Пелле. На пиру по случаю свадьбы Филиппа и Клеопатры Александр полез в драку
из-за тоста, провозглашенного дядей новобрачной. Разгневанный Филипп,
обнажив меч и пошатываясь, бросился на сына, но запнулся о клинок и
повалился на пол.
Александр расхохотался.
-- Смотрите, -- издевательски сказал он, глядя на отца сверху вниз, --
как человек, который собирается переправиться из Европы в Азию, растянулся,
переправляясь через комнату.
Александру было в ту пору лет девятнадцать.
Ко времени, когда ему исполнилось двадцать два года, он усмирил
восстания на севере вплоть до Дуная, стер с лица земли город Фивы и заставил
Коринфскую федерацию провозгласить его правителем всей Греции. Собрав армию
из тридцати двух тысяч пехотинцев и пяти тысяч конников, поддерживаемую
флотом в сто шестьдесят кораблей, он пересек Геллеспонт и вторгся в Персию,
положив начало чреде обширных завоеваний, которым он посвятил оставшиеся
одиннадцать лет своей жизни.
Аристотель с ним не пошел. Это решение он числил потом среди самых
разумных за всю свою карьеру. Он порекомендовал Александру своего
племянника, Каллисфена.
В эту экспедицию отправилось и множество молодых ученых, связанных с
Аристотелем и исправно присылавших ему исторические сообщения и описания,
рисунки и даже, когда удавалось, собранные ими образчики животного и
растительного мира, которые в Греции не встречались. Аристотель добавлял их
к своему музею естественной истории и вносил в каталоги, разбитые на филюмы,
рода и виды -- такова была изобретенная им биологическая классификация, --
вообще он был очень занят организацией и поддержанием своего Ликея,
пересмотром созданных им ранее основ теории музыки и неустанным накоплением
идей, кои вошли затем в его "Физику", "Логику", "Метафизику", "Политику",
"Первую аналитику", "Вторую аналитику", "Никомахову" и "Эвдемиеву этики" и,
возможно, также (у нас не имеется на этот счет решающих документальных
свидетельств) в "Предпосылки о добродетели", не говоря уже о таких
незначительных сочинениях, как "Топика" и "О софистических опровержениях", к
которым он возвращался время от времени, ну и, конечно, в его "Поэтику".
Его племянник Каллисфен, философ и историк, был назойливым педантом,
склонным перебивать собеседника, неспособным оного выслушать и не желающим с
ним соглашаться. Александр его казнил.
От Олимпиады Александр регулярно получал бранчливые письма, неизменно
содержавшие жалобы -- главным образом на его регента Антипатра и на
стеснения, которые тот ей чинит.
Александр был сверх обыкновенного привязан к матери и никогда не
выказывал желания снова свидеться с нею.
Мать требует слишком высокой платы за те девять месяцев, на которые она
приютила его в своей утробе, пожаловался он однажды своему доброму приятелю
Клиту Черному, который спас его от смерти в битве при Гранике и которого
Александр в скором времени убил в припадке пьяного гнева, с близкого
расстояния метнув ему в грудь копье, о чем очень потом сокрушался.
-- Освобожусь ли я когда-нибудь от моей надоедливой матери? -- громко
вопрошал Александр.
Клит Черный покачал головой.
-- Только если другая Олимпиада поможет тебе с этим.
Когда известие о смерти Александра достигло Греции, среди немногих мер,
предпринятых Олимпиадой для присвоения власти, было и убийство его
полоумного полубрата, последнего из оставшихся в живых Филипповых сыновей.
Она отпраздновала свой краткий, продлившийся около года триумф оргией
убийств и была в свой черед убита родичами ее жертв.
31
В 332 г. до Р. Х. Александр через Палестину прошел из Вавилона и Сирии
в Египет, где назначил себя фараоном, а в Афины просочились слухи о
найденной им дорогой иудейской Библии, в первых стихах которой содержалась
теория сотворения мира. Аристотель выяснил подробности и сразу понял, что
эту теорию ему превзойти не удастся.
То, что ему о ней рассказали, выглядело настолько простым, что
Аристотель разозлился -- как же он первым до этого не додумался? Да будет
свет, и стал свет. Чего уж проще?
Вот и все, причем в горстке стихов.
В начале сотворил Бог небо и землю.
Почему он сам так не сказал? Насколько это яснее, чем Неподвижный
Движитель, или Немыслящий Мыслитель, или Первый Неподвижный Движитель его
собственной путаной космологии. И насколько короче.
Приходится отдать должное этим евреям, кем бы они ни были, негодуя на
них, думал Аристотель. Как долго удастся сохранить все это в тайне от
учеников?
Пожилой человек, создавший теорию, которая многие годы грела ему душу,
с течением времени, сознавал Аристотель, начинает все меньше заботиться о ее
истинности и все больше о том, чтобы ее принимали за истинную, а ему самому
воздали за нее почести еще при жизни.
И вот в самый неподходящий момент невесть откуда выскакивает эта
чертова еврейская Библия.
Он понимал, что против еврейской Библии его "Метафизике" не устоять.
У него было теперь больше причин для уныния, чем даже у Платона.
И отменные причины для того, чтобы стать антисемитом.
Аристотелева "Метафизика" с ее теорией бытия была ключом ко всей его
философии, и всякому, кто желал понять его как философа, следовало начать с
изучения этой книги.
Авиценна, великий арабский ученый одиннадцатого века, говорят, прочитал
"Метафизику" сорок один раз и ни слова в ней не понял.
Аристотель впал по поводу Библии в затяжную депрессию и заговаривал об
этой книге чуть ли не с каждым встречным. Следы этой мучительной травмы и
сейчас еще заметны на лице, написанном Рембрандтом.
