готтентотов, т. е., другими словами, не произвела ни тех, ни других. В Европе
белокурые и "чистосердечные" немцы живут между смуглыми или желтыми и мало
чистосердечными народами, под одной и той же изотермической линией. Знойный
климат не помешал возникновению цивилизаций ацтеков, майя, финикийцев и древних
мексиканцев. На новом континенте, первых очагов цивилизации приходится искать
между тропиками, на плоскогорье Анагуака, на Юкатане и берегах Титикака. Итак,
не следует отделять вопроса о климатах от вопроса о расах. Виктор Кузэн, также
видевший только одну сторону проблемы, хотел убедить нас, что "историческая
эпоха, предназначенная к воплощению идеи конечного и следовательно движения,
свободы индивидуальности", должна была иметь своим театром страну с длинной и
изрезанной береговой линией, с невысокими горами, умеренным климатом и т. д.,
словом, -- Грецию. Такого рода пророчества задним числом не особенно трудны. В
действительности, это воплощение идеи конечного, -- если только здесь было
конечное, -- имело место в Греции лишь в Афинах. Оно также хорошо могло бы иметь
место во Франции. Живой гений афинян настолько же способствовал этому, как
географическое очертание страны. Гегель, под влиянием которого находился Кузэн,
сам сказал: "пусть не ссылаются более на голубое небо Греции, потому что оно
бесполезно сверкает теперь для турок; пусть мне не говорят более о нем и оставят
меня в покое". Точно также и Францию создало не голубое небо Галлии, а французы.
В Америке мы встречаем людей (также часто среди ирландцев или шотландцев, как и
англичан), которые снова составляют себе состояние; после того, как они десять
раз наживали и теряли его. Следует ли приписать эту непреодолимую энергию, это
терпение и упорство американскому климату или же просто англосаксонскому
происхождению? Нельзя забывать также и англосаксонского воспитания в соединении
с честолюбием, развивающимся в еще новой стране, открытой для всех надежд.
В общем, физические причины могут лишь ускорить или замедлить социальные
перемены, и этим ограничивается, по замечанию Огюста Конта, почти все их
влияние. Конт прибавляет также, что не следует забывать обратного действия
общества на природу; оно мало-помалу "социализирует" ее. Мы увидим, что из
данных этнической психологии и этнической социологии, -- двух наук, в которых
история должна искать своих основных начал, -- вытекает то заключение, что
наследственные расовые свойства и географическая среда оказывали свое влияние
преимущественно в начале общественной эволюции. Изречение primum vivere, deinde
philosophari (сначала жить, а потом философствовать) находило тогда свое
применение, и самые существенные условия жизни доставлялись тогда материальной
средой: пища, жилище, одежда, орудия н оружие, домашние животные. Человеческий
мозг еще не достиг тогда такой самостоятельности, чтобы оторваться от внешней
среды: он представлял собой tabula rasa философов, гладкую поверхность, готовую
воспринимать все впечатления извне. С другой стороны, общественные сношения были
тогда еще слишком ограничены и несложны, чтобы противодействовать физическому
влиянию расы. Но на нацию, уже сформировавшуюся, внешняя среда оказывает очень
слабое действие. Вместе с тем и непрестанные смешения рас ослабляют и отчасти
нейтрализуют наследственные влияния, усиливая этим влияние социальной среды.
Таким образом этнические и географические факторы национального характера не
единственные и не наиболее важные. Социальные факторы, однообразие образования,
воспитания, верований более чем уравновешивают различия этнического характера
или обусловленные физической средой. Средиземные сардинцы не одного
происхождения с кельтами-пьемонтцами, а корсиканцы с кельто-германцами
французами; но это не мешает тем и другим жить в совершенном согласии между
собой. Поляки охотнее ассимилируются с австрийцами, нежели с русскими. Эльзасцы
-- французы сердцем, несмотря на их германские черты. Кельтическая Ирландия не
любит Англии; а не менее кельтический Валлис слился с ней, так же, как и
Шотландия, тоже кельтическая в своей значительной части и между тем столь мало
похожая на родную сестру Ирландии. Французские эмигранты, очень многочисленные в
Пруссии, замечает Лазарюс, не отличаются в настоящее время ни по уму, ни по
характеру от немцев.
Человеческий дух торжествует над расой также, как и над землей; народы суть
"духовные начала".
Видеть в эволюции обществ лишь борьбу рас среди более или менее благоприятной
географической обстановки -- значит замечать только одну сторону вопроса,
наиболее примитивную, наиболее относящуюся к периоду чисто животной жизни; это
значит вернуться в область зоологии и антропологии. Даже у доисторических рас
главнейшим двигателем общественного прогресса было производство в виду
потребления. Вскоре кооперация стала казаться людям наиболее плодотворным и
надежным способом производства полезных предметов. Борьба была лишь
вспомогательным ее средством, к которому прибегали в крайних случаях. Вследствие
этого, еще в доисторические времена, мы встречаем наряду с оружием,
употреблявшимся сначала исключительно против животных, множество инструментов и
орудий труда. Мортиллэ написал целую книгу о доисторических орудиях рыболовства
и охоты, чтобы показать, как старалось зарождавшееся человечество, несмотря на
крайнюю медленность своих успехов, изобретать орудия производства, и скольких
неведомых благодетелей имели мы среди наших доисторических предков. Чтение этой
книги позволяет отдохнуть от поэмы о нескончаемых войнах и универсальном
каннибализме, придуманной антропологами и социологами их школы. Человек не был с
самого же начала и повсюду наиболее кровожадным среди кровожадных зверей,
единственным исключением среди них, занятым одной мыслью об истреблении и
пожирании себе подобных; к враждебным чувствам с самых первых шагов
присоединилась симпатия. Кооперация в такой же мере и даже более содействовала
прогрессу, как и борьба с оружием в руках, в свою очередь заменившаяся
мало-помалу мирной конкуренцией.
