должностным лицам о заговоре, и лучше всего это мог бы сделать Конон.
Отец, дядя Лукиана и все другие его знакомые затерялись в человеческом
море на скамьях амфитеатра, а от дядюшки Живописца толку будет немного. Я
должен поговорить с тобой Конон, - сказал он. - Это очень важно.
И Алексид вполголоса начал рассказывать Конону все, что занал о
заговоре.
Конон, извинившись, опустился на табурет: он рано ушел из дому, отвык
от людских толп, и теперь у него немного кружится голова. Он слушал, не
перебивая, и лишь изредка кивал. Затем он встал и расправил складки плаща;
его худое лицо стало еще более суровым.
- Какая грусность! - сказал он.
- Кому мы должны рассказать об этом? Архонту-басилевсу?
Конон покачал головой.
- Это дело коллегии стратегов. Их, как ты знаешь, десять, и они
исполняют свои обязанности по очереди. Я не знаю, кто из них командует
сегодня, но это и неважно. Они все сидят в первом ряду вместе с архонтами.
- А можно к ним подойти?
- Да, я могу это сделать. Мое место неподалеку - я ведь хорег комедии
твоего деда. Вот что, - решительно продолжал Конон. - Я попробую
поговорить с ним, когда кончится первая комедия. Перерыв будет длинным, и
я попрошу его прийти сюда. А пока, - закончил он, бросив многозначительный
взгляд на овчину Алексида, - поищи себе более праздничный наряд. Надо
выказать Дионису больше почтения, не так ли?
Взрыв рукоплесканий возвестил об окончании первой комедии, и Конон
ушел. Хор, едва покинув орхестру, тут же нарушил торжественный строй, и
помещение наполнилось множеством людей: хоревты и актеры, занятые во всех
трех комедиях, не говоря уж о трех соперниках-поэтах, их друзьях,
флейтистах, театральных машинистах и прочих. Понимая, что Конан в любую
минуту может вернуться сюда со стратегом, Алексид шарил повсюду, пока не
нашел наконец довольно чистый хитон, пару сандалий на не слишком толстой
подошве и свободное местечко в уголке за дверью, где он мог быстро
переодеться и навсегда сбросить с себя овчину. Она уже сослужила свою
службу.
- Тебе нужет еще венок, - сказала Коринна, заглядывая в дверь. - Вот,
держи.
- Где ты его взяла?
- Нашла, - ответила она лукаво. - Но мне лучше отсюда уйти, на меня
все косятся.
- А куда ты пойдешь? - спросил он, надевая венок. - Где мне тебя
искать, когда все кончится?
- Как - где? У меня дома! Самое место для "благовоспитанной
девушки"!.. А Конон мне очень понравился. Он такой вежливый... Ах, вон он
идет! Прощай, Алексид... желаю тебе удачи!
Она убежала, а Алексид вышел за дверь навстречу Конону. Тот
приближался к нему вместе с человеком средних лет, в котором нетрудно было
угадать опытного воина. Разговаривать внутри было бы невозможно - в
перерыве между комедиями там стоял оглушительный шум.
- Вот этот юноша, почтенный стратег, - сказал Конон. - Уверяю тебя,
на него можно положиться.
Алексид расправил плечи и смело встретил испытующий взгляд
проницательных серых глаз.
- Сын Леонта, атлета, если не ошибаюсь? - отрывисто сказал стратег. -
Что же, юноша, ты оказал Афинам большую услугу. Но времени терять нельзя.
Он засыпал Алексида вопросами, на которые тот отвечал быстро и
уверенно. Однако из главных заговорщиков, кроме Гиппия, он мог назвать
лишь двух-трех, которых Коринна заметила на пиру.
- Гм! - пожевал губу стратег. - В том-то и трудность.
- Какая?
- Ну, предположим, мы после конца представления схватим тех, кого ты
назвал. А что сделают остальные? Если они достаточно сильны, они приведут
свой план в исполнение и нанесут удар, не медля, и, значит, на улицах Афин
сегодня начнется братоубдийственная резня, милый юноша, а ее лучше бы
избежать, пусть даже мы и победим благодаря твоему своевременному
предупреждению.
