были хлебными - в точности, как в обсерваторской столовке.
- Тут один псих объявился, - сказала тетка Лида. - Мессия.
- Не понял, - сказал я.
- Типичный Христос, если смотреть издали.
Пришелец, как я понял из рассказа тетки Лиды, не объявлял своего
имени. Почему же - Мессия? Только потому, что похож на Христа? Таких нынче
пруд пруди.
- Ну понятно - не настоящий Мессия, - согласилась тетка Лида, - тот
бы как ахнул весь этот бардак... Псих, блаженный, ходит, беседует. В
церковь, говорят, забрел, постоял перед образами, не понравилось, на
распятие смотрел, головой качал... С людьми разговаривает - о прошлом, о
будущем.
- И с вами говорил? - спросил я.
Оказалось - говорил. Странный был, судя по всему, разговор.
Продолжался он несколько минут - тетка Лида торопилась к дочери, живущей с
мужем аж в Бирюлево, и посматривала на часы, но успела рассказать мужчине,
подошедшему к ней в нашем дворе, все, что только можно и нельзя - всю свою
жизнь, и жизнь дочери, и о зяте рассказала, большом, по ее словам, хапуге.
И даже о квартиранте, дальнем родственнике, тихом ученом, считающем
звезды. О войне, эвакуации, погибших братьях, бедности, работе, смерти
мужа... Типичную жизнь советской женщины, застрявшей в грязной луже на
покрытой колдобинами дороге к коммунизму.
- Да вот он, - сказала тетка Лида, выглянув в окно.
В колодце двора стоял некто, и я видел только заросшую макушку.
Заныло сердце и по левой руке побежали мурашки - толпой вниз, к ладони. И
заломило в затылке. А мужчина, то ли ощутив мой взгляд, то ли еще
почему-то поднял голову. Вряд ли он мог высмотреть меня в окне четвертого
этажа, и все-таки наши взгляды встретились.
Я взлетел. Точно! Мне показалось, что ноги не ощущают опоры, я болтал
ими в воздухе, спешил вцепиться руками во что-нибудь надежное - в
гардинную перекладину под потолком. А человек смотрел мне в глаза, и я,
вовсе не отличаясь остротой зрения, видел каждую пору на его скуластом
бородатом лице, темно-коричневом от крепкого южного загара.
В следующее мгновение я понял, что по-прежнему сижу за кухонным
столом у окна, никакой левитации нет в помине, а есть, наверно, гипноз или
что-нибудь в этом духе, потому что неожиданно захотелось спуститься вниз и
выслушать этого человека.
Что я и сделал.
Он ждал меня у высокого тополя на детской площадке. Голос у него был
низким, со множеством обертонов, и менялся как луч света, проходящий
сквозь призмы разной толщины.
- Мир тебе, - сказал он, и мы обнялись. Я почему-то точно знал, что
сделать нужно именно так, что это - естественная форма приветствия. Где -
естественная?
- Тебя называют Мессией, - сказал я, оглядев его с головы до ног.
Пожалуй, если бы я был художником, то действительно назвал бы так
написанный с него портрет.
- Я здесь, чтобы понять и ответить.
- Что понять и на что ответить?
- Бог сотворил Мир и человека в нем для того, чтобы воцарилась
гармония. Без человека Мир был пуст и бездарен. И повелел Бог Мессии
являться в Мир в эпохи перемен и оценивать содеянное человеком и, представ
пред очами Всевышнего, отвечать - так ли жил человек, так ли творил, как
замыслил Создатель.
- Инспектор, значит, - сказал я.
Что-то мешало мне сказать очевидное - псих. Я понял что: запах. От
этого человека исходил томительный запах юга, пустыни, может быть,
святости - не знаю. Во всяком случае, никакой москвич, даже сбежавший с
Канатчиковой дачи, так пахнуть не мог. Особенно сейчас, когда ни в одном
магазине не достать ничего, способного пахнуть чем-то, кроме тухлятины.
Но почему он стоял в нашем дворе, почему смотрел на мое окно,
странным мысленным призывом позвал именно меня, а не тетку Лиду или Митяя
с третьего этажа, всегда готового раздавить бутылку?
