в целом. Подробности до меня не доходили, хотя я был уже кандидатом в члены
Политбюро. Тяжелое положение сложилось на Украине. Туда послали Кагановича,
он пробыл несколько дней, и в результате этой поездки Постышева вернули
на Украину. Каганович говорил, что Косиор -- очень хороший политический
деятель, но как организатор слаб, поэтому допущены распущенность и
ослабление руководства, надо дисциплинировать, подтянуть, а для этого лучше
послать туда секретарем ЦК КП(б)У Постышева в подкрепление Косиору.
Аресты тем временем продолжались. Я узнал, что арестован Варейкис.
Варейкиса я знал по съездам партии как работника черноземной полосы. Он был
тогда секретарем крайкома. И вот Варейкис, оказывается, был агентом царского
охранного отделения! Через какое-то время опять пошли крупные аресты. И
опять случилась заминка в руководстве Украины: после Пленума ЦК КП(б)Украины
застрелился Любченко. Потом мне рассказывали, что пленум проходил очень
бурно, Любченко критиковали. Любченко -- крупный украинский работник, но у
него были большие политические грехи. Он, собственно, когда-то был
петлюровцем24.Я сам видел фотоснимок, где он снят с будущим академиком
Грушевским, Винниченко и самим Петлюрой25. Это там все знали. Поэтому на
всех украинских партсъездах Донбасская делегация всегда выступала с отводом
кандидатуры Любченко при выборах в Центральный Комитет КП(б)У. Но я считал,
что Любченко -- очень способный человек, который отошел от петлюровцев и
твердо стал на большевистскую почву. Не знаю конкретно, какие обвинения
выдвигались против него после стольких лет успешной его работы. На Пленуме
был объявлен перерыв. Он поехал домой и не вернулся на пленум. Решили
проверить, почему Любченко не возвратился на заседание Пленума, и обнаружили
такую картину: в постели лежали его убитая жена и сам он. Предположили, что
по договоренности с женой он застрелил ее и себя. Это был большой удар.
Объясняли дело так: бывший петлюровец; видимо, к нему подобрала ключи
иностранная разведка, и он работал на нее. Но много не распространялись об
этом, потому что и без того было слишком много врагов.
Каганович опять поехал в Киев и привез оттуда информацию не в пользу
Косиора и Постышева. Он рассказывал, что когда собрал партактив в Киевском
оперном театре, то буквально взывал: "Ну, выходите же, докладывайте, кто что
знает о врагах народа?". Организовал вроде такого народного суда. Выходили
люди и всякие вещи говорили. Сейчас просто стыдно и позорно слушать, но ведь
это было! Я хочу сказать об этих фактах, чтобы можно было сделать на будущее
правильные выводы и не допустить повторения таких явлений. Кагановичу
сообщили, что есть у них такая женщина, Николаенко, активный работник,
трудится она на культурном фронте, борется с врагами народа, но не находит
поддержки. Каганович (рад стараться) сейчас же послал за Николаенко.
Николаенко пришла и начала разоблачать врагов народа. Страшная, говорят,
была картина. Каганович рассказал, видимо, Сталину об этом собрании, и в
одном из своих выступлений Сталин заметил, что бывают вот небольшие люди,
которые оказывают зато большую помощь нашей партии. Такой небольшой человек,
как Николаенко, оказала партии на Украине большую помощь в разоблачении
врагов.
Николаенко сразу же подняли на пьедестал борца за революцию, борца с
врагами народа. Хочу рассказать подробнее об этой фигуре. Когда я уезжал из
Москвы на Украину, Сталин предупредил меня, что там есть такая женщина --
Николаенко и чтобы я обратил внимание: она, мол, может помочь мне в борьбе
против врагов народа. Я сказал, что фамилию эту помню из его выступления. А
как только приехал на Украину, она сама пришла ко мне. Я ее принял,
выслушал. Молодая, здоровая женщина, окончила какой-то институт, была
директором вроде бы музея, сейчас точно не помню. Она имела дело с
украинским народным искусством и поэтому общалась с интеллигенцией. И начала
она говорить мне о врагах народа. Ну это был просто какой-то бред
сумасшедшей: она всех украинцев считала националистами, все в ее глазах были
петлюровцами, врагами народа, и всех их надо арестовывать. Я насторожился.
