Он оказался столь же точен, сколь любой другой оракул.
Музей Метрополитен не сообщил, как далеко он намеревался зайти.
Третье по величине предложение составляло 1 905 000 долларов и было
сделано, как удалось установить, Институтом изящных искусств Карнеги из
Питсбурга, поддержанным благотворительницей миссис Сарой Меллон Скейф,
учредившей для покупки Рембрандта личный фонд, содержавший чуть больше 2 000
000 долларов.
В виде малого утешения по поводу потери Рембрандта представитель
Питтсбурга привез домой "Мужчину с селедкой", купленного за 145 000
долларов.
Четвертое по величине предложение принадлежало швейцарскому аристократу
немецкого происхождения.
В 1972 году музей Метрополитен без особого шума переименовал картину, и
теперь она называется "Аристотель с бюстом Гомера". Однако новое имя попало
на табличку лишь в 1980 году, и с тех самых пор Рембрандтову "Аристотелю,
размышляющему над бюстом Гомера" грозит опасность отправиться по пути, уже
проторенному его "Портретом Питера Хофта" и "Портретом Вергилия". Если их
когда-нибудь удастся собрать и выставить в одном месте, эта триада невидимых
шедевров Рембрандта будет представлять собою бесценное и неповторимое
зрелище.
Через несколько дней после аукциона мистер Роример почувствовал себя
обязанным оспорить редакционную статью "Нью-Йорк таймс", в которой обиняками
говорилось о вульгарности этого события. В частности, в статье упоминалось
"устойчивое чувство неуместности, даже безвкусицы уплаченной цены" и
спрашивалось, нельзя ли было найти этим деньгам более разумное применение.
Защищая музей, мистер Роример пояснил прессе, что цена значения не имеет.
-- Деньги -- это всего лишь средство взаимных расчетов.
Несколько обладающих достойной репутацией людей из числа стоявших
вблизи картины и сейчас готовы под присягой подтвердить, что они слышали,
как Аристотель хмыкнул.
ХVI. Последние слова
33
Исход суда над Сократом был предрешен. Да и сам процесс принадлежал к
числу тех, которые кончаются, еще не начавшись, и самые первые шаги которых
вдохновляются их завершением. Как сказал, требуя смертного приговора, Анит,
Сократ не предстал бы перед судом, если бы не было ясно, что его сочтут
виновным, а судьи не сочли бы его виновным, если бы не намеревались его
уничтожить.
Счастливого конца не предвиделось.
Счастливые концы бывают только в трагедиях.
Где бы мы сейчас оказались, если б Иисус не был распят?
Суд над Сократом был честным судом. Сфабрикованных показаний там не
было, лживых свидетелей тоже. Их вообще не было -- ни показаний, ни
свидетелей. И судьи это отлично знали. Тем и замечательно правление закона,
которое помог восстановить Анит, что при нем никаких доказательств для
обвинения человека не требуется. Довольно и убежденности судей. Должные
процедуры соблюдались должным порядком. Правосудие свершилось.
Даже Сократ не жаловался.
Он не стал произносить очень красивую речь, сочиненную для него другом,
обладавшим большим ораторским даром и немалым опытом выступлений в суде,
сочтя ее более судебной, чем философской, и потому для него непригодной.
Многие из его круга говорили Сократу, что надо бы ему подготовиться к
защите.
-- Разве, по-вашему, вся моя жизнь не была подготовкой к защите? --
отвечал он. -- Я во всю жизнь не совершил ничего несправедливого и
окружавшим меня старался сделать получше, так не кажется ли вам, что лучшей
подготовки к защите и не придумаешь?
-- Этого недостаточно, -- предупредил его друг, которого звали
Гермогеном. -- Ты же знаешь, Сократ, нашим судьям нравится, когда их
сбивают с толку речами, так что они часто выносят смертный приговор людям ни
в чем не повинным и, наоборот, оправдывают виновных.
