смутно понимал, что это - страх; он боялся, что теперь уже не
успеть.
Ниггл нашел врача. Ремонтная контора, правда, была закрыта - в
такую погоду все сидели дома, поближе к огоньку, но зато
он оставил мастерам записку. На обратном пути он промок до
нитки и сильно простудился. К счастью, доктор поступил очень
благоразумно: он не стал срываться с места, как некоторые, а
приехал на следующий день, так что ему досталось сразу два
пациента в соседних домах.
Ниггл лежал в постели. Его лихорадило. По потолку кружились
листья, извивались ветви, и все это складывалось в
удивительные узоры. К известию о том, что у миссис Пэриш всего
лишь простуда и она уже начинает понемногу вставать с постели,
Ниггл отнесся равнодушно. Он просто повернулся лицом к стене,
и листья накрыли его с головой.
А ветер все дул и дул. Он снес много черепицы с дома
Пэриша, да и с дома Ниггла, наверное, тоже, потому что крыша
начала течь. Мастера так и не приехали. Первые несколько дней
Нигглу было все равно. Потом ему захотелось есть, и пришлось
вылезать из постели. За ним ведь некому было поухаживать. Жены
у него не было. Пэриш тоже не мог зайти - от дождя у него
сильно разболелась нога. Миссис Пэриш сновала по всему дому,
вытирая там и тут лужи, и в душе ее росло подозрение: уж не
забыл ли этот Ниггл зайти к мастерам. Надейся она заполучить
хоть что-нибудь полезное для ремонта крыши, она сразу же
отправила бы мужа к соседу, даже если бы ему пришлось скакать
на одной ноге. Но она уже не надеялась, а потому Ниггл был
предоставлен самому себе.
Лишь к концу недели он кое-как доковылял до своего сарая, и
даже попытался взобраться на лестницу, но от первого же шага у
него закружилась голова. Тогда он просто сел и стал смотреть
на картину. Но образы не приходили. Он ничего не видел - ни
узоров из листьев, ни далеких гор..., разве что клочок
пустыни на горизонте, но нарисовать он не смог бы сейчас даже
его - не хватило бы сил.
На следующий день Нигглу стало гораздо лучше. Он кое-как
вскарабкался на лестницу и стал писать. Однако, не успел он
полностью погрузиться в работу, как раздался стук в дверь:
"проклятье", - не выдержал Ниггл. Но это ничего не изменило.
Он мог бы сказать, например, самое любезное: "войдите!",
Потому что дверь все равно открылась и на пороге появился
очень высокий незнакомец. "Это частная мастерская", взорвался
Ниггл, - и я занят! Оставьте меня в покое, в конце концов.
Уходите!".
- Я - инспектор службы охраны зданий, - и незнакомец,
вытянул вперед руку, показал свое удостоверение, так, чтобы
Ниггл мог его разглядеть со своей лестницы.
- Ой! - Вырвалось у того.
- Дом вашего соседа находится в неудовлетворительном
состоянии, - продолжал инспектор.
- Я знаю, - ответил Ниггл, - и уже давным-давно сообщил об
этом в контору по ремонту зданий, но, видите, мастера так и не
приехали. А потом я заболел.
- Понимаю. Но сейчас, насколько я вижу, вы здоровы.
- Но я же не мастер. Пэриш сам виноват. Надо было
жаловаться в городсткой совет и просить помощи аварийной
службы.
- В настоящее время аварийная служба занимается более
серьезными разрушениями. Возможно, вам известно, что в долине
было наводнение. Многие семьи остались без крова. Вам
надлежало самому помочь вашему соседу сделать мелкий ремонт и,
тем самым предотвратить необходимость более дорогостоящих
ремонтных работ. Таков закон. У вас здесь имеется масса
строительных материалов: холст, дерево, водонепроницаемая
краска.
- Где? - В недоумении спросил Ниггл.
- Здесь! - Инспектор указал на картину.
- Но это же картина!
- Да, это картина. Но дома охраняются в первую очередь.
Таков закон.
- Но не могу же я...
Больше Ниггл ничего не успел сказать, потому что на пороге
возник еще один человек. Он был очень похож на инспектора, ну,
прямо двойник: такой же высокий, одетый во все черное.
