этому пути, мне все-таки не открывается смысл жизни, смысл моих побужде-
ний и стремлений. А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я посто-
янно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик мне высказал
его: жить для бога, для души.
Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу,
которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я
освободился от обмана, я узнал хозяина".
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде
любимого безнадежно больного брата.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него
впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он
решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы
она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застре-
литься.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и
чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и
был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал
с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно об-
ходя их.
Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям,
в которых он был воспитан.
"Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих
верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы
грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости мо-
ей жизни, не существовало бы для меня". И, делая самые большие усилия
воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского сущест-
ва, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
"Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне
дать мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в
моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ни-
чем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог
взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить
ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно пове-
рил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл
это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий
того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод
разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразум-
но".
"Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная за-
вязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
"И не только гордость ума, а глупость ума. А главное - плутовство,
именно плутовство ума. Именно мошенничество ума", - повторил он.
XIII
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, остав-
шись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит
большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что
если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут
разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слу-
шали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их
занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они
и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема то-
го, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что
они разрушают, есть то самое, чем они живут.
"Это все само собой, - думали они, - и интересного и важного в этом
ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то
же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать
что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и
жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это
весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек".
"Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение
сил природы и смысл жизни человека ?" - продолжал он думать.
"И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, стран-
ным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно
знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно
ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же не-
сомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни
и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем
известно?
Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду,
подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли.
Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином бо-
ге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла
нравственного.
Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!
Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне
спокойствие души? Откуда взял я это?
Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь
теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный
весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута
жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее,
чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои
детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.
Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и
я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь."
"Церковь? Церковь!" - повторил Левин, перелег на другую сторону и, об-
локотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к
реке стадо.
"Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? - думал он, испы-
тывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спо-
койствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более
всего всегда казались ему странными и соблазняли его. - Творение? А я
чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? - Дьявол и грех? -
А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..
Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне
сказано вместе со всеми".
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, ко-
торое бы нарушило главное - веру в бога, в добро как единственное назна-
чение человека.
Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служе-
ние правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было
необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляюще-
еся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с
миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков
- со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать
несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. "Разве
я не знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод?
Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его
не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном
пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я
более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его".
Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным
голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.
"Неужели это вера? - подумал он, боясь верить своему счастью. - Боже
мой, благодарю тебя!" - проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья
и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза.
XIV
Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку,
запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил
что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фыр-
канье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не
подумал о том, зачем едет к нему кучер.
Он вспомнил это только тогда, когда кучер, уже совсем подъехав к нему,
окликнул его.
- Барыня послали. Приехали братец и еще какой-то барин.
Левин сел в тележку и взял вожжи.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он огляды-
вал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись по-
водки, оглядывал Ивана-кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том,
что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутстви-
ем, и старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и
жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде.
Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.
"С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда была между
нами, - споров не будет; с Кити никогда не будет ссор; с гостем, кто бы
он ни был, буду ласков и добр; с людьми, с Иваном - все будет другое".
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода доб-
рую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавше-
го, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно при-
жимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он
хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это
было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ни-
чего ему не приходило в голову.
- Вы извольте вправо взять, а то пень, - сказал кучер, поправляя за
вожжу Левина.
- Пожалуйста, не трогай и не учи меня!- сказал Левин, раздосадованный
этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство
привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибоч-
но было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас
же изменить его в соприкосновении с действительностью.
Не доезжая с четверть версты от дома, Левин увидал бегущих ему
навстречу Гришу и Таню.
- Дядя Костя! И мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч, и еще кто-то, -
говорили они, влезая на тележку.
- Да кто?
- Ужасно страшный! И вот так руками делает, - сказала Таня, поднимаясь
в тележке и передразнивая Катавасова.
- Да старый или молодой? - смеясь, сказал Левин, которому представле-
ние Тани напоминало кого-то.
"Ах, только бы не неприятный человек!" - подумал Левин.
Только загнув за поворот дороги и увидав шедших навстречу, Левин узнал
Катавасова в соломенной шляпе, шедшего, точно так размахивая руками, как
представляла Таня.
Катавасов очень любил говорить о философии, имея о ней понятие от ес-
тественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве Левин в
последнее время много спорил с ним.
И один из таких разговоров, в котором Катавасов, очевидно, думал, что
он одержал верх, было первое, что вспомнил Левин, узнав его.
"Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать свои мысли ни за что не
буду", - подумал он.
Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин спро-
сил про жену.
- Она перенесла Митю в Колок (это был лес около дома). Хотела устроить
его там, а то в доме жарко, - сказала Долли.
Левин всегда отсоветывал жене носить ребенка в лес, находя это опас-
ным, и известие это было ему неприятно.
- Носится с ним из места в место, - улыбаясь, сказал князь. - Я ей со-
ветовал попробовать снести его на ледник.
- Она хотела прийти на пчельник. Она думала, что ты там. Мы туда идем,