-- Разве ты находишь удивительным, -- сказал, добродушно подтрунивая,
Сократ, -- что и по мнению Бога мне уже пора умереть?
-- Ты думаешь, это Бог подводит тебя под суд?
-- А ты думаешь, для меня тут есть какая-то разница? До сих пор,
Гермоген, я никому на свете не уступал права сказать, что он жил лучше или
приятней меня. Если приговор будет неправым, пусть стыдятся те, кто меня
убьет. Мне-то чего же стыдиться, если другие решат поступить со мной
несправедливо?
Оратор Ликон в злобной радости потирал руки.
-- Я так и знал, что старый дурак слишком добродетелен, чтобы
прибегнуть к приемчикам, содержащимся в написанной кем-то другим речи.
Мелет тоже пришел в восторг.
-- Он попытается образумить пять сотен судей. А они, увидев, что
никаких развлечений от него не дождешься, лишь заскучают и озлобятся.
Оба знали, что следует сказать, чтобы с самого начала подорвать доверие
к Сократу.
-- Всего больше удивился я одному, -- сказал Сократ, когда умолкли его
обвинители, -- тому, что они говорили, будто вам следует остерегаться, как
бы я вас не провел, -- подразумевая, что я обладаю ораторским искусством.
Это с их стороны всего бесстыднее, поскольку они знали, что тотчас же будут
опровергнуты мной на деле, едва лишь окажется, что я вовсе не силен в
красноречии, -- если только они не считают сильным в красноречии того, кто
говорит правду. Если это они разумеют, то я готов согласиться, что я
-- оратор, хоть и не на их образец.
Из всей троицы самым серьезным и дельным оказался Анит, ибо он привел
Сократа под суд не из желания развлечься, но руководствуясь побуждением куда
более пакостным: принципами. История учит, что от людей, руководствующихся
уверенностью в своей нравственной правоте, добра ждать не приходится.
В начале правления Тридцати Анит являлся убежденным консервативным
приверженцем умеренного фашиста Ферамена -- пока Ферамена не ликвидировал
фашист куда более расторопный, Критий. До этого происшествия Аниту и в
голову не приходило, что его тоже могут изгнать.
При демократическом правлении, которое Анит помогал восстановить, он
играл видную роль лидера морального большинства, требующего возврата к
традиционным афинским добродетелям, среди которых на передний план выступали
освященные временем семейные ценности, хоть Анит и не смог бы сказать, что
они собой представляют и когда именно выступили на передний план.
-- Вот идет человек, -- после суда заметил Сократ об Аните, беседуя с
друзьями в ожидании представителей Одиннадцати, коим надлежало отвести его в
тюрьму, -- наполненный гордостью от мысли, какой он совершил великий и
славный подвиг, предав меня смертной казни за то, что я, видя, каких
почестей и должностей удостоило его государство, сказал, что не следует ему
ограничивать образование сына кожевенным делом.
-- Мне особенно тяжело, -- воскликнул друг Сократа Аполлодор, когда
подошли с цепями люди из числа Одиннадцати, -- что тебя приговорили к
смертной казни несправедливо!
-- Тебе приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо? --
ответил Сократ. И протянул руки к цепям.
Страшные афинские Одиннадцать, управлявшие тюрьмами и совершавшие
казни, были рабами, принадлежавшими государству.
По новой конституции свободных, демократических Афин, свобода слова и
свобода мысли были свободами священными, неограниченными и неотъемлемыми, а
тех, кто ими пользовался, можно было пустить по миру или прикончить.
-- Неужели никто в нашем демократическом обществе не волен
придерживаться неортодоксальных взглядов? -- поинтересовался Сократ у Анита
на предварительном слушании.
