которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или
информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура
вполне законна - но то, что они при этом игнорируют или вовсе
забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности)
часто приводит подобные исследования к странным суждениям.
Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное
сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти
исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих
исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной
"стенографии", особенно запутанной, если она переходит из их
монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две
сказки построены с использованием одного и того же фольклорного
мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это
"одни и те же сказки". В таких работах мы читаем, что Беовульф -
лишь версия "?", что "Черный Бык из Норруэя" является на самом деле
"Красавицей и Чудовищем", или той же самой сказкой, что и "Эрос и
Психея", что скандинавская "?" (или гэльская "Битва
птиц"<$Fсм.Кэмпбелл, цит.произв., т.1> и ее многочисленные варианты
и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое
сказание о Язоне и Медее.
Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении)
выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной
сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не
поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше
всего, главное - само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый
костяк сюжета, - вот что действительно надо принимать в расчет7
Шекспировский "Король Лир" вовсе не то же самое, что история,
рассказанная в Лайамоновском "Бруте". Или Возьмите крайний случай
"Красной Шапочки": представляет лишь второстепенный интерес, что
пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную
Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена
волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет
счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по
бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная
разница, к которой я еще вернусь.
Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование
желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю
ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением
спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть.
Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и
склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее
уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную
история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что
гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить,
что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им
долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу
сказать словами Дасента: "Мы должны быть довольны супом, которым нас
потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его
сварили". Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по "супом"
мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных
догадках Сравнительной Филологии, а под "желанием увидеть кости" -
требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим
теориям. Я подразумеваю под "супом" сказку в том виде, как она
сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под "костями" -
ее источники и материалы - даже когда (по редкой удаче) они могут
быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику "супа" как
"супа".<$FНародные скандинавские сказки, с.XVIII>
Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно
много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее
важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими
замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком
или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что
связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят
их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы
оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или
филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать
между независимым развитием (или, скорее,
сочинением) таких сходных мотивов, наследованием
из общих корней, или проникновением в различные времена
из одного или нескольких центров. Многие споры не находят
своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон)
чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор
является исключением. История волшебных сказок, возможно,
более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере,
так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все
три случая - независимое сочинение, наследование и
проникновение - играют свою роль в создании запутанной
паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее
распутать.<$FЗа исключением особо удачных случаев, или
нескольких случайных деталей. На самом деле легче распутать
отдельную нить - эпизод, имя, мотив, чем проследить
историю любой картины, определяемую множеством нитей.
Потому что когда картина появляется на гобелене, возникает
новый элемент: изображение больше, чем сумма составляющих его
нитей и не объясняется этими нитями. Здесь лежит
наследственная слабость аналитического (или "научного")
метода: он позволяет узнать многое об отдельных вещах,
появляющихся в сказках, и мало или вообще ничего об их смысле
в любой данной сказке.> Из этих трех сочинение -
наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что
неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце
концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику.
Проникновение (заимствование в пространстве), будь то
артефакта или сказки, только относит проблему истока в
какое-либо другое место. В центре, из которого началось
предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил
сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во
времени): по тому пути мы только дойдем до
прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что
иногда случаются независимые друг от друга возникновения
подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем
прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше
понимание их дара.
Филология была свергнута с главенствующего места, которое она
занимала при дворе Исследования. Без всякого сожаления можно
отказаться от взгляда Макса Мюллера на мифологию как на "недуг
языка". Мифология вовсе не является болезнью, хотя она,
подобно всему, что присуще человеку, может заболеть. С тем же
успехом можно сказать, что мышление есть недуг ума. Гораздо
ближе к правде могло бы быть утверждение, что языки, особенно
современные европейские языки, являются недугом мифологии. Но
все равно, Язык нельзя отбросить. Воплощенный ум - язык и
сказка - ровесники в нашем мире. Человеческий ум, одаренный
силами обощения и абстрагирования, видит не только зеленую
траву, отделяя ее от других вещей (и находя такой подход
верным), но видит и то, что она является зеленой так же
как и травой. Как сильно, как стимулирующе для
способности к этому разделению было изобретение
прилагательного, - ни заклятья, ни чары Фаерии не обладают
такой силой. И это неудивительно - можно сказать, что эти
чары - лишь другой взгляд на прилагательное - часть речи
мифической грамматики. Ум, мыслящий категориями тяжелого,
легкого,серого, желтого, неподвижного, быстрого, также
легко может вообразить волшебство, превращающее тяжелые
предметы в легкие и летучие, серый свинец в желтое золото,
неподвижную скалу в быструю воду. Если это может один, то это
сможет и другой; неизбежно это сделали оба. Когда мы можем
вычесть зелень из травы, синеву из неба и красное из крови, мы
уже обладаем магической силой - на одном, не очень высоком
уровне; тогда и желание владеть этой силой в мире, внешнем по
отношению к нашему разуму. Из этого не следует, что мы сумеем
одинаково хорошо использовать эту силу на любом уровне. Мы
можем наложить смертельную зелень на лицо человека и тем
вызвать ужас, мы можем заставить сиять необыкновенную и
страшную голубую луну, или мы можем сделать так, что на
деревьях распустятся серебряные листья и бараны будут носить
золотое руно, и зажечь горящий огонь во чреве холодного
дракона. Но такие "фантазии", как их зовут, рождают новую
форму, начинается Фаерия, человек становится со-творцом.
