отцовские книги. Мать находила, что мне не следует их читать, в
медицинских книгах содержится много такого, во что леди просто не должна
вникать. Леди не подобает знать таких вещей. Это нескромно.
- Миссис Джонсон, - сказал ей отец, - если в этих книгах есть
некоторые неточности, я сам укажу на них Морин. Что касается гораздо более
многочисленных и гораздо более важных истин, то я рад, что Морин стремится
их познать. "И познаете истину, и истина сделает вас свободными". Иоанн,
глава восьмая, стих тридцать второй.
Мать плотно сжала губы и промолчала. Библия для нее была
непререкаемым авторитетом, между тем как отец был атеистом, в чем тогда
еще не признавался даже мне. Но Библию он знал лучше матери и все время
цитировал из нее подходящий стих - я считаю, что это исключительно
нечестный прием, но нужно же отцу было как-то обороняться. Мать была
женщина с характером.
У них с отцом во многом не было согласия, но существовали правила,
позволявшие им жить, не портя крови друг другу. И не только жить, но и
делить постель, и производить на свет одного ребенка за другим. Чудеса, да
и только.
Думаю, что почти все эти правила исходили от отца. В то время и в той
стране считалось непреложной истиной, что глава семьи - муж, и жене
следует ему повиноваться. Вы не поверите, но тогда даже невеста во время
брачного обряда обещала всегда и во всем повиноваться своему мужу.
Насколько я знаю свою мать (а я ее почти совсем не знаю), она свои
обещания держала не больше получаса.
Но они с отцом выработали себе систему компромиссов.
Мать возглавляла дом. Сферой отца были кабинет с амбулаторией, амбар,
службы и все связанные с ними работы. Все финансовые дела вел отец. Каждый
месяц он давал матери деньги на хозяйство, которые она тратила по своему
усмотрению, но отец требовал, чтобы она записывала расходы и вела книги,
которые он же ежемесячно и проверял.
Завтрак у нас был в семь, обед в полдень, ужин в шесть. Если отец
из-за больных не мог вовремя поспеть к столу, он предупреждал об этом мать
- по возможности заблаговременно. Но семья садилась за стол в назначенный
час.
Если отец присутствовал, он пододвигал матери стул, она благодарила
его, он садился, а следом - и все мы. Он читал молитву - утром, днем и
вечером. Если отца не было, мать усаживал брат Эдвард, а молитву читала
она. Или просила это сделать кого-нибудь из нас, для практики. Патом мы
приступали к еде, и дурное поведение за столом приравнивалось чуть ли не к
государственной измене. Зато ребенку не приходилось ерзать на стуле и
ждать, когда доедят старшие: он мог попросить разрешения и выйти из-за
стола. Возвращаться не разрешалось, даже если ушедший обнаруживал, что
совершил ужасную ошибку и забыл про десерт. Но мать в таких случаях
допускала послабление и позволяла торопыге доедать десерт на кухне, если
только он не приставал и не хныкал.
В тот день, когда старшая сестра Одри перешла в среднюю школу, отец
ввел дополнение в протокол. Он, как обычно, пододвинул матери стул, та
села и сказала: "Спасибо, доктор". Потом Эдвард, на два года старше Одри,
пододвинул стул сестре и усадил ее.
- Что надо сказать, Одри? - спросила мать.
- Я сказала, мама.
- Да, мама, она сказала.
- Я не слышала.
- Спасибо, Эдди.
- Пожалуйста, Од.
Тогда мы все тоже сели.
С тех пор, когда кто-то из нас, сестер, переходил в старшие классы,
подходящий по старшинству брат включался в церемонию.
По воскресеньям обед подавался в час, потому что все, кроме отца,
ходили в воскресную школу и все, включая отца, посещали утром церковь.
Отец никогда не появлялся на кухне. Мать никогда не заходила к нему в
кабинет - даже чтобы прибрать там. Уборкой занималась приходящая прислуга,
или кто-то из сестер, или я, когда подросла.