- Может быть, они не посмеют, - с надеждой сказал Алексид.
- Тогда они затаятся, и мы так и не узнаем, кто это. И, значит, резня
начнется не сегодня, а через полгода или через год, когда они вновь
соберутся с силами. Понимаешь, юноша? Вот если бы мы могли захватить их
всех разом!
- Надо придумать какую-нибудь хитрость, - сказал Конон, - чтобы они
сами себя выдали. Я помню одно старинное предание о царе, который знал,
что среди его приближенных есть заговорщики, но не знал, кто именно. Он
приказал рабу вбежать в пиршественный зал и закричать: "Все открыто!" - а
сам по выражению их лиц...
- Да, да, помню, - с досадливым смешком ответил стратег. - Но не
хочешь же ты, чтобы мы проделали то же самое в театре? Ведь и Гиппий и его
друзья сейчас здесь - его я видел собственными глазами. Но мы не можем
наблюдать за выражением тысяч лиц...
- Конечно, нет, почтенный стратег. Я не говорю, что следует пустить в
ход именно эту хитрость. Надо придумать что-нибудь более соответствующее
обстоятельствам, но, признаюсь, мне нечего не приходит в голову.
- Нашел! - вдруг воскликнул Алексид. - Если Гиппий в театре, значит,
он не знает, что я спасся. Магнет, может быть, и послал к нему вестника,
но тот не сумеет разыскать его в этой толпе - ему придется ждать конца
предствления. Но если бы Гиппия все-таки предупредили, что заговор
раскрыт, стал бы он и дальше смотреть комедию?
- Вряд ли, - сухо заметил стратег. - Думаю, что он немедленно
попробовал бы бежать в Спарту.
- И все заговорщики последовали бы его примеру, - особенно если бы
они заметили, что он очень торопится?
- Конечно! Крысы все вместе бегут с тонущей триеры. Но как же мы
можем этого достичь? Надо во что бы то ни стало избежать беспорядков в
театре. Ведь это же праздник в честь бога Диониса!
- Мы можем предостеречь всех заговорщиков разом и так, что никто,
кроме них самих, тебя и других стратегов, не поймет, о чем идет речь.
- Как же это можно сделать, юноша?
Глаза Алексида заблестели.
- С орхестры! Ты поставь стражу у всех выходов, и пусть они хватают
каждого, кто попробует уйти с моей комедии. А я сочиню такие строки, что
все заговорщики кинутся без оглядки улепетывать к границе.
Когда Главку было приказано в последнюю минуту выучить еще семь
строк, он принялся было ворчать, но стратег быстро его образумил. Он будет
говорить то, что велит ему младший Алексид, и не изменит ни одного слова.
И чтоб никто ничего не знал об этих новых строках до тех пор, пока они не
будут произнесены с орхестры!
- Смотри не бормочи их вслух, пока учишь, - предупредил стратег. - Ни
с кем о них не советуйся и даже не думай о них. Только произнеси их в
положенное время, да так, чтобы их хорошо расслышали даже на самом верху
амфитеатра. Речь идет о жизни и смерти. И, если из-за тебя что-нибудь
выйдет не так, тебя будут судить за государственную измену, это я тебе
обещаю, - закончил он грозно.
"Хорошо, - подумал Алексид, - что Главк уже давно выступает
предводителем хора: новичок до смерти перепугался бы непонятных угроз
стратега и все перепутал бы". Но актерская гордость Главка была задета, и
он с достоинством ответил, что, разумеется, признесет любые порученные ему
строки со всем тщанием и четкостью.
- Ну, смотри же, - сказал стратег и добавил, обращаясь к Алексиду: -
Из-за тебя, милый юноша, мне не придется досматривать предстваление.
Очдень жаль. Мне было бы любопытно посмотреть последнюю комедию - никак не
могу понять, кто ее сочинил.
Он ушел, чтобы заняться необходимыми приготовлениями. Надо было
расставить стражу у выходов из театра, закрыть городские ворота, поставить
охрану у всех важнейших зданий и захватить оружие, спрятанное в доме
Гиппия. Вторая комедия уже началась, и в его распоряжении было не больше
двух часов.
