был еще совершить нелегкий спуск, и я не хотел, чтобы он сломал себе шею.
Очнувшись от транса, Моше огляделся (я отошел за камни), увидел у своих
ног божественные скрижали, и сдавленный вопль вырвался из его груди.
- Иди! - сказал я.
Моше затолкал пластины в заплечный мешок, где лежали остатки еды, и
побежал по камням вниз - слишком резво, как мне показалось.
Он кричал что-то, но я не понимал слов, я возвращался к своим,
предвкушая горячий ужин и теплую постель под холодными звездами. Жена моя
ждала своего мужа и повелителя, чтобы этой ночью зачать сына, которому
предстоит родить своего через двадцать с небольшим лет, и тогда умрет это
мое тело, а дух мой перейдет в потомка, чтобы продолжить цепь жизни. Я был
человеком среди людей, и Заповеди, которые я дал Моше и его народу, были
Заповедями и для меня. Я знал, как трудно исполнять их. И как нужно, чтобы
они были исполнены.
Моше Рабейну - Моисей - спускался с горы Синай к своему народу.
Мы смотрели друг другу в глаза. Мы были совсем одни. И Лине уже не
было страшно. Я спросил:
- День восьмой продолжается. Ты хочешь видеть?
Она кивнула.
Отсчет времени шел, и сила моя росла. Нет, она была еще ничтожна, я
оставался, в сущности, тем же Станиславом Корецким, но уже мог кое-что,
чего не умел еще час или даже минуту назад. Не сделать нечто (на это сил
не хватило), но - увидеть и понять.
День восьмой продолжался. В подмосковном городе Можайске пылали
пожары. Началось с того, что исчез - по грехам его - сторож
продовольственного склада. Дружок, распивавший с ним в закутке
традиционную бутыль, решил воспользоваться ситуацией и начал выносить
дефицитнейшие банки с зеленым горошком. Он исчез - по грехам своим, -
когда его уже засекли горожане, и это, возможно, спасло бедолагу от
худшего конца. Но склад это не спасло; в суматохе и темноте (кто-то
перерезал проводку) загорелись от искры картонные коробки из-под
апельсинов (заморских фруктов, не появлявшихся в магазинах не то
четвертый, не то пятый год). Тушить не стали - не до того было. Потом,
когда все сгорело, недосчитались нескольких человек, и никто не мог
понять, что с ними случилось: исчезли как многие другие или погибли, когда
рухнули перекрытия.
А в индусском селении на юге Кашмира (я видел все, что происходило на
планете, но не все допускал в мозг, не все охватывал сознанием) первой
исчезла - по грехам ее - женщина, стиравшая на реке белье, и это было
сочтено началом Суда Кришны. Когда час спустя исчез молодой Радж Гупта,
избивавший свою жену по всякому поводу и без него, старейшины, понимая
свою ответственность глашатаев судьбы, выбрали следующую жертву Бога -
богатого Джамну, нажившего состояние с помощью нечестных махинаций. И
оказались правы, и день этот продолжался при полном, так сказать,
понимании момента. Все селение собралось у храма, сидели, ждали, и когда
жертва, назначенная старейшинами, покидала Мир, люди согласно кивали
головами - так, верно судит Бог, верно...
А в Кении шел бой между повстанцами и правительственными войсками.
Когда исчез - по грехам его - главнокомандующий, солдат охватила паника,
чем повстанцы не замедлили воспользоваться. Сражение было проиграно
вчистую, и министр обороны принял самоубийственное решение о применении
химических боеприпасов. Я попытался спасти хотя бы жителей близлежащих
селений, чей час еще не настал, это были люди, близкие к природе,
грешившие, быть может, чуть меньше прочих. И я действительно спас их, с
удовольствием ощущая растущую во мне силу, отогнал газы в глубокие овраги,
где не водилось никакой живности, кроме змей. Но больше половины
повстанческой армии, совершенно не готовой к газовой атаке, погибло на
месте.
