реальностью; напротив, за этими "нелепыми" формами всегда скрывается некая
иная реальность (например, за денежной формой товарного производства
скрывается общественный труд).
<[1] Ги Бесс. Роль марксистско-ленинской философии в современной
идеологической борьбе. -- "Коммунист", 1968, N8, с.25.
[2] К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 23, с. 85-86.
[3] Там же, с.86.>
Именно в сторону этой Марксовой проблематики объективных мыслительных
форм направлена мысль Фуко стремится обнаружить их общую основу, которая
также исторически преходяща. Ясно, что его "язык" -- это не язык" в
лингвистическом смысле слова. Язык у Фуко -- это скорее метафора для
обозначения самой возможности соизмерения и взаимопреобразования
разнородных продуктов и образований человеческой духовной культуры, общего
механизма духовного производства. Как история является лабораторией
возможностей понимания, так язык есть лаборатория средств этого
понимания, ресурсов культуры. Отсюда единство истории и языка в концепции
Фуко. " Язык" -- это уровень первоначального структурирования, на основе
которого далее вступают в силу социально-культурные механизмы более
высоких уровней,например рационально-логического. Язык мира (Ренессанс),
язык мысли (классический рационализм), язык как самозамкнутое бытие
(современная эпистема) -- все это здесь лишь условное обозначение для
различных способов такого структурирования в различные исторические
периоды.
Эта попытка Фуко вычленить общий структурирующий механизм во всех
образованиях сознания и культуры данной исторической эпохи вполне имеет
право на существование. Возражения вызывает другое -- опасность
абсолютизации того допонятийного уровня, на котором Фуко ведет свое
исследование. Ища этот уровень обоснования, Фуко ограничивает поиск
всеобщих форм структурирования надстроечных содержаний самой надстройкой и
останавливается на этом, не рассматривая более широкий контекст социальных
отношений каждой эпохи, который только и мог бы упрочить обоснование
вычленяемых "эпистем". Другая сложность возникает в связи с ограничением
исследовательских задач Фуко анализом прерывности при переходе от одной
эпистемы к другой в ущерб исследованию преемственности и связей между ними
-- словом, всей той совокупности факторов, которые позволяют осмыслить
смену мыслительных структур как диалектический процесс развития, а не как
калейдоскоп образов, чередование которых не обусловлено никакими
обстоятельствами внутреннего или внешнего порядка. Преодоление узости
этого подхода наряду с расширением круга исследуемого материала намечается
в следующих за "словами и вещами" работах Фуко.
"Слова и вещи" относятся как раз к середине творческой биографии
Фуко. Здесь он обобщает замысел исследований предшествующих лет, прежде
всего работ "Психическая болезнь и личность" (1954), "Безумие и неразумие:
история безумия в классический век" (1961), "Рождение клиники: археология
взгляда медика" (1963). Единство позволяет рассматривать эти две последние
работы вместо со "Словами и вещами" как своего рода трилогию. Уже по одним
заглавиям работ Фуко первого периода видно, какой материал привел Фуко к
его основной концепции: это были проблемы медицины, в частности
психиатрии, и их связь с социальными условиями. Так, "История безумия в
классический век" посвящена разбору исторически меняющегося соотношения
между социальными критериями разума и психической болезни анализируется у
связи с целой совокупностью социальных отношений -- юридических,
экономических, религиозных. Все эти работы, также как и "слова и вещи",
ставят целью описание тех общезначимых установок мышления и
мировосприятия, которые обуславливают возникновение тех или иных
культурных и общественных явлений.
Работы, написанные после "Слов и вещей" -- "Археология знания", "Что
такое автор", "Порядок речи", "Надзор и наказание", -- развивают основной замысел Фуко, внося в него вместе с тем существенные
изменения. Самая важная из работ этого периода, "Археология знания", была
своего рода ответом на критику "Слов и вещей" и одновременно, по- видимому,
продолжала собственную эволюцию взглядов Фуко. Эта работа -- свидетельство
серьезного перелома в концепции Фуко, размах культурологических обобщений
"Слов и вещей" уступает здесь место более тщательной и методологически
отчетливой проработке историко-культурного материала. Цель "Археологии
знания" -- в прояснении задач исторического (или, точнее, археологического)
исследования культуры, которые ранее скорее скрыто подразумевались, нежели
открыто высказывались. Для историка (археолога), заявляет Фуко, нет в
культуре ничего, заранее заданного: ни грани между объектами наук, с
другими формами общественного сознания; даже такие объекты, как "автор"
или "произведение", не подразумеваются сами собой. Все факты, все атомы
культуры, представляющиеся недельными, подвергаются делению, все они
вписываются в контекст речевых или "дискурсивных" практик. "Дискурсивный"
у Фуко не значит "рациональный", "логический" или "языковой" в собственном
смысле слова. Дискурсия -- это срединная область между всеобщими законами и
индивидуальными явлениями, это область условий возможности языка и
познания *1). Дискурсивные практики, по Фуко, не исключают других видов
<*1) "Discours" -- одно из самых употребительных слов у
Фуко. Оно не подается однозначному переводу на русский язык. Там, где
оно не имеет явного терминологического смысла, его приходится переводить
"речь", изредка "рассуждение". Там, где оно употребляется как термин,
причем термин исходный и неопределяемый -- в "Словах и вещах" он обычно
относится к языку классической эпохи с его способностью расчленять
мыслительные представления, выражать их в последовательности словесных
знаков, -- приходится переводить его словами "дискурсия", "дискурс",
"дискурсивный". В поздних работах Фуко значение этого слова еще более
расширяется и покрывает, по существу, всю совокупность структурирующих
механизмов надстройки в противоположность "недискурсивным" --
экономическим, техническим -- механизмам и закономерностям.>
социальной практики, но, напротив, предполагают их и требуют выявления
сцеплений между ними. Исследования дискурсивных практик и дискурсивных
ансамблей, возникающих как результат, должны показать, по каким
исторически конкретным правилам образуются объекты тех или иных наук (ибо
они не находятся ни в"словах", ни в "вещах"; как строятся высказывания
(ибо они не подчиняются ни трансцедентальному субъекту, ни индивидуальной
субъективности,но лишь безличному субъекту дискуссии); как задаются
понятия (посредством связи дискурсивных элементов на допонятийном уровне --
путем пересечения, подстановки, смещения, выведения ,
совместности-несовместности и др.); каким образом совершается выборы тех
или иных мыслительных ходов (в тех случаях, когда казалось бы,одинаковые
условия равно допускают прямо противоположные решения).