Тем временем Алексид торопливо писал на восковой табличке. Странно,
как хорошо он помнит строки, сочиненные в полусне! Правда, они довольно
корявы, но зато в них сказано все, что нужно. Заговорщики наверняка поймут
из, узнают крючковатый нос Магнета в "кривоклювом коршуне" и сообразят,
что все их замыслы раскрыты - и захват государственного оружия, и
использование праздничных масок, и тайный склад мечей и кинжалов. Во сне
разум способен на странные вещи. Может, Платон был и не таким уж безумцем,
когда утверждал, что дух спящего человека бродит по неведомым мирам -
сновидениям?
- Вот, бери, Главк, - сказал он, протягивая дощечку корифею. - И
никому ее не показывай! Помнишь, что говорил стратег?
- Помню, - укрюмо отозвался предводитель хора.
Кончилась вторая комедия. А затем настал и миг, который Алексид так
часто рисовал в своем воображении. Зрители умолкли, и глашатай встал,
чтобы объявить последнюю комедию. Голосом, который достигал самых
отдаленных рядов амфитеатра, он произнес обычную формулу: "Алексид, сын
Леонта, предлагает свою комедию..."
Младший Алексид был, пожалуй, единственным в театре человеком,
которому первая половина "Овода" не доставила никакого удовольствия.
Впоследствии он даже не мог вспомнить, что, собственно, он видел. Он
слишком напряженно ожидал решительной минуты в середине комедии, когда
актеры покинут орхестру, а Главк, подойдя к самому ее краю, произнесет
речь, обращенную к зрителям. Пока же его раздражало все, что отдаляло эту
минуту, - даже взрывы хохота, которые вызывали его шутки, потому что
актеры, выжидая, пока зрители немного стихнут, бездействовали.
Чтобы лучше видеть и чтобы не слышать бессвязной болтовни
взволнованного дядюшки Живописца, он забрался на высокую площадку, гда
появляются актеры, изображающие богов, вещающих с неба, и, скорчившись
так, чтобы остаться незамеченным, осторожно поглядел вниз. Узкие подмостки
были почти целиком скрыты от его взгляда, и он не видел актеров, хотя их
звучные голоса доносились до него совершенно отчетливо. Но зато большая
круглая орхестра была видна вся, и он мог наблюдать, как Главк и хоревты
то застывали, словно статуи, то начинали двигаться в сложном танце. За
орхестрой он мог разглядеть первый ряд амфитеатра - удобные кресла, гда
посредине, на почетном месте, восседал верховный жрец Диониса, а справа и
слева от него располагались архонты и другие высокопоставленные лица. Одно
из кресел пустовало - кресло стратега, с которым он только что
разговпривал. А дальше рядами, восходящими к великолепным храмам Акрополя
и к синему весеннему небу над ним, сидели тысячи и тысячи зрителей,
загорелых, украшенных венками, в пестрой праздничной одежде.
И где-то на этих переполненных скамьях сидят Гиппий и его
сообщники... Алексид сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
Напряжение становилось невыносимым.
Наконец-то! Главк приблизился к краю орхестры - кто узнал бы его в
этой комической маске и полосатых чулках! Зрители приготовились посмеяться
вволю. В этой речи поэт обращался прямо к ним от собственного имени, а не
вкладывал ее в уста своих персонажей. Одна за другой острые шутки на злобу
дня заставляли ряды зрителей колыхаться, как ржаное поле под ветром.
Упоминание о Сократе вызвало взрыв добродушного хохота. А, скарик Сократ!
Не так уж он и плох... Да он полезнее Афинам, чем многие другие, кого мы
могли бы назвать...
Но вот Главк перешел на более серьезный тон. Голос у него был
великолепный. Он гремел, заполняя огромную чашу амфитеатра, доносясь до
последнего ряда под самым небом. Главк предупреждал зрителей, что Афинам
грозит опасность, куда более серьезная, чем поучения философа.
И наконец в мертвой тишине прозвучали заключительные строки:
