была разрушена только часть старого; работы были прерваны Второй
Цетанской войной и никогда больше не возобновлялись. Баслим вел
мальчика среди этих руин. Идти было нелегко, и старик был
вынужден согнуться в три погибели, но руки он не отпускал. Порой
он придерживал своего срутника только за одежду; и тот чуть не
вырвался от него, оставив в его руках клочок туники, бродяга
успел ухватить его за кисть. После этого они стали двигаться еще
медленнее.
В конце полуразрушенного прохода они спустились в темную дыру, и
мальчику пришлось идти первым. Перебравшись через обломки и
пройдя между куч щебня, они вошли в непроглядно темный, но
чистый коридор. Дальше вниз... и они очутились в одном из бывших
помещений амфитеатра, как раз под старой ареной. В темноте они
подшли к тщательно завешенной двери. Следуя за мальчиком, Баслим
подтолкнул его и закрыл дверь, для чего приложил палец к
дактило-ключу; вспыхнул свет.
- Ну вот, парень, мы и дома.
Мальчик огляделся. Давно уже он привык ничему не удивляться. Но
то, что предстало его взору, меньше всего походило на то, что он
ожидал увидеть. Перед ним была небольшая современная жилая
комната, аккуратная и чистая. Плафоны с потолка лили мякгий
свет, на дававший теней, Мебели было немного, но предметы
подходили один к одному. Мальчик с изумлением озирался: как бы
бедно здесь ни было, все равно это было куда лучше того, где
ему, как он помнил, приходилось жить.
Бродяга, отпустив его плечо, ухватился за полку, поставил чашку
и вынул из шкафа нечто непонятное. И лишь когда сбросил свои
лохмотья и приладил на место эту штуку, мальчик увидел, что это
такое; искусственная нога, так хорошо сделанная и подогнанная,
что вполне заменяла конечность из плоти и крови. Человек
поднялся, вынул из шкафа брюки, натянул их и теперь уже не
походил на калеку.
- Иди сюда, - сказал он на Интерлингве.
Мальчик не двинулся. Баслим повторил приглашение на нескольких
языках, пожал плечами, взял мальчика за руку и ввел его в
комнатку, что размещалась сзади. Она была невелика и объединяла
кухню и ванную; Баслим наполнил водой тазик, дал мальчику кусок
мыла и сказал: "Мойся". Жестами он дал понять, что надо делать.
Мальчик с немым упрямством продолжал стоять. Старик вздохнул,
взял щетку, годную, скорее для мытья полов и сделал вид, что
трет ему спину. Когда жесткая щетина коснулась его кожи, он
остановился и повторил: "Прими ванну. Помойся", пустив в ход
Интерлингву и Системный Английский.
Помедлив, мальчик сбросил свои лохмотья и медленно стал
намыливаться.
- Вот так-то лучше, - сказал Баслим. Взяв почти истлевшие
лохмотья, он бросил их в бак для стирки, положил на видное место
полотенце и стал готовить еду.
Когда через несколько минут он повернулся, мальчика уже не было.
Не торопясь, он зашел в жилую комнату и нашел мальчишку, голого
и мокрого, который тщетно пытался открыть входную дверь. Мальчик
увидел его, но лишь удвоил свои тщетные усилия. Баслим хлопнул
его по плечу и ткнул пальцем за спину:
- Кончай мыться.
Отвернувшись от него, он увидел, что мальчик побрел за ним.
После того, как тот помылся и вытерся, Баслим поставил на огонь
жаркое, повернув тумблер на "кипение", а затем, открыв шкаф,
вынул из него бутылку и клочок ваты. Вымытый, мальчик теперь
представлял собой собрание старых и новых шрамов и синяков,
следов неизбывного горя.
- Успокойся, - сказал Баслим.
Лекарство жгло; мальчик с шипением втянул воздух сквозь зубы.
- Успокойся! - вежливо, но твердо сказал Баслим и шлепнул его.
Мальчик расслабился, напрягаясь только, когда лекарство
касалось кожи. Мужчина внимательно рассмотрел старую язву на
колене мальчика. Что-то мурлыкая про себя, он снова подошел к
шакафу и, вернувшись, сделал уков в ягодицу, предупредив
мальчишку, что оторвет ему голову, если тот не будет вести себя
спокойно. Сделав это, он нашел другую одежду и, предложив
мальчику накинуть ее на себя, ввернулся к плите.
