мгновенно скрылась. Спустя секунду я мог видеть, как вся стая с визгом
устремилась за голубой безрукавкой, пытаясь отнять добычу.
Подумать только, и с этим зверьем мы состоим почти что в кровном
родстве! - вот какая мысль пришла мне в голову, когда я щелчком сбросил
окурок вниз и смотрел, как он, тлея, угасает на захламленном газоне...
СИДЕЛКА
В. страдает редким заболеванием, - оно как-то связано то ли с земным
магнетизмом, то ли с ориентацией неких статических полей местной
локализации, - но в результате недуга он вынужден всегда держать голову в
одном положении, строго вертикально, причем ни на дециметр выше или ниже
некоего незримого уровня, диктуемого этими злосчастными полями. В.,
который сперва, естественно, очень страдал и отчаивался, теперь, спустя
два года, немного пообвык и даже нашел в своем состоянии известные плюсы.
В. живет в крохотной квартире на первом этаже, где его трижды в
неделю навещает престарелая тетка, снабжающая его всем необходимым.
Больной вынужден был отказаться от пешего передвижения, потому что
нормальная ходьба связана с малозаметными приседаниями на каждом шаге
(понаблюдайте со стороны), а это вызывало у В. нестерпимые боли. Для
перемещений по комнате и прогулок в окрестностях дома В. приобрел кресло
на колесах; снабженное нехитрой автоматикой - поддержание определенной
высоты сиденья и сигнализация на случай внезапного обморока - кресло это
почти освободило В. от обычной неволи инвалида.
Но вот случилось так, что миниатюрный моторчик, приводивший кресло в
движение, вышел из строя; какой-то приятель В., принимавший в нем большое
участие, взялся его починить, да так и сгинул вместе с моторчиком, а
больному пришлось обратиться к наемной сиделке. В. рассказывает: это
наглая, крикливая особа, привыкшая безжалостно третировать умирающих, она
тут же уяснила своеобразие болезни В., и, прогуливая его в кресле обычным
вечерним маршрутом, нисколько не считается с ограниченным полем зрения
больного, которое не поднимается выше подвальных окон и мусорных урн.
Обычно именно это сиделка и демонстрирует несчастному В., быстро минуя его
любимый газон с розовым кустом; если же В. пытается возражать, она
становится перед ним и костит его на всю улицу, даром, что больному видны
лишь ее стройные голени да ступни в босоножках, гневно притопывающих по
ходу перебранки. Интересно, что В. еще ни разу не видел свою сиделку
целиком, так сказать, во весь рост, по правде говоря он даже никогда не
лицезрел ее, и может лишь представить облик девушки, успешно ли, нет ли,
отождествляя его с голосом, - но это занятие для утонченных натур.
Казалось бы, чего проще - отказаться от нахальной девицы, но в том-то
и сложность положения В. - он чувствует себя совершенно от нее зависимым и
не представляет иной своей жизни теперь. Все его дни отныне проходят в
переживании прошлых стычек с сиделкой и предвкушении новых. В. мнится
иногда, что его логика берет верх над вульгарным хамством красавицы (а В.
уверен, что сиделка очень красива), и ему каждый раз представляется, что
он может переубедить, преуспеть в единоборстве. Он даже ведет что-то вроде
дневника конфликтов. Единственное, что подтачивает радость В. от полноты
этих дней, это неясные слухи о том, что движок кресла потихоньку
ремонтируется, и скоро больной совершенно избавится от своего временного
ига.
В глубине души В. считает свой недуг лишь свидетельством того, что
мощные космические силы избрали его как бы передатчиком, контактором, что
ли, с какими-то им лишь ведомыми намерениями, и, когда б не
противодействие сиделки, все бы уже давно прояснилось. Но вот поди ж ты -
прогнать сиделку В. теперь уже никак не в состоянии.
МИГРАНТЫ
Ева Чижик, моя давняя симпатия, всем сезонам предпочитает осень, и
даже не просто осень, а самую позднюю, совершенно ностальгическую пору
обнажения и смерти. Я не могу представить ее иначе, как в окружении
ледяных ноябрьских туманов и свирепых предзимних заморозков, когда
невинный парковый газон становится жухлым и жестким, как щетина покойника.