Я не задал этого вопроса вслух, но человек ответил:
- Так нужно.
- Как тебя зовут? - спросил я. - Ведь не Мессия же в самом деле?
- Мое имя Иешуа, - сказал он.
- Иисус, значит, - с иронией перевел я.
- Иешуа, - повторил он.
- Хорошо, - сказал я примирительно, - откуда ты, Иешуа?
Он покачал головой.
- Есть истины, - сказал он, - которые хранятся в памяти. Откуда я -
ты знаешь.
- В самом деле?.. А жить тебе есть где? - неожиданно для себя спросил
я. Действительно, если он ответит "нет", не поселю же я его в своей
комнате!
- Я живу, - коротко сказал он, и ответ этот был столь же неопределен,
сколь и точен.
- Ну ладно, - отступил я, - что ты собираешься делать в Москве? Город
наш не очень приспособлен для блаженных и праведников. Сейчас особенно,
народ совсем озверел, да ты сам видел. Если ты будешь продолжать игру,
тебе придется нести людям слово Божие - на улицах, в храмах, и тебя
изобьют до смерти. Чем-чем, а проповедями люди сыты.
- Да, - сказал он, - слова не нужны, нужно дело. Потому я пришел к
тебе.
Я опешил.
- А что я? Предлагаешь занять место Ельцина? Между прочим, я
астрофизик, а не экономист и не политик. Говорят, что зимой опять не будет
картошки. Так где я ее возьму? А если не будет картошки, то будет бунт. В
прошлом году обошлось, а в этом? Бунт - это кровь. И ничего не сделаешь.
Я повернулся и пошел домой. Не потому, что все было сказано. Просто
сила, заставившая меня спуститься, исчезла, и мне показалось странным, что
я стою с неизвестным мужиком и веду совершенно нелепый разговор вопреки
всем моим правилам. Я ушел, а Иешуа, или как его там звали, смотрел мне
вслед.
Потом была ночь. Я не знаю, спал или нет. Мне казалось, что я сижу на
большом камне посреди пустынной местности, а Иешуа стоит рядом, и в руках
у него длинный свиток, откуда он читает довольно монотонным голосом:
- ...убил он три миллиона врагов своих, назвав их врагами революции,
и не раскаялся в душе. Потом Сталин. Семнадцать миллионов невинно
убиенных, ибо ни на каких весах добра и зла не была взвешена их вина.
Гитлер - еще пятьдесят миллионов... Потом был мир, но счет шел. Корея -
сотни тысяч. Вьетнам - миллион. Афганистан - миллион. Иран и Ирак -
полтора миллиона. Что еще? И в том ли смысл судеб людских - быть убитыми
или выжить? Господь сотворил человека для счастья. Ибо без счастья нет
совершенства. А без совершенства нет гармонии в природе. И сказал Господь
человеку, говоря: живи для счастья своего и счастья ближних своих, и
каждой твари земной, чтобы было счастье их. Вот тебе Мир - живи, вот
сердце - возлюби, вот голова - думай. И ненависть сотворил Господь, потому
что одна лишь любовь, без противоположности своей, не есть гармония.
- Из противоречий складывается путь, иначе - топтание на месте, -
усмехнулся я, подумав, что Иешуа, кто бы он ни был на самом деле, вполне
усвоил курс диалектики.
Я протянул вперед руку и увидел, что она в крови, но боли не было, я
понял, что эта кровь - не моя, закричал и проснулся.
Рассвет только занимался, я лежал и, вместо того, чтобы думать об
интерпретации полученного в Крыму наблюдательного материала, размышлял над
проблемой, нимало не волновавшей меня раньше: должно ли человечество жить,
если ясно, что нет в жизни смысла? Нет развития без противоречий. И нет
противоречий, если любовь существует без ненависти, богатство - без
бедности, рождения - без смертей. Значит, всегда будет неизбежно счастье
одних и горе других. Счастье сегодня и горе завтра. Хочу я счастья для
себя? Конечно! Но нет мне счастья без Лины. И нет ей счастья без меня. Но
мы не вместе, потому что я не в силах изменить свой характер, и нет
счастья мне, нет счастья Лине - диалектика жизни.
