за которой скрылась сестра, - чтоб никто не знал.
- Да ничего мне и не надо, - совсем смутилась тетка Кандида.
Но устоять перед напором Пиф не могла. - Ладно, говорите,
барышня, чего удумали. Может, и помогу.
- Мне надо на площадь Наву. Там... человек один. С ним,
наверное, беда.
Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:
- Любовь - она, девка, самая большая беда в нашей бабьей
жизни и есть.
- Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами...
- Зачем со вшами? - окончательно разобиделась тетка
Кандида. - Я тебе чистую принесу. И под росточек твой... А ты
пока покушай хорошенько.
Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву.
Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это
было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал.
Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были
погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные
колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община
исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье -
оно и есть подземелье. Душно здесь было.
Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.
- Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой
пришли сюда заниматься?
Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором,
что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра
вовсе не видел.
- Ладно, - уронил наконец Петр. - Будет вам и о мятеже, коли
просите. - И зарычал грозно: - Чтоб в глупостях этих не
участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб
витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали,
чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови
хотят свою жирную задницу в правительственных креслах
угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. - Слышно было,
что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: -
Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка... - И проревел: -
Дураки!!
После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с
потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.
Петр сказал:
- Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.
Народ пошел к выходу.
На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у
лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по
половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало.
Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли.
Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.
Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел
вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера
пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего
похмелья.
Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и
дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с
хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:
- Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?
Няня обиделась, пищать что-то стала, возмущаясь. Бэда только
рукой махнул, слушать не стал.
Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него
бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин
было исключительно мирно.
И вдруг разом все переменилось.
Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный
всплеск, звон стекол, крики - веселые, пьяные - и поневоле к стене
прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания
громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все
разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой
камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.
Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было - убивали
только богатых.
Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед,
чтобы присоединялся.
Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали
все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что
крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли - до иных
времен.
В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и
одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее
прижимая.
Бэда мимо шел.
И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не
развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, - нет,
охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы
в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни
встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, -
смыла пьяных. Наскочила на мародера - тот растерялся,
остановился, глаза выпучил, жевать забыл - подхватила, поглотила
мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти?
Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя
спрашивает...
Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок
в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом
замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни
прижимался... Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все
равно выковыряют и потащат.
Растворился в толпе бегущих и сам побежал.
Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы
Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал
человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью
треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.
Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые
следы.
А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на
перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием
и вдруг прямо по толпе выстрелил.
Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе
смертельном.
Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже
испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным
комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые -
по убитым покатилась. Упали раненые - и по раненым покатилась.
Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.
Будто пробку из бутылки, вытолкнуло толпу из улицы Балат-
Шин обратно на площадь Наву.
Теперь вся площадь кишела народом. Часть людей понесло
прямо на рабские бараки. Остановиться в этой давке было
невозможно. И назад пути не было, ибо подпирали все новые и
новые беглецы.
Из каждой улицы, что вливалась в площадь Наву, выкатывались
с ревом и грохотом танки. Попробовали было люди в сторону
Зират-Шин броситься - поздно. Оттуда уже жерло выпирает.
Заметались, давя и топча друг друга.
В том углу, где рабские бараки помещались, десятки людей
повалило на проволоку, что до сих пор под током стояла. Зашипела
плоть, заплясала, будто живая. Кричали в толпе и плакали от
ужаса, однако спасения не было - кто возле проволоки оказался,
все на проволоке погибли.
Орали в бессильном страхе, солдат из будки караульной
выкликая:
- Ток!.. Мудилы!.. Ток!
Пока решали солдаты, будет им что от начальства за
самоуправство эдакое, пока с рубильниками возились...
Наконец, отрубили ток. И тотчас обвисли мертвецы и
дергаться перестали, будто успокоились наконец.
Бэду же мимо пронесло и прямо к станции метро потащило.
Как в дверях не раздавило - того не понял. Эскалаторы не
работали - стояли, переполненные народом. Не сорвались - и то
чудо. Толпа хлынула вниз, в катакомбы.
И прянула, встреченная автоматным огнем. На синий кафель
станции "Площадь Наву" брызнула кровь. Кто уцелел, пал на плиты,
руками голову прикрывая. А люди с площади все прибывали и
прибывали. Наконец иссяк их поток - танки подошли вплотную к
самой станции и перекрыли входы. Все, кто успел войти до этого,
оказались заперты на эскалаторах и платформе.
И тут отворилась неприметная дверка с надписью
"ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН" и Петр, перекрывая своим
ревом крик множества глоток, заорал:
- Сюда!
