божественным сном. Землянин, наоборот, все ворочался и ворочался с боку на
бок до самого утра. Видно, что-то его там на полу тревожило.
21
Кажется, у Сони созрел план освобождения Евгения. Собственно, это не
был конкретный план каких-нибудь особых шагов и поступков, скорее это была
подсказанная теперешней жизнью линия поведения. Она заметила - всякие
формальные неурядицы, связанные с пропиской, с метрикой, с образованием,
разрешались гораздо легче, если начать лгать. Ложь, самая бессмысленная и
невероятная, в применении к государственной машине действовала подобно
смазочному материалу, и наоборот, всякая правда о случившемся с нею, со
стариками Варфоломеевыми, да и со всей Северной Заставой встречалась
металлическим скрежетом сцепленных конституцией шестерен. Огромный
прекрасный город, город ее мечты и мечты ее отца, возникший на месте
захудалого бестолкового городишки, ничего не хотел знать о коренных
жителях занятого им пространства. Да что там город. Даже глухая,
затерянная в полях деревушка, страдающая безлюдьем и низкой
производительностью труда, вначале с подозрением отнеслась к поселенцам
без определенного места жительства. Председатель колхоза "Заря новой
жизни", ветеран войны и непосредственный участник блокадных боев с
раздражением выслушал сумбурный рассказ Сони о важном правительственном
эксперименте, о секретном объекте, о покорении видимой части Вселенной, а
потом огорченно сказал, что ему позарез нужны люди и особенно учителя, но
никак не с планеты Марс, а хотя бы из отдаленного сибирского края. Соня, к
ее чести, долго не сомневалась, и пока Афанасич спал после пьяного
разговора с приютившим их на первое время агрономом колхоза, совершила
заговор с бывшей своей соседкой. Позже Афанасич присоединился к заговору,
и ходил по Раздольному, рассказывая то здесь, то там страшную историю
таежного пожара, когда в одночасье сгорела сибирская деревня и спаслись
только трое - отец, мать и дочь Варфоломеевы. С этим рассказом, в котором
появлялись каждый раз все новые и новые кровавые подробности, Петр
Афанасьевич "приобщался" с деревенскими мужиками стаканчиком-другим лютого
самогона. Вскоре и дела пошли. Соня пошла работать в школу, ее новый отец
устроился сторожем, а мать стала помогать молодой хозяйке управляться с
коровой и свиньями.
Соня только удивилась, с какой легкостью Афанасич отрезал большую
часть своей жизни, связанную с Северной Заставой, и перешел в новое лживое
состояние. Как будто и та прошлая жизнь тоже была определенной игрой,
обманом, не стоящим ни сожаления, ни слез. Она не представляла, что
Афанасич может думать о происшедшем, как в его необразованном,
неизбалованном трезвостью мозгу объясняется ноябрьская катастрофа. Сама
она боялась даже думать о причинах, боялась, потому что твердо знала: с
ума сходят в первую очередь люди, склонные задавать себе вопросы. А ей
никак нельзя сойти с ума. Во-первых, Евгений, ведь он-то ничего не знает,
а если знает или чувствует, то без ее помощи попросту свихнется. Поэтому
она - его спасение. Она обязана получить новый паспорт, стать снова
человеком в правах, и тогда поможет ему. Вот о чем стучала Соня в
полуподвальное окно бывшего государственного дома. А во-вторых,
во-вторых...
На следующий день, возвращаясь из школы, твердо решила: нужно лгать,
лгать и лгать. Она уже придумала: как только получит паспорт и прописку,
тут же направится к следователю и выдаст Евгения за больного. Далее, - что
далее? Далее нужно свидание, там она его уговорит, подмигнет, направит.