Потом я задумался над тем, как отчитаться о командировке. Шеф скажет:
съездил, ну и ладно, как там на таможне, украинцы здорово свирепствуют? И
потечет обычная река жизни, название которой Рутина - река без берегов, с
вялым течением, по которой плывешь куда-то и зачем-то, а потом течение
ускоряется, и река обрывается порогом, и срывается в бездну, имя которой -
Смерть.
Подумав об этом, я сразу вспомнил свой странный сон. А что если, -
подумал я, - если Иешуа действительно Мессия? Допустим в порядке
мысленного эксперимента. Прошли два тысячелетия, и Мессия, которого так
долго ждали, явился. И что же? Да ничего! Если он даже явит божественные
чудеса, если накормит семью хлебами голодающих всея Руси, кто в нашем
изверившемся обществе побежит каяться? Да и зачем? Наш Мир - это река
Рутина, и если на ее поверхности появляется некто, способный ходить по
воде аки посуху, поверит ли даже Патриарх Московский во второе пришествие?
Скорее - в божественность полтергейста или Бермудского треугольника, или в
предсказания астрологов - они реальны, их можно увидеть, убедить себя в
необъяснимости и, следовательно, в божественности.
Впрочем, может, я и не прав. В Бога я не верил и полагал, что глупо
верить в нечто недоказуемое. Религию принимал как свод нравственных
установок, сконструированных в результате анализа реальных событий
древности, описаний, перемешанных с интерпретациями, порой далеко
уводящими от сути происходивших событий. Библию я читал, и было мне
скучно, хотя сюжетов там, конечно, навалом - хватило ведь на века
писателям, художникам, музыкантам. Вот только естествоиспытателям там
делать нечего.
Так что Иешуа - вполне нормальный тип для нашего издерганного
общества. Ему стоило бы проповедовать не здесь, а в Вечном городе
Иерусалиме, где и о Мессии, и о Боге знают значительно больше. Я попытался
представить себе это, и мысли переключились на Марика Перельмана,
уехавшего в этот самый Иерусалим около года назад, в разгар большого
исхода евреев. Мы были приятелями, и я одним из первых узнал о его
решении, и поздравил его - человек уезжал от жизни без перспектив, с
отрицательным градиентом развития, уезжал от придирок по пятому пункту, от
возможных, хотя так пока и не случившихся, погромов - в жизнь, полную
неизвестности, но, по крайней мере, новую своими возможностями. Письма его
были сначала панические, потом более спокойные, но все равно тоскливые:
страна маленькая, приезжающих множество, работы нет, доктора наук
подметают улицы, наука не нужна, денег на нее нет. Каждое письмо вопило о
помощи, а я отвечал редко - дела, заботы. Может быть, Марик, хотя он тоже
безбожник, увидел бы в Иешуа, явившемся, скажем, народу у Стены плача,
того, кто нужен ему для душевного успокоения?
Я уснул опять, и - удивительно! - сон продолжался. Моя рука была в
крови, я смотрел на нее с ужасом, но больно не было, это была не моя
кровь.
- Да, - сказал Иешуа. - Это дела людей. И не стереть.
- Не всех людей, - прошептал я. - Есть и праведники. Есть благие
цели, и благие намерения, и благие поступки. И жизни благие тоже есть.
- Кто же?
- Сахаров. Солженицын. Маркс. Лев Толстой. Ганди...
- Сахаров - водородная бомба. Солженицын - да, страдалец, но дай ему
волю, и он заставит страдать других, чтобы достичь благой цели -
возрождения Российского государства. Маркс мечтал о коммунизме, но - на
крови эксплуататоров. Даже Ганди в мыслях своих не был праведником до
конца. А это - лучшие...
- Это люди, - сказал я, - а ты, если ты действительно Мессия, поведи
их в царство Божие.
Иешуа покачал головой.
- Не получится. Как и два тысячелетия назад все кончится Голгофой.
Люди ждут Мессию не для того, чтобы внимать ему и идти за ним. Они ждут,
что Мессия отпустит им грехи их. А пойдут они своим путем. Тем же.