Предрассудок относительно превосходства воинственных народов объясняется тем,
что люди судят о настоящем по прошлому, а также тем, что даже в прошлом не
принимается во внимание великая психологическая антитеза кочевых и оседлых
народов, игравшая между тем огромную роль в истории. Значительное число народов
были некогда кочевыми, благодаря ли характеру природы, принуждавшей их к такому
образу жизни (как, например, обширные степи), или же в силу врожденного
расположения к бродячей и охотничьей жизни. Но психология кочевника известна:
страсть к грабежу, хитрость, склонность к опустошению и разрушению; это дело
воспитания и нравов. Странствуя по обширным областям, кочевник делается
обыкновенно сильным, а особенно -- ловким: ему надо преследовать дичь в лесу,
состязаться с ней в ловкости и быстроте. Вместо дичи он часто борется с
неприятелем. Если у него станет недоставать пищи для его стад или для него
самого, думаете ли вы, что он поколеблется вторгнуться в соседнюю территорию?
Часто этой территорией оказывается страна, населенная оседлыми народами,
занимающимися земледелием. Психология таких народов представляет обыкновенно
нечто противоположное: они отличаются более мирным темпераментом и менее
беспорядочными нравами; у них нет ни страстей охотника, ни знакомства с
отдаленными странами; им известна лишь обитаемая ими ограниченная территория.
При таких условиях они часто окажутся бессильными бороться с завоевателями. Но
будут ли они вследствие этого ниже их? Завоевание, даже в древние времена, еще
недостаточное доказательство превосходства. Многолюдные и умственноразвитые
нации порабощались небольшим числом кочевников. Китай был побежден татарами,
мидийцы -- персами, Европа и Азия -- ордами Аттилы, Чингиз-хана и Тамерлана.
Утверждают даже, что эти кочевники были небольшого роста и слабого телосложения,
в то время как их враги -- сильнее, многочисленнее и развитее умственно; но все
искусство первых сосредоточивалось на том, чтобы разрушать, нападать врасплох,
обманывать и убивать. "С самого детства татарин воспитывается в школе хитрости и
обмана" (Суфрэ). Справедливо утверждают, что нельзя назвать трусливым народ,
порабощенный более искусными в военном деле или более дикими завоевателями.
Кортес и Пизарро с горстью людей, но при помощи коварства и жестокости, могли
покорить индейцев Мексики и Перу. Храбрость средневековых сеньоров с длинными и
широкими черепами, господствовавших над бесчисленными крестьянами, не всегда
имевшими даже палки для своей защиты, часто заключалась в "прочных железных
доспехах". Только успехи современной науки перевернули роли и сделали оседлые
народы грозно вооруженной силой, способной уничтожить низшие расы. Дикие орды
Аттилы или Тамерлана не переступили бы в настоящее время границ самого мелкого
из государств Европы.
Сила играла и прежде и теперь гораздо меньшую роль в формировании
национальностей, чем это обыкновенно думают. Турки завоевали болгар, сербов,
румын и греков; но разве они могли их ассимилировать? Нет, и по многим причинам,
из которых указывают на одну, очень любопытную; у турок, говорит Новиков, был
менее совершенный алфавит, чем у побежденных ими народов; одно это
обстоятельство обрекало их на бессилие. Можно ли сказать, что единство Франции
достигнуто исключительно королями, завоеванием и силой? Не без основания
утверждалось, что оно скорее достигнуто бесчисленной толпой писателей, поэтов,
артистов, философов и ученых, которых Франция непрерывно выставляла в течение
четырех столетий. Около 1200 г. провансальская культура была выше французской;
житель Тулузы считал парижанина варваром, и если бы юг Франции прогрессировал с
такой же скоростью, как и север, то в настоящее время Лангедок томился бы под
французским игом. Сравните Францию и Австрию. В последней стране немецкому языку
и немецкой литературе не удалось "германизировать" венгров. Во Франции
французский язык настолько опередил местные наречия, как например
провансальское, что последние (к счастью) и не пытались бороться, несмотря на
Мистраля и Руманилля. Но эта победа одержана языком путем литературы и наук. "У
вас, -- говорит Новиков французам, -- это называется просвещать страну. При
других обстоятельствах это называлось бы денационализировать лангедокцев или
офранцуживать их... Провансальский язык уже не воскреснет. Я однако не вижу,
чтобы прибегали к штыку для обучения жителей Лангедока французскому языку". Наш
язык распространяется впрочем и за пределами нашей страны, там, где французские
штыки не имеют никакого значения. В конце концов Новиков приходит к тому
заключению, что "национальная ассимиляция -- прежде всего интеллектуальный
процесс".
Итак, не следует сводить всей истории к борьбе рас или даже обществ. Идея
"сотрудничества" дополняет идею "борьбы"; самая борьба была бы невозможна без
предварительного сотрудничества в среде каждой из борющихся сторон, какими бы
орудиями они ни пользовались при этом. Потому-то именно дарвинистское
представление об истории односторонне и неполно.
Дарвинистская теория социального подбора также недостаточна: она также принимает
во внимание лишь один фактор национального характера, один из двигателей
истории. Действительно, она говорит лишь об устранении индивидов, семейств и
рас, плохо приспособленных к окружающей среде, независимо от того, какова эта
среда, хорошая или дурная, прогрессивная или регрессивная. Но у народа не все
сводится к борьбе за материальное существование. Известные чувства и идеи
обладают высшей силой, объясняющейся или их внутренней правдой, или их лучшей
приспособленностью к окружающим условиям, т. е. своего рода относительной
правдой. То или другое понятие об общественном долге, о собственности, о