Особая сила Фаерии - это сила создания видений "фантазии"
непосредственно усилием воли. Но обязательно эти видения
прекрасны или даже добры - во всяком случае, не фантазии
падшего Человека. И это он запятнал эльфов, которые обладают
волшебной силой (на самом деле или в сказке) своею грязью. Этот
аспект "мифологии" - как со-творения, а не просто
символической интерпретации или изображения красот и ужасов
мира - по-моему, слишком мало принимается во внимание. Не
потому ли, что он виднее в Фаерии, чем на Олимпе? И не потому
ли, что, как принято считать, он принадлежит к "низшей
мифологии", а не к "высшей"? Было много споров об отношении
этих понятий, народных сказок и мифов, но даже
если бы их и не было, этот вопрос требует некоторых замечаний,
конечно, кратких, относительно любого изучения истоков.
Одно время доминировал взгляд, что все эти образы были
заимствованы из "природных мифов". Олимпийцы были
персонификациями солнца, рассвета, ночи и т.д. и все сказки о
них были вначале мифами (лучше сказать
аллегориями) значительных элементарных явлений природы.
Затем эпос, героическая легенда, сага привязали эти сказки
к реальным местам и очеловечили их, присвоив их атрибуты
древним героям, которые хотя и сильнее, чем люди, но все же
уже люди. А затем эти легенды, теряя значения, превратились в
народные сказки, записанные сказки, волшебные сказки -
детские сказки.
Это должно казаться правдой, но вывернутой почти наизнанку.
Чем ближе так называемый "природный миф" или аллегория явления
природы к предполагаемому архетипу, тем менее она интересна и
тем меньше, конечно, в ней способности мифа осветить что-либо
в мире. Давайте предположим на мгновение, как считает эта
теория, что в действительности не существует ничего, что было
бы похоже на "богов" из мифологии - никаких личностей, только
астрономические или метеорологические объекты. Тогда эти
объекты природы могут быть выстроены в ряд по их персональному
значению и славе только талантом личности, человека. Личность
может быть заимствована только у человека. Боги могут получить
свой колорит и красоту у великолепия природы, но именно
человек наделил их этим, абстрагируя от солнца, луны и
облака; личность они получили от человека, тень или сияние
божественности, присущее им, они получили через человека из
невидимого мира Сверхъестественного. Нет принципиального
различия между низшей и высшей мифологиями. Народы из этих
мифов живут, если они вообще живут, той же самой жизнью, какой
в смертной мире живут короли и крестьяне.
Давайте рассмотрим то, что выглядит как чистый случай
Олимпийского мифа: скандинавский бог Тор. Его имя на
древнескандинавском означает "гром", а имя его молота -
Мьолнир - нетрудно интерпретировать как "молния". Однако Тор
(какговорят о нем наши сказки) обладает примечательным
характером, или личностью, которые нельзя найти ни у грома, ни
у молнии, даже если некоторые детали, как мы уже говорили,
можно соотнести с природными явлениями: его рыжую бороду,
громкий голос и дикий нрав, его неловкую и сокрушительную
силу. Тем не менее напрашивается вопрос, впрочем, не особо
принципиальный, если задуматься: что было первичным -
аллегория персонифицированного грома в горах, разбивающего
скалы и деревья, или истории о вспыльчивом, недалеком
рыжебородом фермере, обладавшим недюженной силой, - личности
очень похожей на северных фермеров (во всем, кроме роста),
boendr, - кем более всего и почитался Тор? По отношению к
такому описанию человек по имени Тор может считаться
