отделаться какой-либо глупостью. <$FНо гораздо чаще дети
спрашивают меня: "Он хороший? Он злой?" Им гораздо важнее
разграничить Правильную и Неправильную стороны. Этот вопрос
столь же важен в Фаерии, как и в Истории.> Но этот вопрос
вовсе не свидетельство "притупившейся веры" или даже жедания
иметь такую веру. Гораздо чаще он вызван желанием ребенка
знать, с каким видом литературы он встретился. Детское знание
мира столь невелико, что они не могут судить без подготовки и
без чьей-либо помощи столкнулись ли они с фантастическим,
странным (то есть редким или давним), бессмысленным или просто
со "взрослым" (то есть чем-то обычным, из мира своих родителей, что
часто так навсегда и остается неисследованным). Но они
распознают разные виды литературы, и могут любить каждый - в
свое время. Конечно, границы между ними часто сомнительны, или
меняются, но это так не только для детей. Мы все знаем
различия между ними, но и мы не всегда твердо уверены, к чему
именно нужно отнести то, что мы слышим. Дети могут легко
поверить сообщению, что в соседнем графстве водятся людоеды,
многие взрослые могут легко согласиться поверить, что они
водятся в соседней стране, а что касается соседних планет, то
немногие могут вообразить, что они населены (если это вообще
возможно вообразить) кем-либо кроме злобных монстров.
Итак, я один из тех, к кому обращался Эндрю Ланг, так как
родился примерно в то же время, что и "Зеленая книга Сказок"
- ребенок из тех, для кого, как он думал, волшебная сказка
представляет эквивалент взрослого романа, и о которых он
говорил: "Их вкусы остались такими же, как вкусы их диких
доисторических предков, живших тысячи лет тому назад. И они,
кажется любили волшебные сказки больше, чем историю, поэзию,
географию или арифметику". <$FПредисловие к "Фиолетовой книге
Сказок".> Но много ли мы знаем на самом деле об этих "диких
предках", кроме того, что они не были дикими? Наши волшебные
сказки, какие бы действительно волшебные элементы в них ни
присутствовали, конечно же, не те же самые волшебные сказки,
что были у них. Так же, если считать, что у нас есть волшебные
сказки, потому что они были у них, тогда, возможно, у нас есть
история, география, поэзия и арифметика именно потому, что они
любили их тоже в том виде, в каком они у них были, и
настолько, насколько они уже успели разделить на разные
направления свой великий интерес ко всему на свете.
Что же до детей сегодняшнего дня, то слова Ланга не совпадают
с моими воспоминаниями или с моим опытом общения с детьми.
Ланг мог ошибаться в отношении тех детей, которых он знал, но
если и нет, то в любом случае дети значительно различаются,
даже внутри узких границ Британии, и такое обобщение, которое
трактует их как класс (не обращая внимания на их
индивидуальные способности, влияние страны, в которой они
живут, их воспитание) будет обманчивым. У меня не было
какого-то специального "желания поверить". Я хотел знать.
Доверие к сказке зависело от того, как она приходила ко мне,
рассказываемая старшими, или автором, или от присущего ей тона
и духа сказки. Но я не могу вспомнить ни одного случая, когда
удовольствие от сказки могло бы зависеть от веры в то, что
такие вещи происходили или могли происходить в
"действительности". Волшебные сказки простобыли связаны в
первую очередь не с возможностью, но с желательностью. если
они пробуждали желание, удовлетворяя его пока не делали
его часто невыносимым, они добивались успеха. Не стоит здесь
говорить об этомболее подробно, поскольку я собираюсь позже
сказать что-нибудь об этом желании, смеси многих составляющих,
как универсальных, так и присущих только современному человеку
(включая современных детей) или даже определенным типам людей.