Наконец Баслим поставил большую миску с тушеным мясом на стол в
жилой комнате, предварительно передвинув стулья и стол так,
чтобы мальчик мог спокойно устроиться. К угощению он дабавил
горсть свежей зеленой чечевицы и пару кусков сельского хлеба,
черного и твердого.
- Налегай, парень. Берись за дело.
Не притрагиваясь к еде, мальчик занял место на кончике стулав,
готовый каждую секунду сорваться с места.
Баслим перестал есть.
- В чем дело? - Он увидел, как глаза мальчика метнулись в
сторону от двери. - А, вот оно что, - от тяжело поднялся,
подтянув под себя искусственную ногу и, подйдя к дверям, прижал
палец к замку:
- Дверь не заперта, - сказал он. - Или ешь свой обед или
убирайся. - Он повторил эти слова на несколько различных ладов.
Ему показалось, что он уловил намек на понимание, когда пустил в
ход язык, который, как он предположил, должен был быть радным
для этого раба.
Но Баслим предоставил событиям идти своим чередом. Вернувшись к
столу, он удобно расположился на стуле и взялся за ложку.
То же сделал и мальчик, но внезапно, сорвавшись с места, кинулся
к двери. Баслим продолжал есть. Дверь оставалась полуоткрытой, и
через ее щель в лабиринт падала полоска света.
Несколько позже, когда Баслим, не торопясь, закончил обед, он
уже с уверенностью знал, чсто мальчик наблюдает за ним. Избегая
смотреть в ту сторону, он откинулся на спинку стула и принялся
ковырять в зубах. Не поворачиваясь, он сказал на языке, который,
как он предполагал, был родным для мальчика.
- Ты собираешься заканчивать свой обед? Или мне его выкидывать?
Мальчик не отвечал.
- Отлично, - продолжал Баслим, если ты не хочешь, мне придется
закрыть двери. Я не могу рисковать, нельзя чтобы из нее падал
свет. - Он медленно поднялся, подошел к дверям и начал закрывать
их. - В последний раз, - объявил он. - На ночь я их закрываю.
Когда дверь была почти закрыта, мальчик пискнул.
- Подожди! - сказал на том языке, которого Баслим и ждал, и
скользнул внутрь.
- Добро пожаловать, - мягко сказал Баслим. - На тот случай, если
ты изменишь намерения, я оставлю дверь открыто. - Он вздохнул.
- Будь я волен в своих желаниях, вообще бы никого не запирал.
Мальчик ничего не сказал, но сев, склонился над пищей и принялся
пожирать ее со звериной жадностью, словно боялся, что отнимут.
Глаза его шныряли по сторонам. Баслим сидел, наблюдая за ним.
Ел он теперь медленнее, но пока с тарелки не исчез последний
кусок мяса, последняя крошка хлеба, пока не была проглочена
последняя чечевичинка, он не переставал жевать и глотать.
Последние куски он проталкивал в себя уже с трудом, но, сделав
это, выпрямился, посмотрел Баслиму в глаза и застенчиво
улыбнулся. Баслим ответил ему ответной улыбкой.
Внезапно мальчик побледнел, затем лицо его позеленело. Из угла
рта безвольно потянулась струйка жидкости и он почти потерял
сознание.
Баслим кинулся к нему.
- Звезды небесные, ну я и идиот! - воскликнул он на своем родном
языке. Бросившись на кухню, он вернулся с тряпкой и ведром,
вытер лицо мальчика и, прикрикнув на него, чтобы тот успокоился,
протер пол.
- Несколько погодя Баслим поставил на стол куда меньшую
порцию - только бульон и пару кусков хлеба.
- Замочи хлеб и поешь.
- Лучше не надо.
- Поешь. Больше тебе не будет плохо. Видя, как у тебя спереди
просвечивает позвоночник, я должен был догадаться, что к чему,
вместо того, чтобы давать тебе поцию взрослого человека. Но ешь
медленно.
Мальчик посмотрел на него снизу вверх и его подбородок задрожал.
Затем он взял маленькую ложку. Баслим смотрел на него, пока тот
не покончил с бульоном и с большей частью хлеба.
- Отлично, - сказал он наконец. - Я отправляюсь спать, парень.
Кстати, как тебя зовут?
Мальчик помедлил.
- Торби.