Ева Чижик, на мой взгляд, даже не прочь померзнуть до известной степени,
во всяком случае в дощатой мансарде, где мы иногда снимаем комнатку для
встреч, она частенько выскакивает из-под одеяла - как я ее ни удерживаю -
и стоит у окна на фоне угрюмой сизой облачности, пока у нее от холода не
окаменеют пунцовые соски.
Ева любит осенний стиль. Ей к лицу все эти балахоны, плащи, капюшоны,
зонты, сапоги-мокроступы, непромокаемые пуховые куртки, стеганые шапки с
козырьком. Обычно она поджидает меня, укрывшись за решетчатым витражом
вокзала от резкой ледяной сечки, полосующей лужи. Ей идут холода, она
по-особому свежа и упруга, словно - не подберу другого сравнения - банан
из холодильника. Надо сказать, она никогда особенно и не разогревается,
даже после самых жарких ласк Ева на ощупь прохладна, словно наяда.
Как всякая подлинная женщина, Ева хочет, чтобы однажды понравившееся
оставалось с нею всегда. Поэтому вся жизнь Евы проходит в скитаньях, в
миграциях за зоной осени, смещающейся от севера к югу и наоборот. Иной раз
мне думается, что Ева Чижик избрала такую вот кочевую жизнь лишь потому,
что по великой случайности ей как-то выпало одеться впору именно для осени
- бывают иногда такие удачные заходы в универмаг, - а дальше она решила
просто поддерживать этот стиль, не рискуя обновлять гардероб полностью для
лета, или же для зимы, попросту дрейфуя вместе с сезоном по пространству
нашего края. Ева - кочевник, постоянный обитатель аэропортов и гостиниц,
где из-за туманов и нелетной погоды она проводит почти все время. Сумка
через плечо, маленький замшевый ридикюль, чемоданчик на роликах, зонт в
футляре - и в порывистых объятьях ощущение девичьего тела под
напластованиями синтетических одежек.
Жаль, что мы встречаемся так редко, лишь однажды в год, но у меня
свои привязанности. Каждый год с наступлением зимы я перемещаюсь в летний
пояс, где с компанией себе подобных коротаю время до разгула летних дней в
наших широтах.
ДОМ СВИДАНИЙ
Еще о любви, или о том, какой вид принимает порой это неистребимое
чувство. Фаина, любовь Смирина - ладная шатенка с очаровательным бледным
личиком. Сначала он даже не верил, что такая женщина может обратить на
него, во всех отношениях заурядного мужика, какое-то внимание, и первые
дни их связи были омрачены именно этим его скепсисом, подозрительностью и
высматриванием скрытых целей. В дальнейшем все растворилось в чувстве.
Фаина звонит Смирину:
- Привет. Ты сегодня как обычно?
- Да, белка.
- Тогда я тебя жду. Записалась заранее - восемнадцатая.
- Ого! Умница, как тебе удалось? Ведь открывают в десять.
- Была рядом, вот и заглянула по пути... Так придешь?
- Считай, что я уже там.
- Ну, пока. Целую.
Остаток дня у Смирина как в тумане - Фаина застит ему взор, он видит
ее короткую прическу, ее брови, ее рот - крупноватый, пожалуй, но чудесной
формы, - вырез блузки, мочку уха с сережкой, словом, все, что удается
увидеть сквозь захватанное пальцами, толстенное стекло в комнате свиданий.
Может показаться, что основное неудобство Дома свиданий - это присутствие
множества других пар по обеим сторонам перегородки, но влюбленных тяготит
другое - микрофонная связь, она сделана уж очень по-дурацки. То, что
предназначается собеседнику, воспроизводится громкоговорителем по эту
сторону, причем, чем тише сказанное, тем громче звук, и самые нежные
перешептывания огромные динамики превращают в грохот обвала. Напротив, то,
что говорит Фаина, еле доносится сюда, и Смирин, словно глухонемой,
пытается разобрать слова по движениям губ.