У меня не было никакого желания попасть в такие приключения,
как сновидения, подобно Алисе, и рассказ о них просто
забавляет меня. Немного было у меня желания искать зарытые
сокровища или сражаться с пиратами, и "Остров сокровищ"
оставлял меня равнодушным. Краснокожие индейцы были
интереснее: у них были луки и стрелы (у меня было и до сих пор
остается так и не удовлетворенное желание научиться хорошо
стрелять из лука), и странные языки, и намеки на древние
традиции и способ жизни, и, самое главное, были в этих
историях леса. Но земля Мерлина и Артура была еще лучше, а
лучше всех были безымянные Норвежцы Сигурда из Вольсунгов и
князь драконов. Такие страны я хотел превыше всего. Я никогда
не считал, что драконы - явления того же порядка, что и
лошади. не только потому, что лошадей я видел каждый день, но
никогда не видел даже следа чудовища. <$FСм. замечание Д в
конце.>
Драконы прямо на себе носили марку "Сделано в Фаерии". В каком
бы мире они ни существовали, это был Другой Мир. Фантазия -
создание или возможность взглянуть на Другой Мир - это было
сердцем желаний Фаерии. Я глубоко желал существования
драконов. Конечно, я в своем робком теле вовсе не хотел иметь
драконов по соседству, проникших в мой относительно безопасный
мир, в котором можно было, например, читать сказки в мирном,
свободном от страха настроении. <$FИменно это, естественно,
дети имеют ввиду, спрашивая: "Это правда?" Это означает: "Мне
это нравится, но есть ли такое сейчас? В безопасности ли я в
своей кроватке?" Ответ таков: "Сейчас в Англии нет ни одного
дракона" - вот и все, что они хотят услышать.> Но мир,
который содержит даже только образ Фафнира, богаче и
прекраснее, какой бы опасности это ни стоило. Житель тихой и
плодородной равнины может слушать о непроходимых лесах и
бездонных морях, и хранить их в своем сердце. Потому что
сердце твердо, тогда как тело ранимо.
Тем не менее, несмотря на всю важность, как я сейчас понимаю,
волшебного элемента сказок в раннем чтении, если говорить обо
мне в детском возрасте, я могу лишь сказкть, что любовь к
волшебным сказкам не является главной характеристикой детских
вкусов. Настоящий вкус к ним просыпается после "детских" дней
и после нескольких очень длинных лет между тем, как научишься
читать и пойдешь в школу. В это (я чуть не написал
"счастливое" или "золотое", хотя это на самом деле грустное и
тревожное) время я любил многие другие вещи не меньше и даже
больше: такие как история, астрономия, ботаника, грамматика и
этимология. Я согласенн с обобщением Ланга "детей" не вообще,
а в принципе, но только в некоторых случайных точках: я был,
например, равнодушен к поэзии и пропускал стихи, если они
всречались в сказках. Поэзию я открыл для себя гораздо позже,
особенно когда сам пытался переводить английскую поэзию на
латынь и классический греческий. Настоящий вкус к волшебным
сказкам проснулся при занятиях филологией, на пороге
возмужания и вырос в полный рост в войну.
Возможно, я сказкл по этому вопросу более, чем достаточно. В
конце концов, должно быть ясно, что по моему мнениб, волшебные
сказки не должны быть намеренно связаны с детьми. С
детьми их связывают случайно, - естественно, поскольку дети -
люди, а волшебные сказки - это то, что люди любят (хотя и они
не универсальны) - поскольку волшебные сказки являются
большей частью той литературной мебели, которую в последнее
время в Европе свалили на чердак, неестественно - из-за
ошибочной сентиментальности по отношению к детям,
сентиментальности, которая возрастает у взрослых по мере
уменьшения ее у детей.
Действительно, период детской сентиментальности произвел
несколько прекрасных книг (особенно очаровательных, однако,
для взрослых) из области волшебных сказок или подобных, но он
также вызывает тревожный рост количества сказок написанных или
адаптированных до уровня того, что считалось или считается
достаточным для детстких умов и потребностей. Старые сказки
смягчаются, или из них выбрасывают все нежелательное, вместо
того, чтобы это сохранить. Имитации часто глупы, происходит
пигвиггизация, даже без элемента интриги; или опекание; или
(самое смертоносное) скрытое подсмеивание, имеющее ввиду
другие образы для более взрослых. Я не обвиняю в таком
хихиканье Эндрю Ланга, но сам он наверняка улыбался и
наверняка часто имел ввиду других умных людей, обращаясь к ним
поверх голов своей детской аудитории - вплоть до полной
неудачи в "Хронике Пантуфлии".