Думаю, что же это такое? Начал я ее осторожно поправлять (а здесь
требовалась осторожность, потому что с такими людьми, сказал бы я,
небезопасно беседовать: они сейчас же оборачивают все обвинения против того,
кто с ними не соглашается). Расстались мы с ней. "Я, -- говорит, -- буду к
вам заходить". Отвечаю: "Пожалуйста, заходите, охотно вас послушаю".
Потом она опять пришла ко мне и приходила затем много раз. Я уже видел,
что это больной человек и что верить ей совершенно нельзя. Начала она
обсуждать со мной и свои личные дела: к ней, дескать, плохо относятся в
партактиве. Раньше (она была незамужней) с ней охотно поддерживали
знакомство командиры Красной Армии, теперь они избегают ее, просто
перебегают через улицу на другой тротуар, если заметят, что она идет им
навстречу. Говорит: "Вот травят меня за то, что я веду борьбу с врагами
народа". Я ей сказал, что она должна более трезво оценивать отношение к ней:
"Люди избегают вас, потому что те, кто с вами знаком, как правило,
арестовываются. Поэтому-то они вас боятся и избегают".
Как приехал я в Москву, Сталин сейчас же спросил меня о Николаенко, и я
высказал ему свое впечатление, что такому человеку нельзя доверять, что это
больной человек, совершенно незаслуженно обвиняет людей в украинском
национализме. Сталин вскипел и очень рассердился, напал на меня: "Вот,
недоверие у вас к такому человеку, это неправильно". Все повторял свое: "10%
правды -- это уже правда, это уже требует от нас решительных действий, и мы
поплатимся, если не будем так действовать". Одним словом, толкал меня к
тому, чтобы я отнесся к Николаенко с доверием. Я рассказал ему также, как
обижается она на отношение к ней командиров. Сталин начал шутить: "Что ж,
надо подыскать ей мужа". Я говорю: "Такой невесте подыскать мужа -- это
очень опасно, потому что муж уже будет подготовлен к тому, что ему через
какое-то время надо садиться в тюрьму, поскольку она его, безусловно,
оговорит".
Вернулся я в Киев. Опять приходит ко мне Николаенко и докладывает,
убежденно так докладывает, что возглавляет националистическую
контрреволюционную организацию на Украине Коротченко, что он националист и
прочее. "Знаете, -- отвечаю, -- товарищ Николаенко, я много лет знаю
Коротченко, и Сталин его знает. Коротченко по национальности украинец, но
по-украински он и говорить-то по-настоящему не умеет. Язык у него -- суржик
(так называют в народе мешанину украинского, русского и белорусского
языков). Поэтому никак, никак не могу я с вами согласиться". Она тут стала
очень нервничать и уже на меня косится. Вижу, что она уже и ко мне относится
с недоверием: дескать, покрываю националистов. Заплакала она. Говорю:
"Успокойтесь. Вы получше продумайте дело. Нельзя так о людях говорить,
которых вы не знаете. Ведь Коротченко вы, конечно, не знаете, а уж данных у
вас вообще нет никаких. Это просто ваше умозаключение, и оно совершенно ни
на чем не основано, неправильно". Ушла она. Но я знал, что она напишет
Сталину. Через какое-то время звонит из Москвы помощник Сталина Поскребышев
насчет того, что Николаенко прислала письмо Сталину, где она разоблачает
Коротченко и кого-то еще. Отвечаю, что ожидал этого: "Ждите теперь, что она
напишет, будто и я украинский националист".