Очертя голову, спотыкаясь, мчались люди к этой дверке,
слепо и безоглядно поверив в спасение свое. Бэда вскочил на ноги
(до этого лежал лицом вниз) и тоже побежал к Петру. Его толкали
и отпихивали, торопясь ворваться в убежище. С другого конца
станции к беглецам уже подбегали солдаты.
Бэда ухватился пальцами за косяк двери, стараясь проникнуть
внутрь, но тут его ударили прикладом по переносице и отшвырнули
в сторону. Дверка между тем захлопнулась и с внутренней стороны
кто-то быстро заложил засов.
Солдат, оттолкнувший Бэду, начал бить прикладом по
переговорному устройству и, ругаясь, требовать, чтобы ему
отворили.
Из переговорного устройства разгневанно рявкнул Петр:
- Здесь храм! Право убежища!.. Понял ты, дерьмо?
Солдат в ярости разбил переговорное устройство и выстрелил
в металлическое забрало, отуда доносился голос Петра. Но
никакого Петра там, конечно, уже не было.
С попавшей в ловушку чернью солдаты разобрались
сноровисто и без долгих разговоров. Женщин и детей - кто на вид
младше четырнадцати казался, ибо документов ни у кого не
спрашивали - прикладами отогнали к эскалаторам. Мужчин же
выстроили на платформе, лицом к рельсам, и одного за другим
пристрелили.
Пиф шла по площади Наву, будто оказавшись посреди своего
видения, где воздух был густым и твердым, хоть ножом режь, а
стены домов и деревья тягучими, как резина. Но здесь все было
настоящим. Дома, чахлые липы на краю площади, солдаты,
мертвецы. Мертвецов было больше всего.
Пиф приблизилась к станции. Путь ей перегораживал танк. На
броне сидел солдат и жевал кусок булки с растаявшим маслом.
Он рассеянно смотрел на женщину, которая шла мимо, вдруг
опомнился и вскочил:
- Куда? Стой!
Пиф послушно остановилась.
- То-то, - сказал солдат, снова усаживаясь.
Пиф подошла поближе.
- Привет, - сказала она.
Он снова насторожился.
- Документы есть? - спросил солдат.
Пиф вытащила из кармана джинсов удостоверение младшей
жрицы Оракула. Солдат посмотрел на удостоверение, на
фотографию, на Пиф.
- Держи. - Он вернул ей удостоверение. - Как ты через
оцепление прошла?
- Не знаю... Там что, оцепление?
- Конечно.
- Не знаю, - повторила Пиф. - Мне надо туда, на станцию.
- Не положено.
- Там один человек...
- Не положено, говорят тебе.
- Мне было видение, - сказала Пиф.
- А мне-то что, было у тебя видение или не было, - сказал
солдат. - Мне начальство велело не пускать никого, вот и все тебе
видение, красавица. Булки хочешь?
Он порылся в липком полиэтиленовом пакете, который лежал
рядом, на броне.
- Спасибо. Что-то кусок в горло не лезет.
- Это поначалу со всеми так, - сказал солдат успокаивающе.
И снова спросил: - Как же ты оцепление прошла?
Этот же вопрос задал Пиф командир танка, младший
лейтенант Второй Урукской Набу-Ирри. Он тоже внимательно
изучил удостоверение Пиф, постучал корочками с надписью
"Государственный Оракул" по широкой своей ладони и, наконец,
решился:
- Значит так, Иддин. Бери эту девку и топайте в башню
Этеменанки. Сдашь ее лично его превосходительству генералу
Гимиллу. Все-таки пифия, знаешь ли. Тут шутки шутить не стоит.
Иддину совершенно не улыбалось тащить бесноватую девку к
его превосходительству генералу Гимиллу в башню Этеменанки. Он
уныло обтер о штаны масляные пальцы, сказал "слушаюсь", взял
автомат и подтолкнул Пиф локтем:
- Пошли, что ли.
И пошли: впереди солдат, равнодушно посвистывая сквозь зубы
и хрустя сапогами по битому стеклу; следом Пиф, одурманенная
жарой и странной, чересчур яркой, реалистичностью
происходящего (и ведь на самом деле происходило, не мнилось, не
снилось, не чудилось!) Встречавшимся патрулям объяснял, что
конвоирует жрицу Оракула в башню Этеменанки. Кое с кем
останавливался, перебрасывался шутками, прикуривал. Пиф
терпеливо ждала, как ребенок при болтливой няньке. Потом шли
дальше.
Едва миновали мост через широченный в этом месте Евфрат,
как грохнул взрыв. У Пиф заложило в ушах и она оглохла. Солдат
же покрутил головой, весело выругался, окурок бросил.
- Во рванули! - сказал он.