Теперь документы. Здесь все прекрасно. Кажется, Евгений говорил, что
паспорт у него на прописке. Если в паспорте появился штамп, плохо, но не
смертельно; если нет, тогда Евгений спасен сразу, он столичный житель, а
судя по прессе и телевидению, в столице ничего не произошло, и
следовательно, он, Евгений, в отличие от жителей Северной, законный член
общества, гражданин, человек с государственной печатью! У Сони даже
перехватило дыхание от такой счастливой возможности. Она подошла к
лавочке, смахнула снег и присела у покосившегося серого забора. Из чужого
двора ленивая собака поприветствовала погорелую учителку, как ее тут
называли, предупредительным лаем. Ну точно, как на Северной.
А если ей не выдадут документ? Отец? Может быть, он вернется наконец
из холодных космических пространств, и тогда... Вот еще второе больное
место. Где он сейчас? Соня вспомнила его красочные рассказы о свободном
поиске и жалко улыбнулась. Может быть, его Ученик?.. Был ли он на самом
деле? Соня вспомнила ту последнюю ночь и сейчас же сказала себе - хватит.
Это не те вопросы, которые позволено ей задавать.
Мимо по проселку допотопное гусеничное чудовище протащило волоком
повозку, груженую алюминиевыми бидонами с фермы. За ней пробежали
мальчишки с веселым партизанским криком, и снова все затихло зимним
деревенским бездельем. Влево улочка забиралась на косогор и там драными
заборами сворачивала к заколоченной церквушке. Картина неуклюжего,
ничейного пространства разбудила в ней новые воспоминания.
Какая здесь может быть красота? - спорила она с Евгением о
художественных достоинствах покосившихся застроек Северной Заставы. Как
же?! - восклицал Евгений, - Сонечка, красота бывает двух типов: мертвая и
человеческая. Видно, он много думал над этим вопросом и с волнением
говорил о своем открытии. Первая, мертвая красота доступна всем, или почти
всем. Она очень простая, потому что рождается от страха. Помните, у
Неточкина, Митя говорит Алеше: страшная это вещь - красота. Очень точно,
именно страшная. Только все наоборот, не потому страшно, что красиво, а
потому красиво, что страшно. Соня не понимала толком, и тогда Евгений
заходил с другой стороны. Вот, например, все эти розовенькие закаты,
голубые горы, синие небеса или морские волны. От чего сердце замирает, и
ты смотришь, смотришь, пока дела не оторвут? От страха, Соня! Потому что
тут как раз бесконечность сталкивается с нулем, да, да, какая-нибудь
вечная каменная глыба стояла миллион лет и еще миллион лет простоит, а ты
на миг появился на белый свет, подошел к ней, руками трогаешь, а она тебе
как бы намекает: смотри, смертный человек, любуйся, пока жив. Так и небо,
вечно голубое, или волна морская. Соня, волна - ведь это синусоида без
конца и края, ведь у нее нет предела, и рядом с ней у тебя сердце замирает
и возникает туристический восторг смерти и страха. И ты, гордый человек,
хочешь зацепиться за краешек бесконечности, достаешь фотоаппаратик, и
щелкаешь, и восклицаешь: как красиво, как прекрасно! И заметь, Соня, все
тебя понимают, потому что все, как и ты, не вечны. А вот скалы, звезды, и
особенно закаты, они уж совсем примитивны - потому что опять синусоида
вращения Земли, вечное повторение. Потому и старые вещи красивыми кажутся.