- Торби - отличное имя. Ты можешь звать меня папой. Спокойной
ночи. - Он отстегнул искусственную ногу, отложил ее в сторону и,
придерживаясь за полки, добрался до кровати. Она стояла в углу,
простая крестьянская кровать с твердым матрацем. Баслим
примостился ближе к стене, чтобы оставить место для мальчика и
сказал: - Потуши свет, прежде чем уляжешься. - Затем он закрыл
глаза и стал ждать.
Наступило долгое молчание. Свет погас. Он слышал, как мшьчик
подошел к дверям. Баслим ждал, готовясь услышать звук
скрипнувших петель. Его не последовало; он почувствовал, как
скрипнул матрац, когда не нем расположился мальчик.
- Спокойной ночи, - повторил он.
- Спок-ночь.
Он уже почти засыпал, когда понял, что тело мальчика сторясает
дрожь. Придвинувшись ближе, он ощутил его костлявые плечи и
погладил их; мальчик забился в рыданиях.
Он повернулся, приладил поудобнее культю, обнял рукой
содрагавшиеся плечи мальчика и прижал его к своей груди.
- Все в порядке, Торби, - мягко сказал он. - Все в порядке. Все
прошло. И никогда больше не вернется.
Мальчик заплакал навзрыд и вцепился в него. Баслим мягко и нежно
успокаивал его, пока содрогания не прекратились. Но он продолжал
лежать не двигаясь, пока не убедился, что Торби спит.
Глава 2
Раны Торби заживали - те, что снаружи, быстро, внутренние травмы
помедленнее. Старый бродяга приобрел еще один матрац и поместил
его в другом углу комнаты. Но Баслим просыпался, чувствуя
маленький теплый комочек, который, свернувшись, прижимался к его
сприне, и тогда он знал, что мальчика снова мучили кошмары.
Баслим спал очень чутко и терпеть не мог делить с кем-то ложе.
Но когда это случалось, он никогда не заставлял Торби
возвращаться к себе в постель.
Порой мальчик выплакивал свое горе, не просыпаясь. Как-то Баслим
поднялся, услышав, как Торби стонет: "Мама, мама!" Не зажигая
света, он быстро подобрался к его соломенному тюфяку и склонился
над ним.
- Я здесь, сыночек, я здесь, все в порядке.
- Папа?
- Спи, сынок. Ты разбудишь маму. Я буду с тобой, - добавил
он, - ты в безопасности. А теперь успокойся. Ведь мы не хотим
разбудить маму... не так ли?
- Хорошо, папа.
Старик ждал, почти не дыша, пока не окоченел и не заныля культя.
И пребрался к себе, лишь когда убедился, что мальчик спокойно
спит.
Этот инцидент заставил старика задуматься о гипнозе.
Давным-давно, когда еще у Баслима были два глаза, две ноги и не
было необходимости попрошайничать, он изучал это искусство. Но
он не любил его и никогда не прибегал к гипнозу, даже в
терапевтических целях; почти с религиозной убежденностью он
уважал достоинство каждого человека, а необходимость
гипнотизировать вступала в противоречие с его внутренними
ценностями.
Но здесь был особый случай.
Он не сомневался, что Торби был отнят от своих родителей в столь
юном возрасте, что у него не сохранилось сознательной памяти о
них. Представление мальчика о жизни складывалось из путаных
воспоминаний о различных хозяевах, то плохих, то получше, но все
они старались сломать "плохого мальчишку". Торби сохранил в
памяти некоторых из них и описывал их живо и жестко, пользуясь
самыми грязными выражениями. Но он никогда не имел представления
ни о месте, ни о времени - "место" было всего лишь каким-то
поместьем, или домом, или заводским цехом; он никогда не называл
ни планету, ни солнце (его представления об астрономии было
совершенно искаженным и он понятия не имел о галактографии), а
время было просто "раньше" или "потом", "короткое" или
"длинное". Так как на каждой планете была своя длительность дня
и года, свой метод летоисчисления, и пусть даже в интересах
ануки, они отмеряли время по скорости радиактивного распада и
стандартными годами с рождения человечества, после первого
прыжка с планеты Сол-III к его спутнику, неграмотный мальчишка
был совершенно не в состоянии определиться по месту и по
времени. Земля была для Торби сказкой, а "день" - промежутком
между двумя снами.
Баслим не представлял, сколько мальчику лет. Мальчик походил на
подлинного потомка землян, который только входил в подростковый
возраст и которого не коснулись мутации, но любое предположение
базировалось на сомнительных допущениях. Впндорианцы и италогифы