Дасент энергично и справедливо ответил на ханжескую критику
его переводов из Скандинавских народных сказок. Еще он обратил
внимание в особенности на поразительную глупость запрета детям
читать последние две сказки из его собрания. Что человек может
заниматься волшебными сказками и при этом ничему не научиться
кажется почти невероятным. Но ни критика, возражения, ни
запрет не былт бы необходимы, если бы дети не рассматривались
безо всякой причины неизбежными читателями этой книги.
Я не отрицаю, что есть правда в словах Ланга (как бы
сентиментально они ни звучали): "Тот, кто хочет войти в
королевство Фаерии должен иметь сердце маленткого ребенка".
Обладать этим необходимо для любого благородного приключения в
королевствах и более и менее высоких, чем Фаерия. Но смирение
и невинность - имено это значит "сердце маленького ребенка" в
данном контексте - необязательно включают так же
некритическое любопытство и некритическую ранимость. Честертон
как-то заметил, что дети, в чьем обществе он как-то раз
смотрел "Синюю птицу" Метерлинка остались неудовлетворены,
"...потому что сказка не заканчивается Днем Справедливости, а
герой и героиня так и не узнали о верности Пса и вероломности
Кошки". "Дети невинны, - говорил он, - и любят
справедливость, тогда как большинство из нас испорчены и,
конечно, предпочитают милосердие".
Эндрю Ланг запутался в этом вопросе. Он старался оправдать
убийство Желтого Гнома Принцем Рикардор в одной из своих
волшебных сказок. "Я не люблю жестокости, - говорит он. -
...но это произошло в честном бою с мечом в руке , и гном, мир
его праху, погиб в боевых доспехах". Не совсем ясно, почему
"честный бой" менее жесток, чем "честное правосудие", или
почему проткнуть гнома мечом справедливее, чем казнить
жестких королей и злых мачех - от чего Ланг отказывается: он
посылает преступников на отдых с достаточным пенсионом (чем он
хвалится). Этакое милосердие, не испорченное правосудием. На
самом деле его защита адресована не детям, а их родителям и
наставникам, которым Ланг рекомендует свои сказки "Принц
Пригио" и "Принц Рикардо" как весьма подходящие для
воспитания. <$FПредисловие к "Сиреневой книге сказок".> Именно
родители и наставники определили волшебные сказки как
Ювенилию, литературу для юношества. Вот вам небольшой пример
фальсификации значения и результатов.
Если мы употребляем слово ребенок в хорошем смысле
(слово это, конечно, имеет и плохой смысл), мы не должны
допускать, чтобы это повергло нас в сентиментальное
употребление слов взрослый или повзрослевший в
плохом смысле (эти слова имеют и хороший смысл). Взросление
необязательно связано с приобретением греховности,
испорченности, хотя часто именно это и происходяит. Дети
должны расти и взрослеть, а не становиться Питерами Пенами, и
не терять невинность и любопытство, а совершать
предназначенным им путь, по которому наверняка лучше прийти
на место, чем странствовать в надежде, хотя мы должны
странствовать в надежде, если хотим куда-то прийти. Это одна
из тех вещей, которым может научит волшебная сказка (если
можно сказать "научить" о том, что вовсе не является лекцией),
что опасности, печали, мрак смерти могут наградить неопытного,
неуклюжего, туповатого и эгоистичного юнца чувством
собственного достоинства, а иногда даже мудростью.
Давайте не будем делить человечество на Элоев и Морлоков:
милых деток - "эльфов", как их часто идиотически называли в
XIX веке - с их волшебными сказками (аккуратно
отредактированными и сокращенными) и мрачных Морлоков,
обслуживающих свои механизмы. Если волшебные сказки вообще
стоит читать, тогда они достойны того, чтобы их писали и
читали взрослые. Конечно, они заложат в них и получат из них
больше, чем дети. Тогда дети могут надеяться, что они найдут в
