На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса,
гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к
Мартину.
Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.
- Давит, - выговорил он наконец.
- Это бесы у тебя на груди сидят, - отозвалась женщина, но
перекреститься поленилась.
- Монаха не нашли? - спросил Мартин и осторожно перевел
дыхание - боялся закашляться.
Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.
- Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй... прямо в ад!
Мартин хрипло вздохнул.
- Устал я, - сказал он.
Снаружи загалдели голоса. Потом кожаные занавески
отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока.
За ним маячила сияющая физиономия Ремедия - как будто невесть
какой алмаз в грязи сыскал.
- А еще говорят, что молитвы не помогают! - сказал он. -
Гляди, что я выудил в луже! Монах!
- Тьфу! - от души плюнула Эркенбальда.
Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.
- Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе
может приключиться дурное? - с интересом спросил он.
Эркенбальда проворчала:
- А то, крапивное семя.
Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так,
будто пытались прочесть что-то сокровенное в душе маркитантки.
- Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, - сказал монах.
Протянув руку, он с неожиданным проворством схватил ее за
волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно
шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча
заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.
Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и
опустил за собой занавески.
Мартин рассматривал неожиданного духовника без всякого
интереса. Глаза его уже туманились.
- У нас с тобой мало времени, - сказал ему монах.
- Из какой задницы ты вылез, святоша? - спросил умирающий.
- Какая разница?
- И то верно. - Мартин опустил ресницы. - Скажи, это правда,
что на груди у меня сидят бесы?
- Нет, - тут же ответил монах. - Во всяком случае, я их не
вижу.
- Так и думал, что проклятая сука все врет.
- Ты умираешь, - сказал монах негромко. - Тебе лучше
примириться с небом и с самим собой.
- Я ландскнехт, - проворчал Мартин. - Мы все тут прокляты.
Ты видел наше знамя?
- Да, - сказал монах.
- Я сам купал его в крови. - Мартин открыл глаза, яростно
блеснул белками.
- Я отпущу тебе грехи, - спокойно произнес монах. - Для того
меня и позвали.
- Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж
подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
- Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь
десять заповедей?
- Я убивал, - заговорил Мартин, прикрыв веки. - Я крал. Я
лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал...
- Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям,
так, мама?
- Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину,
забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки,
связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха.
Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился
в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком,
рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как
сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные
бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.
- Уж очень вовремя ты появился, - сказал ему Агильберт
вместо благодарности. - Мои люди впали бы в уныние, если бы
знали, что им предстоит умереть без покаяния.
- Иисус сказал: "Исповедуйтесь друг другу", - напомнил
монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.
- Всегда лучше, когда работу делает профессионал, -
возразил Агильберт. - Мои ландскнехты обучены убивать. Смею
тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен
отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается
своим делом.
Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в
усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.
- Ты что-то хотел мне сказать.
- Да. Оставайся с нами, - прямо предложил Агильберт. - Ты
бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше,
чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.
- Валентин? - переспросил монах. - Так звали вашего
капеллана?
Агильберт кивнул.
- Храбрец был, - добавил капитан, желая показать этому
незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как
мало надежды ее возместить.
- Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой
отец полез грабить, - сказал монах.
Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго,
после чего капитан громко расхохотался.
- Ай да святоша! - сказал он. - Даже это вызнал. Не зря
столько времени торчал у Мартина... Так останешься? Я буду
платить тебе пять гульденов в месяц.
- У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, - заметил
монах.
- Тебе-то что?
Монах пожал плечами.
- Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.
И повернулся, чтобы уйти.
- Погоди ты, - окликнул его капитан. - Звать-то тебя как?
Монах повернулся, глянул - высокомерно, точно с папского
престола, и ответил чуть не сквозь зубы:
- Иеронимус фон Шпейер.
Так Свора Пропащих обрела нового духовного наставника
взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.
ШАЛЬК
Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С
городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит
Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, - о том лучше
не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой
драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к
новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила
Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.
К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как
Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим
юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и
умеет - отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..
Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому
верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка
устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили
половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли
две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов,
неистовый Эйтельфриц впал в ярость.
Повелел отрубить головы двум своим капитанам.
Колесовал шанцмейстера.
Выстроил длинный ряд виселиц для "дезертиров", как именовал
теперь уцелевших после бойни солдат.
А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья
на своем берете...
Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в
обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не
дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху, - взять
свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.
На полпути к отряду прибился артиллерист Шальк, и
Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в
картах передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что
ушел от расправы, о многом говорило.
Был Шальк человеком неопределенного возраста - лет сорок
можно ему дать. Невысокий, юркий, с острым взглядом из-под
копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая
солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного
отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к
ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом,
прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать,
штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее
быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался,
выдвигая контртезис: "Ежели Господу угодно было оснастить меня
должным образом, то почему мне не восславить щедрость Его?" И
продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным
девицам.
После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно
обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка
сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь
слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно
оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной
Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор,
где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал
на него, обхватив обеими руками.
Эйтельфриц позеленел от досады - едва не проглотил
собственный берет, который в ярости грыз зубами, собираясь
вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени
артиллеристов пользовались правом убежища возле своей пушки.
Вместо алтаря им все эти Меткие Шлюхи и Безумные Маргариты.
Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом.
Шальк продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу.
Из-под густой пряди, упавшей на глаза, поглядывал за
Эйтельфрицем - что еще надумает сумасшедший военачальник.
А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки,
все раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.
- Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да
некогда, - гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.
И Шальк улыбнулся.
На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской,
отошел от Меткой Шлюхи.
Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех
ног припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному
следу, куда двинулся обоз Агильберта.
От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о
чем в первый же день сообщил Агильберту.
Тот предложил четыре.
- Сука, - сказал Шальк своему новому командиру, - дай хотя
бы восемь.
- Жадность задушит тебя, Шальк, - сказал Агильберт. - Правду
говорят о пушкарях, что свои деньги рядом с ихними не клади.
Шальк заинтересовался.
- Это почему еще?
- Пожрут, - ответил капитан. - Хрум-хрум - и нет солдатских
денежек.
Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.
- Загибаешь, - сказал он. - Я слышал эту историю. Она не про
пушкарей вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.
- Какая разница? - Агильберт пожал плечами и встал, давая
Шальку понять, что разговор окончен. - Все равно больше четырех
не получишь.
- А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, - крикнул
Шальк ему в спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и
тут же забыл о своей неудаче.
Так появился в отряде Шальк.
Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня
сменялась деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед
глазами лесистые горы, крестьянские дома, островерхие церкви,
замки мелких землевладельцев, ощетинившиеся башнями. При виде
солдат крестьяне бросали работу и бежали куда глаза глядят.
Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат
глядит в смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те
строем выйти из ада. Сколько таких отрядов прошло через эти
деревни - Бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.
Солдаты тоже не обременяли себя раздумиями о будущем. На
их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.
Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-
настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина
злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина - за
то, что не дал посмеяться над собой.
Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился,
а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как
ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого
Иеронимуса фон Шпейера.
Наконец он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым
запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать,
пора - накопилось.
Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом.