Неписаные, но никогда не нарушаемые правила позволяли родителям жить
в мире. Знакомые, должно быть, считали их идеальной парой, а про нас
говорили: "Какие хорошие у Джонсонов дети".
Я тоже считаю, что у нас была счастливая семья. Всем было хорошо - и
нам, девятерым детям, и нашим родителям. И не думайте, что такая строгая
дисциплина делала нашу жизнь тоскливой. Нам жилось очень весело - и дома,
и за его стенами.
Нам было чем себя занять. Должно было пройти много лет, прежде чем
американские дети разучились развлекаться без помощи дорогостоящей
электронной техники. У нас никакой техники не было, и мы не испытывали в
ней нужды. Тогда, около 1890-го года, мистер Эдисон уже открыл
электричество, а профессор Белл - изобрел телефон, но эти новомодные
чудеса не добрались еще до наших Фив в графстве Лайл, Миссури. А что до
электронных игрушек, то даже слова "электрон" еще никто и не слыхивал. Но
у братьев были санки и тележки, у нас, девочек, куклы и игрушечные швейные
машинки, и много было общих для всех настольных игр: домино, шашки,
шахматы, бирюльки, лото, "поросята в клевере", анаграммы.
На воздухе мы тоже играли в игры, которые не требовали, или почти не
требовали, снаряжения. У нас в ходу была разновидность бейсбола под
названием "скраб", в которой могли участвовать от трех до восемнадцати
игроков при добровольном содействии собак, кошек и одной козы.
В хозяйстве имелась и другая живность: лошади, количество которых в
иные годы доходило до четырех; гернсейская корова Клитемнестра; куры
(обычно красной род-айлендской породы); цесарки, утки (белая домашняя
порода), временами кролики, а раз завели свинью по кличке Смолка. Отец ее
продал, когда выяснилось, что мы не хотим есть свинью, которую сами
вырастили. Свиней нам держать было не обязательно: отец чаще получал
гонорары ветчиной или беконом, нежели деньгами.
Мы все ловили рыбу, а братья еще и охотились. Как только мальчик
вырастал достаточно большой, чтобы удержать ружье (это бывало лет в
десять, как мне помнится), отец начинал учить его стрелять, поначалу из
ружья двадцать второго калибра. Учил он братьев и охотиться, но я этого не
видела - девочки на охоту не допускались. Я и сама не стремилась туда и
наотрез отказывалась обдирать и потрошить Зайцев, обычную их добычу. Но
научиться стрелять мне хотелось, и я по неосторожности сболтнула об этом
при матери. Та вспылила, а отец спокойно сказал мне:
- Поговорим после.
И год спустя, когда все привыкли, что я иногда езжу с отцом к больным
за город, мы без ведома матери укладывали сзади в кабриолет под джутовые
мешки одностволку двадцать второго калибра. Я обучалась стрельбе, а
главное - тому, как себя не подстрелить, то есть правилам обращения с
огнестрельным оружием. Отец был терпеливым учителем, но требовал от
ученика старания. Спустя несколько недель он сказал:
- Ну, Морин, если ты запомнила то, чему я тебя научил, это может
продлить твои дни - надеюсь. Пистолетом в этом году заниматься не будем -
у тебя для него рука недостаточно сильна.
Нам, молодежи, принадлежала вся округа - играй где хочешь. Мы
собирали ежевику, дикие грецкие орехи, искали папайю и хурму. Мы выходили
на долгие прогулки и устраивали пикники. Когда мы подрастали и начинали
испытывать еще неизведанное восхитительное томление, то ухаживание, как
это тогда называлось, происходило тоже на природе.
В нашей семье всегда отмечались одиннадцать дней рождения, годовщина
свадьбы родителей, Рождество, Новый год, Валентинов день, день рождения
Вашингтона, Пасха, Четвертое Июля (двойной праздник: и День Независимости,
и мой день рождения). День отпущения десятого августа, где главным
событием была ярмарка графства - отец участвовал там в скачках ездовых
лошадей, предупреждая своих пациентов, чтобы на этой неделе не болели или
обращались к доктору Чедвику. Мы сидели на трибуне и орали до хрипоты,
хотя отец редко приходил победителем. Потом шли День Всех Святых и День
Благодарения, а там, смотришь, и опять Рождество.