- Соскучилась, - говорит Фаина.
- Что? - переспрашивает он (Что? Что? Что? - вопят динамики, и люди
поглядывают недовольно в их сторону).
- Соскучилась по тебе! Я не могу без тебя больше, - кричит Фаина.
- Прелесть моя! Я тебя обожаю! - надсаживается Смирин, но из-за
гнусной этой акустики, слова его не доходят до любимой.
- Что ты говоришь? - переспрашивает она в свою очередь.
Стоит гвалт. Вдоль строя влюбленных похаживает служащая в форме, она
засекает время и урезонивает чересчур раскричавшихся - сейчас она вежливо
теснит к выходу заплаканную девушку. Проходя мимо Смирина, басит:
- Закругляйтесь, мужчина.
- Ну, мне пора, любимая - (Любимая!! ...бимая! ...бимая!) - До
завтра! - орет Смирин на прощанье. Фаина молча машет рукой, они
оглядываются, идя к выходу, каждый на своей стороне.
Едучи к себе, Смирин в который уже раз отмечает эту невероятную удачу
- ведь Дом свиданий расположен как раз на полпути по дороге домой, в точке
пересечения их ежедневных маршрутов, и, значит, эти свидания, эта любовь
могут продлиться вечно. Вечно, - шепчет Смирин, глядя в запыленное окно
рейсового автобуса.
ШОССЕ
Неподалеку от моего жилья проложили дорогу, шоссе - удивительную
дорогу. Она настолько широка, что никому и в голову не придет двигаться
вдоль по ней, разве что перейти ее поперек, но это практически невозможно:
во всю ширину трассы движется транспорт, и оттуда холодно поглядывают на
нас - столпившихся у перехода - обитатели машин. Конечно же, здесь есть
светофор с кнопкой, как и во всех подобных местах, однако он не действует
- то ли неисправен, то ли никто не догадывается включить - и вот мы
простаиваем здесь часами, да и на противоположной стороне, отсюда видно
сквозь дымку выхлопных газов, тоже собралась толпа. Я уже давно приметил
там молоденькую блондинку в темных очках и несколько раз делал ей знаки;
она, вроде, мне тоже симпатизирует, но плохо то, что начинает смеркаться,
а в темноте вряд ли кто рискнет форсировать этот ад. Другой бы уже давно
плюнул и вернулся домой, но - странное дело - то ли блондинка, то ли азарт
удерживают меня у бровки ревущей трассы - а вдруг перейду?
И так, наверное, думает каждый, пока мы стоим здесь, у мчащегося
шоссе, в густеющих сумерках, под черной покосившейся крестовиной
неисправного светофора...
КОРНЕТ ТРОЕКУРОВ
Как там у вашего крестьянского гения:
Друзья, друзья! Какой раскол в стране!
Какая грусть в кипении веселом!!
Да, именно так, разве что кипение не веселое, а, скорее, неизбывно
мрачное, безысходное клокотание черной вселенской хляби... А потому
перевернем страницу, сменим тембр. Побудем в ином звуковом ряду, нынче,
пожалуй, нам уже недоступном. У другого светоча:
"В 179* году возвращался я в Лифляндию с веселою мыслию обнять мою
старушку-мать после четырехлетней разлуки. Чем более приближался я к нашей
мызе, тем сильнее волновало меня нетерпение. Я погонял почтаря,
хладнокровного моего единоземца, и душевно жалел о русских ямщиках и об
удалой русской езде. К умножению досады, бричка моя сломалась. Я принужден
был остановиться".
И тут же - наждачная шершавость, обкатанная в валуны недавняя
словесность наших свежезамороженных лидеров:
"Чего хотят здоровые силы Маврикия, так это насущных, глубинных
перемен во всем полуколониальном укладе страны, над которой опять, в
который уже раз, повисла когтистая лапа транснациональных корпораций. Но
стяг Фронта освобождения, уверенно развевающийся..." И т.д.
По контрасту - арабские сладкоречивые нашептывания-сказки, где на
каждом шагу из-за тугого стана одалиски, подобный змеиному язычку, может