И действительно, спустя какое-то время она вновь пришла ко мне, опять я
не стал соглашаться с ней, и тут она написала заявление, в котором обвиняла
меня, что я покрываю врагов народа и украинских националистов. Звонит
Поскребышев: "Ну, есть уже следующее заявление, и пишет она о вас". Я ему:
"Так и должно было быть. Я этого ожидал". После этого письма Сталин стал с
большим доверием относиться ко мне касательно Николаенко. Я убедил его, что
она не заслуживает доверия, что Каганович ошибся, а она просто сумасшедшая,
ненормальный человек. В конце концов завершилось тем, что Николаенко стала
проситься на работу с Украины в Москву. Она договорилась в Москве с
начальником Комитета по культуре (как помню, у него была украинская
фамилия)26 и уехала. Мы вздохнули с облегчением, и я сказал Сталину, что вот
наконец-то она уехала. Он пошутил: "Ну, что, выжили?". Говорю: "Выжили". А
через какое-то время ее послали, кажется, в Ташкент. Оттуда она стала
осаждать меня телеграммами и письмами, чтобы вернули ее на Украину. Но тут я
сказал: "Нет! Забирать ее на Украину мы не будем, пускай лучше там
устраивается". Я сказал об этом Сталину, и Сталин согласился и даже шутил по
этому поводу. Он, видимо, тоже разобрался в ней...
Такой же случай произошел в Москве, когда на пленуме ЦК ВЛКСМ выступила
с разоблачением Косарева и его друзей Мишакова27. Косарев был арестован, а
Мишакова стала одним из секретарей ЦК ВЛКСМ и была поднята на щит как борец,
с которого надо брать пример. Сейчас многим уже известно, что это были
ненормальные люди. Мишакова, безусловно, человек с психическим дефектом,
хотя и честный, а Николаенко просто оказалась сумасшедшей. Это я узнал, уже
будучи на пенсии. Между прочим, она прислала мне новогоднее письмо. Из его
содержания любому человеку видно, что автор -- сумасшедший.
И еще об одном характерном эпизоде хотел бы рассказать. Однажды был я у
Сталина в Кремле, в его кабинете. Там находились и другие лица, сейчас не
помню уже, кто именно. Раздался звонок. Сталин подошел к телефону,
поговорил, но так как расстояние было довольно порядочное, то его ответы
слышны были плохо. Он вообще, как правило, тихо говорил. А когда закончил
разговор, то повернулся и тоже в спокойном таком тоне говорит: "Звонил
Чубарь. Плачет, уверяет, что он не виноват, что он честный человек". И
сказал он это с таким сочувствием в голосе... Мне Чубарь нравился. Это был
простой и честный человек, старый большевик, сам вышел из рабочих. Я знал
его еще по Донбассу. Он был председателем Центрального правления
каменноугольной промышленности, в котором сменил Пятакова28. Когда он
приехал в Москву, я поддерживал с ним хорошие отношения. Теперь я
обрадовался, что Сталин разговаривал с ним сочувственно и, следовательно, не
верит компрометирующим материалам, которые, видимо, имеются и о которых я
совершенно ничего не знал; таким образом, Чубарь не находится в опасности
быть арестованным. Но я ошибся: теперь-то я могу сказать, что совершенно не
знал тогда Сталина как человека. На следующий день я узнал, что Чубарь
арестован, а потом уже, как говорится, о нем ни слуху ни духу. Чубарь как в
воду канул.
После смерти Сталина я поинтересовался этим вопросом и обратился к
чекистам с просьбой найти того, кто допрашивал Чубаря, кто вел следствие.
Меня интересовало, в чем же именно его обвиняли. Генеральный прокурор СССР
Руденко29 сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов,
которые могли бы служить против него обвинением, не имеется. Тогда нашли
следователя, который вел дело Чубаря. Я предложил членам Президиума ЦК КПСС:
"Давайте послушаем его на Президиуме, посмотрим, что он за человек? Какими
методами он заставил Чубаря сознаться в своих преступлениях? Что послужило
основанием для расправы с ним?". И вот на наше заседание пришел человек, еще
не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я
спросил его: "Вы вели дело Чубаря?". -- "Да, я". "Как вы вели следствие и в