Подобно всякому добросовестному писателю, Аристотель вовсе не желал
увидеть, как его труды пойдут прахом -- хороши они или дурны, правильны или
неправильны. Даже если бы он додумался до пришествия Шекспира, он все равно
цеплялся бы за свою "Поэтику". Коперник, Галилей и Ньютон, возможно, и
заставили бы его призадуматься, однако он все равно опубликовал бы свои
соображения относительно небесных тел, ибо они были лучшими, какие ему
удалось измыслить, и звучали правдоподобнее того, что говорилось по этому
поводу вокруг.
Сказанное им относительно рабов и женщин можно бы и пересмотреть, хотя
изложено оно было так гладко, что и Платону бы сделало честь.
"Даже женщина может быть достойной, даже раб, -- написал он в своей
"Поэтике", рассуждая о характерах в трагедии, -- хотя о женщине можно
сказать, что она существо низшего порядка, а раб и вовсе ни на что не
годен".
Для консерватора вроде него это была довольно либеральная мысль.
Критики Аристотеля забывают, что он любил двух женщин -- жену и
любовницу, а после смерти освободил своих рабов, чего, как он
небезосновательно полагал, не скажешь даже об Аврааме Линкольне.
Он слишком много писал. Он и сам мог бы составить длинный список
сделанных им дурацких утверждений и радовался только, что никого из его
знакомых подобное желание не посетило.
Одна ласточка, написал он, еще не делает лета.
Почти никто не похвалил его за эту фразу; впрочем, сама фигура речи, и
он это сознавал, стала замшелым штампом уже к тому времени, когда он вставил
ее в свою "Этику".
"Никому не по силам вечно водить за нос всех людей сразу", -- говорит
он в "Поэтике", а многие ли американцы помнят, что эти слова принадлежат
ему?
Абсолютные нравственные нормы никому не известны, сказал он и
дальнейшие рассуждения строил так, будто ему-то они как раз и известны.
Аристотель ничего не имел против теории, утверждающей, что в начале Бог
сотворил небо и землю, и отделил небо от земли, и повелел воде собраться в
одно место. Изначально общество было малым. Мужчина и женщина жили в саду,
имея под рукой все необходимое. Они были вольны проводить весь день в
размышлениях. Самый что ни на есть рай.
Доказательств, конечно, никаких -- ну и что? Их не было и в его
"Метафизике", да и Платоновы Душа или Идея тоже никакими доказательствами не
подпирались.
-- Если мы начнем для всего требовать доказательств, -- сказал он, --
мы никогда ничего доказать не сможем, поскольку ни для одного доказательства
у нас не будет отправной точки. Некоторые вещи очевидным образом истинны и
доказательств не требуют.
-- Докажи это, -- сказал его племянник Каллисфен. Аристотель был рад,
что Каллисфен отправился с Александром. И не опечалился, узнав о его гибели.
Совершенно очевидно, сознавал Аристотель, что доказать очевидную
истинность чего бы то ни было невозможно.
Даже вот этого.
Парадокс очень ему понравился.
В Нью-Йорке, городе, который он в конце концов возненавидел, Аристотель
с неудовольствием вспоминал софиста Горгия, сумевшего-таки доказать, что не
существует ничего, что человек способен узнать, что если он и узнает
что-либо, то все равно не поймет, а если поймет, так не сможет передать
этого другому.
Софист Протагор сказал: "О богах я не могу знать, что они существуют,
или что они не существуют, или какова их природа".
Помнится, в "Критии" он читал, что не существует ничего определенного,
кроме того, что рождение ведет к смерти.
А от Метродора исходило его любимое: "Никто из нас ничего не знает и
даже того, знаем мы что-нибудь или не знаем".
В те далекие времена Аристотель был человеком, который знал, что он
знает.
Аристотель считал, что любой polis[5] с населением более ста тысяч
человек лишается общности целей, как и самого чувства общности, и неизменно
заходит в тупик, пытаясь наладить управление самим собою. Для счастья
необходимы рабы. Ну и женщины тоже. В совершенном обществе Аристотеля
аристократический коммунизм Платона отвергается, однако и Аристотелевым
гражданам также запрещено заниматься торговлей и разведением скота. Его
народу полагается вставать до зари, ибо такое обыкновение, говорит он, идет
на пользу здоровью, богатству и мудрости. Аристотель и сам как-то раз встал
до зари и тут же пришел к выводу, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин.
Ныне он склонялся к мысли, что зубов у них, пожалуй, поровну.
Аристотель разрешал себе кривую улыбку всякий раз, как он размышлял над
Гомером и вспоминал, что едва ли не все греки, что-либо писавшие в
демократических Афинах, культурном городе, где процветали поэзия, драма,
наука, философия и искусство ведения спора, были, включая и его самого,
антидемократами, исполненными аристократического презрения к
демократическому обществу, дававшему им свободу писать о нем столь
критически. Странно и то, что все они обладали склонностью отдавать
предпочтение регламентированной аристократии Спарты, в которой не
наблюдалось ни литературы, ни музыки, ни науки, ни искусства.
Их чувства вдохновляла вовсе не любовь к Спарте, но ненависть к
пошлости и торгашеству демократических Афин.
Поскольку Сократ ничего не писал, а Платон в своих диалогах никогда от
собственного имени не высказывался, Аристотель постарался не упоминать о
Сократе, критикуя и нападки Платона на частную собственность в
"Государстве", и предположение, что коммунизм способен покончить со всяким
злом, присущим человеческой натуре, и воззрения насчет того, что как рука
движется, подчиняясь желаниям мозга, так и отдельная личность обязана
двигаться, подчиняясь желаниям государства.
Будучи скромнее Платона, будучи в большей мере ученым и в меньшей
догматиком, Аристотель пришел к выводу, что он -- писатель более серьезный,