Я отвернул глаза Лины от этой трагедии и показал ей поселок
неподалеку от Смоленска. Узкие кривые улочки на окраине и широкий проспект
в центре. Недавно он носил имя Ленина, но дело Ильича стало очень уж
непопулярно, и проспект переименовали, дав ему изящное название -
Старославянский. Все шло, как я и думал - Весы судьбы не ошибались. Первым
здесь исчез - по грехам его - некий Власов, арестованный по подозрению в
том, что именно он на протяжении последнего года убил молодых девушек в
количестве, как он выразился на допросе, восьми штук. Особь, измерявшая
девушек штуками, не должна была жить, и она исчезла из камеры
предварительного заключения, вызвав переполох в райотделе. Переполох
перешел в панику, когда час спустя во время оперативного совещания исчез -
по грехам его - начальник отдела майор Кузнецов. Вот ирония судьбы -
прегрешения Кузнецова были ненамного меньше власовских. Не взятки, конечно
- это тьфу. А не хотите ли участие в ограблении кооперативного кафе?
Кузнецов разработал план, нанятые профессионалы с блеском исполнили, а
потом майор навесил это дело в число нераскрытых - одним больше, одним
меньше...
Когда майор исчез, сотрудники разбежались по домам - защищать семьи
табельным оружием от неизвестного безжалостного и невидимого врага.
Чуть позже десятка два мужчин с ломами и железными прутьями начали
штурмовать запертое помещение райотдела - народ желал обзавестись хотя бы
пистолетами, чтобы обороняться от нечистой силы. Массивная дверь не
поддавалась, и осаждающие начали переговоры.
- Слышь, начальник, - закричал рослый детина, на котором, несмотря на
прохладную погоду, были только майка да широкие брюки, - слышь, открой,
никто вас не тронет, те же вишь, что делается, нечистая, едрит твою, ну
человек ты или дерьмо? Баба есть у тебя или нет, хрен ты ненужный?
Открывай, сволочь!
Сволочь не открывала, из помещения не доносилось ни звука - там
никого не было.
В сотне метров от райотдела в квартире на первом этаже
забаррикадировалась семья: муж, тщедушный на вид инженер, смотрел в окно,
стараясь быть незамеченным, а жена сидела на диване у дальней стены,
прижав к груди семимесячного ребенка. Она не боялась, женским чутьем
понимала, что кара настигает грешников, а грехов за собой она не знала.
Муж этого не понимал и страдал от полной своей неспособности что бы то ни
было понять. Догадывался только, что баррикады не спасут от этого
страшного полтергейста - его приятель, человек большой силы, но гад, каких
мало, исчез из закрытой квартиры еще два часа назад.
Объяснения этому не было. И потому возник ужас, которым невозможно
управлять. В поселке была небольшая церковка, до начала перестройки ее
использовали для складирования никуда не годной продукции местной
текстильной фабрики. В восемьдесят седьмом помещение вернули церкви,
списав все содержимое, и на пожертвования прихожан - не столь уж и щедрые
- произвели кое-какой ремонт. Сегодня церковь была переполнена, люди
толпились на паперти, вслушиваясь в гулкий бас священника, призывавшего
каяться и не грешить более.
А люди исчезали - по грехам их. В толпе неожиданно возникала пустота,
кто-то, опиравшийся на кого-то, чувствовал, что поддержка пропала, и
вскрикивал, и люди подхватывали крик, и сдвигались еще теснее, и голос
священника вздрагивал, но служба продолжалась, пока вдруг не упала тишина,
и прихожане увидели, что нет больше никого на амвоне, подались назад, и
возопили, и бросились вон, потому что ясно стало, что никакого спасения от
Бога ждать не приходится, но в дверях поместиться враз могли не более
четырех человек, сзади давили, и упасть было невозможно, а можно было
только умереть стоя. Что и случилось со многими, чья очередь - по грехам
их - еще не настала.