- Собирайся, - сказал человек. - Я - проводник. Ниггл
слетел вниз с лестницы. Казалось, у него опять начался
бред: его прошиб холодный пот и все поплыло перед глазами.
- Проводник... Чей проводник?
- Твой. И твоего вагона. Поезд ждет тебя. Ты и так слишком
задержался. Но сейчас пора. Ты отправишься в путь.
- Этого еще не хватало, - воскликнул инспектор. - Да будет
вам извесно, что уходить, не приведя в порядок свои дела,
неправильно, мало того, даже дурно. Но, по крайней мере,
теперь мы сможеи найти более полезное применение этому куску
холста.
- Господи! - Только и смог прошептать Ниггл, и заплакал, - она
ведь еще не закончена.
- Может и не закончена, - сказал проводник, - но все равно
с ней покончено. Пошли!
И Ниггл пошел. Он был почти спокоен. Проводник не дал ему
времени на сборы, сказав, что это следовало сделать заранее, а
сейчас они торопятся. Уже в прихожей Ниггл все-таки прихватил
маленький сверток, но в нем оказались лишь краски и альбом с
набросками; ни еды, ни одежды там не было. Они успели как раз
к поезду. Ниггл очень устал, и глаза у него закрывались сами
собой. Он смутно осознавал, что его вталкивают в купе. Поезд
тронулся. Он не понимал, куда едет и зачем, и не старался
понять. Потом стало совсем темно - поезд вошел в туннель.
Когда Ниггл проснулся, в окно была видна большая, сумрачная
станция. По перрону ходил носильщик и выкрикивал какое-то
слово. Но это было не название места. Носильщик звал его:
"Ниггл!"
Ниггл поспешно вышел на перрон, и тут же вспомнил, что
оставил свой сверток в купе. Он оглянулся, но поезда уже не
было.
"А, вот и вы, наконец, - сказал носильщик. - Идите за мной.
Что?! Нет багажа! Ну, теперь-то вас точно отправят в
исправительный дом.
Ниггл почувствовал вдруг, что он очень болен. В глазах у
него потемнело, и он упал прямо на платформу. Его положили в
машину и отвезли в исправительный дом, в изолятор.
Лечение Нигглу совсем не понравилось. Лекарство, которое
ему давали, было нестерпимо горьким, а весь персонал строгим и
неразговорчивым. Кроме них он не видел ни души. Иногда к нему
приходил доктор, тоже очень строгий и мрачный. И вообще, все
это куда больше напоминало тюрьму, чем больницу. В
определенные часы он должен был работать: копать землю,
плотничать или красить какие-то доски целиком в один и тот же
цвет.
Гулять ему не разрешали, а все окна в больнице выходили во
внутренний двор. Иногда его подолгу держали в темноте, часами,
без перерыва; это у них называлось "дать время подумать".
Вскоре Ниггл потерял счет дням. Лучше ему не становилось,
конечно, если судить по его собственным ощущениям. Во всяком
случае, теперь его ничего не радовало. Абсолютно ничего, даже
отдых.
Вначале, первые лет сто (я лишь передаю вам, как он
чувствовал время), его посещало некое бесцельное беспокойство,
и тогда он думал о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про
себя все те же слова: "если бы я только зашел тогда к Пэришу,
сразу после того, как начались эти ветры... Я ведь
собирался... Мы вместе укрепили бы черепицу, и тогда миссис
Пэриш не заболела бы, и я бы тоже не заболел. И тогда у меня
бы осталась еще целая неделя."
Но со временем многое стерлось из его памяти, и он уже не
мог вспомнить, зачем ему так нужна была эта "целая неделя".
Беспокойство тоже пропало, его больше ничего не волновало - разве
что работа в больнице. Теперь он все планировал заранее,
прикидывая, сколько времени займет то или иное дело; как
скоро, например, можно управиться с этой половицей, чтобы она
не скрипела, или повесить новую дверь, или починить ножку
стула. Наверное, теперь наконец-то о Ниггле можно было
сказать, что он приносит пользу, но никто ему этого так и не
сказал. И уж, конечно, не для "пользы" его так долго здесь
держали. Они, скорее всего, просто ждали, когда ему станет
лучше, а что такое "лучше" - об этом у них были свои
собственные, медицинские представления.
