя. Сталин, выслушав меня, сказал: "Вы проводите конференцию смело. Мы
вас поддержим. Строго придерживайтесь устава партии и инструкции
Центрального Комитета, разосланной партийным комитетам".
Конференцию мы провели в очень короткий срок, то есть так, как обычно
проводили раньше, до массовых арестов. Когда приступали к выборам, у меня
возник некий вопрос. В 1923 г., когда я учился на рабочем факультете, то
допускал колебания троцкистского характера. Я ожидал, что это дело может
быть поднято на конференции или после конференции, и мне будет очень трудно
давать объяснения. Поэтому я решил рассказать обо всем Сталину. Но прежде
решил посоветоваться с Кагановичем. Мы с Кагановичем давно знали друг друга,
он ко мне хорошо относился, покровительствовал мне. Каганович сразу
напустился на меня: "Что вы? Зачем это вы? Что вы? Я знаю, что это было
детское недопонимание". А случилось то перед съездом партии, то ли XIII, то
ли XII. Я был избран тогда в окружной партийный комитет. Говорю Кагановичу:
"Все-таки это было, и лучше сказать сейчас, чем кто-нибудь потом поднимет
этот вопрос, и уже я буду выглядеть как человек, скрывший компрометирующие
его факты. А я не хочу этого. Я всегда был честным человеком и перед партией
тоже хочу быть честным". "Ну, я вам не советую", -- говорит Каганович. "Нет,
я все-таки посоветуюсь с товарищем Сталиным".
Позвонил Сталину. Он сказал: "Приезжайте". Когда я вошел к нему в
кабинет, он был вдвоем с Молотовым. Я все рассказал Сталину, как было. Он
только спросил: "Когда это было?". Я повторил, что это было перед XIII
съездом партии. Меня увлек тогда Харечко34, довольно известный троцкист. Еще
до революции я слышал, что есть такой Харечко из крестьян села Михайловки,
студент. Это село я знал. Там много этих Харечко. Знал, что он революционер,
но не знал, что социал-демократ. В течениях социал-демократической партии я
тогда совершенно не разбирался, хотя знал, что это был человек, который до
революции боролся за народ, боролся за рабочих и за крестьян. Когда он
приехал в Юзовку, то я, естественно, симпатизировал Харечко и поддерживал
его. Сталин выслушал меня. "Харечко? А, я его знаю. О, это был интересный
человек". -- "Так вот, я хочу вас спросить, как мне быть на областной
партийной конференции? Рассказать все, как я вам рассказываю, или
ограничиться тем, что я уже рассказал вам об этом?". Сталин: "Пожалуй, не
следует говорить. Вы рассказали нам, и достаточно". Молотов возразил: "Нет,
пусть лучше расскажет". Тут Сталин согласился: "Да, лучше расскажите, потому
что если вы не расскажете, то кто-нибудь может привязаться, и потом завалят
вас вопросами, а нас -- заявлениями".
Я ушел. Вернувшись на конференцию, застал такую сцену: обсуждали
кандидатуры, выставленные в областной партийный комитет, конкретно же
обсуждали Маленкова. Маленков стоя давал объяснения. Мне сказали, что он уже
час или больше стоит, и каждый его ответ рождает новый вопрос о его
партийности и о его деятельности во время Гражданской войны. Рассказывал он
нечетко и не очень связно. Складывалась ситуация, при которой Маленкова
могли провалить. Как только Маленков закончил и сошел с трибуны, я выступил
в его поддержку, сказав, что он нам хорошо известен и что его прошлое не
вызывает никаких сомнений. Он честный человек и отдает все, что имеет,
партии, народу, революции... Маленков остался в списках.
Дошла очередь до моей фамилии. Алфавит ставил меня в конце всех
списков. Я рассказал конференции так, как советовал Сталин. Но на Сталина я
не ссылался. Когда кончил, вопросов не было: дружно как-то крикнули --
оставить в списке для голосования. Я был избран тогда абсолютным
большинством голосов. Все это располагало меня к Сталину. Было приятно, что
Сталин внимательно отнесся ко мне, не упрекнул ни в чем, задал только один
или два вопроса и даже заикнулся сперва, чтобы я не говорил этого на
конференции. Считаю правильным, что он порекомендовал все рассказать. Да я,
собственно, за этим и пришел. Хотел, чтобы Сталин знал, что Хрущев пошел на
конференцию и рассказал об этих моментах в своей биографии. Я считал
нетактичным не предупредить Генерального секретаря ЦК, имея к тому
возможность. Все это еще больше укрепляло мое доверие к Сталину, рождало
уверенность, что те, кого арестовывали, действительно враги народа, хотя
действовали так ловко, что мы не смогли заметить это из-за своей
неопытности, политической слепоты и доверчивости. Сталин часто повторял нам,
что мы слишком доверчивы. Он же как бы поднимался на еще более высокий
пьедестал: все видит, все знает, людские поступки судит справедливо, честных
людей защищает и поддерживает, а людей, недостойных доверия, врагов
наказывает.
В связи с этим эпизодом меня удивило поведение Кагановича много лет
спустя. Во время выступления против меня на Президиуме ЦК в июне 1957 г.
одним из основных аргументов у Кагановича было то, что я -- бывший троцкист.
Я ему тогда сказал: "Как же тебе не стыдно? Ты тогда меня убеждал, чтобы я
не говорил Сталину о своих ошибках, что они не заслуживают этого, что ты
меня знаешь, и прочее". И я обратился к Молотову, а он (при всех его
недостатках) -- человек очень честный. "Помните, товарищ
Молотов, я говорил об этом Сталину при Вас, как отреагировал и что мне
посоветовал Сталин, да и Вы тоже?". Он подтвердил мой рассказ. Тут, как в
зеркале, отразилась подхалимская душа Кагановича. То он меня удерживал, а
тут мою ошибку вытащил, как главный аргумент против меня. Последовавший за
заседанием Президиума Пленум ЦК правильно разобрался в деле и отверг
клеветнический выпад против меня.
Еще один эпизод. В ту пору главное острие борьбы было направлено против
троцкистов, Зиновьевцев и правых. В этой связи интересна судьба Андрея
Андреевича Андреева. Он довольно активный троцкист и вместе с тем
пользовался доверием и покровительством Сталина. Андрей Андреевич занимал
высокие посты наркома земледелия, наркома путей сообщения, секретаря ЦК
партии. Это тоже был как бы плюс Сталину. Выступая против активных
троцкистов, таких, как Андреев, он сам тем не менее брал его под защиту.
Андрей Андреевич сделал очень много плохого во время репрессий 1937 года.
Возможно, из-за своего прошлого он боялся, чтобы его не заподозрили в мягком
отношении к бывшим троцкистам. Куда он ни ездил, везде погибало много людей,
и в Белоруссии, и в Сибири. Об этом свидетельствует множество документов и
такой, например, факт: старый большевик Кедров35, сидя в тюрьме, написал