Ни дискурсивные практики, ни их сочленения в дирскурсивные
ансамбли не налагаются на эпистемы "Слов и вещей". Это свидетельствует о
значительных сдвигах в методологической позиции автора. Дело здесь не
только в переименовании старых понятий (понятие "эпистемы" практически
почти не встречается в последующих работах Фуко), но в выявлении новых
возможностей исследовательской работы.
В "Археологии знания" и последующих работах Фуко разрешаются по
крайней мере некоторые противоречия, которые в "Словах и вещах" приводили
в тупик. Очевидная произвольность выбора тех или иных фактов в "Словах и
вещах" снижаются анализом закономерности дискурсивных практик
"Археологии знания"; вместо ссылок на авторов и произведения предлагается
программа исследований "авторской функции" в произведениях различного рода
и разных исторических эпох; внутренняя однородность и приглаженность
эпистемического пространства сменяется возможностью разноуровневых
дискурсивных практик и выявлением их взаимосоотношений; прерывность между
эпистемами, напротив, обретает возможность быть осмысленной наряду с
другими преобразованиями, происходящими в структуре дискурсивных
ансамблей. Так, происходит сужение общенаучных и философских претензий
Фуко и вместе с тем расширение исследуемого им материала.. Например,
книга "Надзор и наказание" (результат длительной работы Фуко в составе
комитета по обследованию состояния французских тюрем) содержит
исторический очерк пенитенциарной системы в европейских странах от
средневековья и до наших дней. Следующей частью "археологии культуры"
должен стать шеститомный труд по истории секса. Словом, Фуко продолжает
"подрывную работу" (выражение одного из французских критиков)
исследователя, снимающего запреты современного буржуазного общества на те
или иные предметы, символы, значения. Творческая биография исследователя
далека от завершения. Время окончательных оценок для Фуко еще не
наступило.
Мы видим, таким образом, что ответ на ту культурную ситуацию, в
которой находится и пишет Фуко, не является ни апологетикой наличной
действительности, ни бегством в сферу иррационального и
субьективистского. При всей кажущейся абстрактности своих построений Фуко
продолжает трезвый, кропотливый, систематичный труд ученого, хотя и
лишенный позитивных социальных перспектив, но тем не менее несущий в себе
ощутимый заряд интеллектуального критицизма. Именно этим он и интересен
для советского читателя.
Н.С.Автономова
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга вызвана к жизни одним из произведений Борхеса *1).
<*Борхес, Хосе Луис род. в 1899 году) -- аргентинский писатель, поэт,
прозаик, философ. -- Прим. ред.>
Точнее -- смехом, прозвучавшим под влиянием его чтения, смехом, который
колеблет все привычки нашего мышления -- нашего по эпохе и географии -- и
сотрясает все координаты и плоскости, упорядочивающие для нас великое
разнообразие существ, вследствие чего утрачивается устойчивость и
надежность нашего тысячелетнего опыта Тождественного и Иного. В этом
произведении цитируется"некая китайская энциклопедия", в которой
говорится, что "животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору,
б)бальзамированных, в) прирученных, г1 молочных поросят, д) сирен, е)
сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и)
буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой
кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, п) только что разбивших
кувшин, о) издалека кажущихся мухами". Предел нашего мышления -- то есть
совершенная невозможность мыслить т а к и м о б р а з о м -- вот что
сразу же открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией; вот
какое экзотическое очарование иного способа мыслить предстает перед нами
под покровом аполога.
Что же именно нельзя осмыслить, о какой невозможности идет речь?
Каждой из этих необычных рубрик можно дать точную интерпретацию и
конкретное содержание; некоторые из них и в самом деле включают
фантастические существа -- сказочных животных или сирен; но, не выделяя
их, китайская энциклопедия как раз препятствует возможности отождествить
их со всеми прочими; она тщательно отличает реально существующих животных
(буйствующих, как в безумии, или только что разбивших кувшин) от
существующих лишь в воображении. опасные смещения предотвращены, гербы и
басни нашли сове специфическое место; нет больше немыслимых амфибий, нет
когтистых крыльев, нет омерзительной чешуйчатой кожи, нет и этих
многоликих, бесовских, огнедышащих чудищ. Чудовищность облика не
характеризует на существующих реально, ни воображаемых зверей; она не
лежит в основе и какой-либо странной способности. Ее вообще не было бы в
этой классификации, если бы она не проникла во все пробелы, во все
промежутки, р а з д е л я ю щ и е одни существа от других. Невозможность