Так или иначе, бедный Ниггл не ощущал теперь никакой
радости жизни, ничего такого, что он раньше назвал бы
радостью. Развлечений у него было мало, что и говорить.
Однако, в последнее время он начал испытывать неведомое доселе
чувство - что-то вроде удовлетворения от того, что твоя синица
сидит у тебя на ладони. Он начинал работу по звонку и по
звонку же заканчивал. Кое-какие вещи он аккуратно откладывал в
сторону, и там они ждали, когда придет время их доделать. За
день он успевал очень много и прекрасно справлялсясо всеми
мелкими поручениями. Правда, теперь "время ему не
принадлежало", но зато он стал "хозяином своего времени". Он
начал понимать, чего оно стоит, время. И чего не стоит. Прежде
всего, не стоит торопиться. К Нигглу пришел покой, и теперь в
часы отдыха он мог по-настоящему отдыхать.
И вдруг все изменилось. Ему не давали больше плотничать, а
заставляли все копать и копать, изо дня в день. Об отдыхе
нечего было и думать. Ниггл принял это покорно. Лишь спустя
долгое время, в памяти его стали всплывать обрывки тех
проклятий, что он когда-то так часто произносил. Подумать
только, он почти забыл их. Он копал, пока хватало сил
нагнуться, копал пока кожа у него на ладонях не повисла
лоскутами, и руки не стали кровоточить. Тут он почувствовал,
что больше не может поднять лопату. Никто не сказал ему
доброго слова. Появился доктор, и, окинув Ниггла взглядом,
изрек: "Прекратить работу. Полный покой в темноте".
Ниггл лежал в темноте и полном покое, таком полном, что ни
одна мысль и чувство не приходили к нему, и он едва ли мог
сказать, сколько уже так вот лежит - несколько дней, или,
может быть, лет? Вдруг он услышал голоса. Совсем незнакомые
голоса. Он был уверен, что никогда не слышал их раньше. Похоже
было, будто в соседней комнате собрался врачебный совет, или
заседает следственная комиссия, и голоса доносятся через
неплотно закрытую дверь. Правда, света Ниггл не видел.
- Теперь разберем случай Ниггла! - Произнес один голос.
Какой это был суровый голос, еще строже, чем у доктора.
- Что же с ним стряслось? - Спросил второй голос. Его можно
было бы назвать нежным, но в нем не было мягкости. Там
смешались и грусть, и надежда - это был голос вершителя судеб.
- Что же случилось с Нигглом? У него было прекрасное сердце!
- Но зато как оно плохо работало! Да и голова не многим
лучше; он не слишком утруждал себя мыслями. Посмотрите,
сколько времени он потратил зря, даже не на развлечения, а
просто так. В путь он тоже не собрался как следует. И ведь мог
бы кое-что приготовить, но нет! Явился сюда как последний
оборванец, ну и нам пришлось обойтись с ним, как с нищим. Так
что случай тяжелый. Думаю, ему придется здесь задержаться.
- Может быть, ему это и не повредило, - произнес второй
голос. - Но, с другой стороны..., он всего лишь маленький
человек. Великие дела никогда не были его предназначением, на
это у него не хватило бы сил. Давайте заглянем в записи.
Смотрите! Кое-что здесь говорит в его пользу.
- Возможно, - отрезал первый голос. - Но, убежден, что ни
один из этих аргументов не выдержит тщательного разбора.
- Давайте все же попробуем, - предложил второй голос. Ну,
вот, к примеру. По природе своей Ниггл был художником. Не
гением, конечно, но все же... Лист работы Ниггла не лишен
своеобразной прелести. Вспомните, как он всегда бился над тем,
чтобы листья вышли как можно более прекрасными, и все только
ради них. Ему и в голову не приходило, что это возвышает его
самого. Смотрите, здесь нет ни слова о том, чтобы он,
например, делал вид, хотя бы даже перед самим собой, что это
оправдывает его небрежность по отношению к вещам,
установленным законом.
- Тогда ему не следовало бы быть столь небрежным, - сказал
первый голос.
- И все же он всегда откликался на зов, - заметил второй.
- Далеко не всегда. В основном тогда, когда это не
составляло для него особого труда. И при этом он еще все время
жаловался, что его "отвлекают". Посмотрите сами! Записи так и
пестрят этим словом вперемежку с разными дурацкими сетованиями