-- А как же! -- последовал ответ. -- У нас имеется полная свобода
выражения мыслей. Можно выражать и неортодоксальные взгляды при условии, что
их неортодоксальность ортодоксальна. Человек может быть приверженцем
демократии, или приверженцем олигархии, или приверженцем тирании, но ничего
другого и без всяких там промежуточных тонкостей. Человек обязан быть
приверженцем чего-либо. Можно быть сторонником войны или сторонником мира,
но только их и ничего другого, а разные дискуссии, которые лишь запутывают
эти простые вещи, не допускаются.
Речь Анита сопровождалась негромкими аплодисментами и одобрительным
перешептыванием его коллег-заседателей.
-- Ты ведь и сам говорил, Сократ, по крайней мере так передают, что в
твоей идеальной республике Гомер, Гесиод и иные поэты, музыканты и вообще
художники подлежали бы запрету либо цензуре по причине вредоносного
воздействия, которое эти люди способны оказывать на чувства, мысли и
моральный дух народа.
-- Пока до моей идеальной республики еще далеко, -- сказал Сократ, -- я
бы их сохранил.
-- Чего мы не намерены допустить, -- прямо сказал Анит, -- так это
цинизма, скептицизма, скрытности, атеизма, заговоров, абортов,
оппозиционерства, увиливания, обмана и неискренних ходатайств. Чем смог бы
ты защититься от обвинения в том, что ты атеист и отвергаешь богов,
признаваемых государством, а веришь в других, странных божеств?
-- Я попросил бы назвать мне этих богов и божеств и спросил бы, как
можно быть атеистом, тем не менее веруя в этих божеств.
-- Я вижу, что ты циничен и изворотлив. А как бы ты защищался против
обвинения в развращении молодежи?
-- Я попросил бы тебя назвать и привести в суд развращенных мною людей.
-- А вот это и есть казуистика и неискреннее ходатайство, -- сказал
Анит, -- которых афинское государство больше терпеть не намерено.
На самом же суде Сократ сказал:
-- Если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из
них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости,
я советовал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и
обвинять меня, если только я не развратил их настолько, что они уже и не
понимают, какой вред им причинен. А если сами они не захотели, то кто-нибудь
из их семейных вспомнил бы теперь, как потерпела от меня их собственная
плоть и кровь. Да уж конечно, отцы их и братья и иные родственники нашли бы
сегодня дорогу в суд. Здесь ныне присутствует Адимант, Аристонов сын,
которому вот он, Платон, приходится братом, и Энтодора, брата вот этого,
Аполлодора, тоже вижу я рядом с ними. Ну, Херефона вы все, конечно, знаете,
достойного демократа, который вместе с вами недавно изгонял тиранов, он был
мне другом с мальчишеских лет, -- Херефон мертв, но брат его присутствует в
суде. Я вижу еще многих других, которых Мелету в его речи всего нужнее было
выставить как свидетелей. Если он просто забыл это сделать, то пусть сделает
теперь, я ему разрешаю. Пусть скажет, есть ли у него свидетели такого рода,
показания которых он может привести.
Сократ, готовый уступить рострум своему обвинителю, сделал вежливую
паузу.
-- Все это неправда, мужи-афиняне, -- снова заговорил Сократ, --
совершенная неправда. Вы увидите, что все, кого я назвал, готовы защитить
меня -- меня, развратителя, оскорбителя, злого гения их ближайших и
драгоценнейших родичей, как утверждают Анит и Мелет. Не только развращенные
юноши, но и их неразвращенные родные, люди уже старые. Какое другое
основание помогать мне может быть у их родственников, людей зрелых, кроме
истины и справедливости? И кроме уверенности, что я говорю правду, а Мелет
лжет.
Уже под конец своей защитительной речи Сократ привлек внимание судей к
тому, что они и так наверняка знали: имея трех сыновей, одного почти уже
взрослого и двух младенцев, он не прибегнул к обычной тактике, не привел с
собой младенцев, дабы сколь можно больше разжалобить судей слезными
мольбами.
-- Такое поведение, -- объяснил Сократ, -- было бы нехорошо для чести