Получается целый месяц праздников, каждый из которых отмечался с
шумным энтузиазмом. Были и просто будние вечера, когда мы рассаживались
вокруг обеденного стола, лущили орехи - отец с Эдвардом еле поспевали их
колоть, - а мать или Одри читали вслух приключения Кожаного Чулка,
"Айвенго" или Диккенса. А еще жарили кукурузу, или делали кукурузные
шарики, которые липли к чему попало, или варили тянучку, или собирались
вокруг пианино и пели под мамин аккомпанемент - это было лучше всего.
Несколько зим подряд мы каждый вечер состязались в правописании,
потому что этим всерьез увлеклась Одри. Она бродила повсюду с учебником
Мак-Гаффи и с "Американским орфографическим словарем Уэбстера" под мышкой,
шевеля губами с отсутствующим видом. Побеждала всегда она - и мы с
Эдвардом соревновались обычно за второе место.
В шестом классе Одри одержала победу на общешкольном конкурсе Фив и
на следующий год поехала в Джоплин на окружной конкурс - лишь для того,
чтобы проиграть противному мальчишке из Ричхилла. Но в средней школе она
выиграла окружной конкурс, отправилась в Джефферсон-Сити и завоевала там
золотую медаль самой грамотной ученицы штата Миссури. Мать ездила с ней на
финальные соревнования и вручение наград - дилижансом до Батлера, поездом
до Канзас-Сити и на другом поезде до Джефферсон-Сити. Я бы здорово
завидовала Одри - не ее золотой медали, а ее путешествию, - если бы сама в
ту пору не собиралась в Чикаго (но это уже другая история).
Дома Одри встречали с духовым оркестром, который обычно играл на
ярмарках - теперь его собрали специально для того, чтобы почтить "Любимую
дочь Фив, - как было написано на большом плакате, - Одри Адель Джонсон".
Одри плакала. Я тоже.
Мне запомнился один яркий июльский день. "Будет ураган", - сказал
отец, и действительно, в тот день через город прошли три смерча, один
совсем рядом с нашим домом.
Мы были вне опасности - отец велел всем спуститься в подвал, как
только стемнело, и бережно свел вниз мать - она опять ждала ребенка,
кажется, сестренку Бет. Мы сидели там три часа при свете амбарного фонаря,
пили лимонад и ели мамины сахарные коржики, сдобные и сытные.
Отец стоял на верхней ступеньке, приподняв дверцу, пока рядом не упал
кусок риттеровского сарая. Когда это случилось, мать впервые при детях
закричала на него:
- Доктор! Сойдите вниз сейчас же! Я не собираюсь оставаться вдовой
из-за того, что вы козыряете своим молодечеством!
Отец тут же спустился, закрыв за собой люк.
- Мадам, - сказал он, - ваша логика, как всегда, неопровержима.
Для молодежи нашего возраста устраивались сенокосные прогулки, обычно
под необременительным присмотром старших, устраивались катания на коньках
на Лебедином Пруду и пикники воскресной школы, церковные посиделки с
мороженым и мало ли что еще. Счастье не в хитрых игрушках: счастье в том,
что "мужчину и женщину сотворил их", и в здоровье, и в интересе к жизни.
В твердой дисциплине, которой мы подчинялись, не было ничего
тягостного или чрезмерного; правил ради самих правил не существовало. Вне
круга необходимых обязанностей мы были свободны, как птицы.
Старшие дети помогали нянчить младших, четко зная, что от них при
этом требуется. У всех нас с шестилетнего возраста были свои обязанности
по дому - они записывались за каждым, и их выполнение проверялось. Позднее
я и свой выводок (больше, чем был у матери) растила по ее правилам. Они
были разумны и хорошо служили ей, а значит, могли послужить и мне.
Наш распорядок, конечно, не совсем совпадал с материнским - мы ведь