Это был мой храм, и люди приходили сюда, чтобы найти спасение или
утешение, и я ничем не помог им. Я мог, я чувствовал, что могу, понимал,
что уже могу, знал, что сила моя растет, но я не сделал ничего, я только
хотел, чтобы Лина не видела этого, я пытался отвернуть глаза ее, но она
глядела широко раскрытыми глазами души и не проклинала меня только потому,
что еще не до конца верила. Происходившее было для нее новым видом
стихийного бедствия, а стихия всегда уносит и невинных - чаще именно
невинных.
- Ты можешь сделать что-нибудь? - сказала она с тихим отчаянием. -
Что же ты опять ничего не делаешь?
Я покачал головой, и мы вернулись в мою московскую квартиру.
- А я? - спросила Лина. - Я тоже исчезну? И ты? Ты - человек?
- Мы будем, Лина. В сути нашей.
- И мама? И Ирка? - голос ее почти не был слышен. Она только сейчас
поняла, что дорога к Истоку пройдет и через всех наших близких, и их не
станет в одночасье.
- Ты ненавидишь людей... Нет, я не то говорю... Я знаю тебя, ты не...
Но ведь в Библии сказано, что никогда, никогда Господь не станет убивать
своих созданий!
В Библии много чего было сказано. Как до того - в Торе. Я не диктовал
Моше Книгу от корки до корки, почти вся она - плод мучительных раздумий
человека о жизни. И то, что Бог не уничтожит созданного, - придумано
людьми, понимавшими: может ведь придти и такой час.
Я погладил Лину по голове, погрузил пальцы в светло-каштановый вал
прибоя, и она отстранилась, но я успокоил ее мыслью, и ей стало тепло, и я
опять повел ее по лабиринту моей памяти, чтобы она увидела человечество -
вереницу людей, идущую из древности в будущее по дороге, которая, как
оказалось, никуда не ведет. Я решился и показал Лине кое-что (немногое,
все она бы не выдержала!) из тех сценариев будущего миропорядка, что
представил мне Иешуа.
Она поняла, что и моя душа кровоточит, и поняла, что спасать часть
человечества, пусть лучшую, - все равно, что пытаться лечить болезни,
отбирая микробы по их свойствам: этот уже заразил, а этот еще невинен,
пусть живет. Пока.
Я и в глубокую древность погрузил ее мысли, в те времена, когда
впервые начал сомневаться. Но тогда я и не думал о возвращении - я
созидал.
"И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их."
Откровение святого Иоанна Богослова, 20; 9
День пятый был долгим - сотни миллионов лет по земным меркам, и время
было (я сам им распоряжался) подумать, придумать, отмерить и взвесить.
Девственные леса палеозоя казались мне игрушкой, для которой нужно еще
придумать ребенка. Я носился над кронами деревьев - невидимый, неощутимый
- и размышлял над проблемой, как сделать этот мир совершенным. Как создать
разумное существо. Но как для актера нужна сцена, декорации, галерка -
театр! - так и для разума необходима планета, заполненная всем, что можно
изучать, покорять, изменять: живая планета, а не скучный шар с газовой
оболочкой. В лесах, которые я создал в День четвертый, сейчас ползали,
бегали и летали такие гады (а ведь сначала они казались мне красивыми!),
что первой задачей разумных существ - если бы я сам не взял на себя
функции уничтожения собственных творений - стало бы очищение планеты от
придуманной мной нечисти.
Вот тогда я и сотворил динозавров - вылепил тщательно, не торопясь,
примерялся так и этак.
Динозавры были разумны настолько, чтобы понять, что этот мир - не для
них. Они плелись друг за другом по саванне, выламывали вековые деревья,
тонули в болотах и решительно не желали делать того, что должны были
согласно проекту - думать. И тогда, глядя на бездумное царство
тупоголовых, я лишился уверенности. Все, что я делал прежде, казалось мне
прекрасным. Теперь я понял, что могу и ошибаться. Это было мучительное
прозрение, и чтобы еще больше согнать спесь с самого себя, я влез в шкуру