Уж если хотя бы годков сто-двести имеют, опять сердце замирает -
антиквариат. Нет, тут уже наполовину испуг смерти. Вот и художники многие
путают красоту со страхом, все начинают с рассветов и закатов, с пучин
морских, розовых горизонтов, алых парусов. Пытаются бесконечность
запечатлеть, и получается, у кого талант есть, и смотришь, уже у картин
стоят и туристически восторгаются: шедевр, искусство вечности. Но есть,
Соня, совсем другая красота, трудная, некрасивая, человеческая. Она не
блистает, как драгоценный камень, она неуклюжа, грязна, неухоженна. Тысяча
человек пройдет мимо и не остановится, даже головы не повернет, а ты
встанешь и заплачешь. Она твоя, и больше ничья. Ты явился в этот мир,
отдал ей душу, и теперь снова вернулся к ней и плачешь. Вот, к примеру,
Соня, у вас во дворе, у сарая, прогнившая доска лежит, а рядом ненужное
ведро дырявое. А тебе ведром этим мама воды приносила из колодца, - Соня
тогда удивилась, откуда он мог знать, - а ты ходишь, не замечаешь его
полжизни, не понимаешь еще, какое чудо здесь рядом, душа твоя еще не
приготовилась к красоте человеческой. Но случится несчастье с тобой, и
однажды остановишься ты внезапно над ржавым сосудом и вспомнишь, как
жарким летним днем мама ставила его на полпути и давала тебе похлебать из
него прохладной водицы. Вот тогда и поймешь, что есть настоящая красота,
человеческая, душевная. Потом Евгений спохватился, заметив слезы на
Сониных глазах. Ой, глупый я человек, не то сказал, хотел, чтобы понятнее
было. Соня, ей-богу, не желал. Давай я тебя заговорю, другой пример
расскажу. Я в столице в музей любил ходить. Там есть одна картина,
почему-то она мне душу разрывает. Серая, невзрачная городская околица, ни
деревца тебе, ни цветов, только лужи на брусчатке, обшарпанная стена и
клубы дыма. Называется "Дым на окружной дороге". Прохожие в землю смотрят,
гнилая повозка, и все, только серый скупой цвет. Понимаешь, прошел
паровоз, а его не видно, да и железной дороги не видать, а дым плывет
посреди проезжей части, еще минута - и рассеется, уйдет. Но минутка не
проходит, клубится сгоревший в сердце паровоза уголь. Я где-то в детстве
видел такое, забыл, а картина напомнила, и мне уже ничего лучше не надо.
Или вот к примеру "Едоки картофеля", Соня. Так красиво, так красиво, душой
с ними, потому что они тоже люди, смертные, а не скалы и не бессмысленные
морские волны. И также книги есть красивенькие, блестящие, просто
полированные, буквочка к буквочке, слово к слову, прозаическое волшебство.
Красиво, говорят, точеный язык, говорят, а души-то нету, только одна
синусоида бесконечная смотрит со страниц, изгибает спину, будто кричит:
замри, смертный человек, перед скалой холодного кристалла. Вот я, Сонечка,
скажу, что русская литература как раз и знаменита не вечной красотой,
отточенной красивостью, а душевной, человеческой. И язык у нее не холеный,
а с зазубринами, с беспечными повторениями, с бесшабашным русским авось,
как и есть в нашей жизни, как то ржавое ведро. Другой мимо пройдет, а
нашему сердцу больно и хорошо. Многие не понимают этого, стараются до
совершенства довести, особенно - вот заметьте, Соня - не русские люди,
образованные, конечно, которые идеально говорят и пишут по-русски. Но в
том-то и фокус, что это уже не то, потому что правильность, отточенность -
это настоящая смерть, туристическая красота, дурная бесконечность.
Впрочем, это уже как бы не оттуда.
Тем ноябрьским днем у нее украли человеческую красоту. Так ли?
Исчезло родное место, исчезли вещественные доказательства, но ведь и новый
блистающий город - тоже ее мечта, неужели же мертвая, неужели, как говорил
Евгений, туристическая?
- Сонька, чего мерзнешь? - ворвался голос агрономовской жены
Валентины. - Пойдем домой.
Краснощекая, здоровая деревенская баба выдернула Соню из замкнутого
круга тоскливых вопросов и потащила на место временного проживания. В
сущности, никакая она была еще не баба, а молоденькая ядреная девка,
помоложе погорелой учителки, только замужняя, и вследствие этого
обремененная большим личным хозяйством. Она вначале с подозрением
отнеслась к погорельцам, завезенным в Раздольное ее разлюбезным муженьком,
но вскоре успокоилась и сошлась с Соней поближе. Конечно, ни в какой пожар
она не поверила, просто видела, что людей постигло большое горе. Потому с
вопросами особенно не приставала, а только повторяла слова из известной
детской сказки: "Что муженек ни сделает, то и хорошо". В доме потеснились
как могли, тем более временно - к осени председатель обещал
