именно в этот момент.
Александр прибыл 23 декабря в Вильну с Аракчеевым Приходилось царю ломать
комедию, всячески превозносить и награждать ненавистного Кутузова, символ
победы, олицетворение торжества русского народа, избавления России от
страшной опасности. Все это проделано было Александром для публики, для
народа, и проделано с отличавшей царя выдержкой и уменьем соблюсти на людях
приличие. Царь, который еще совсем недавно изливал свое истинное чувство к
фельдмаршалу, написав по его адресу на одном раздражившем его докладе
Кутузова (о Яшвиле и калужском ополчении) "какое канальство", теперь нашел
самые ласковые слова и самые нежные модуляции голоса, чтобы приветствовать
спасителя России - так принято было теперь именовать Кутузова, - но более
чем когда-либо царь и фельдмаршал в этот момент расходились в своих
политических воззрениях, в своих взглядах на задачу дня. Для Кутузова война
с Наполеоном кончилась в тот момент, когда Ней со своими немногими
спутниками перешел по неманскому мосту на прусский берег. Для Александра
эта война только начиналась. Это было все то же безнадежное разногласие,
которое несколько раз уже было нами отмечено выше. Спасли Россию; "спасать"
ли Европу или остановиться, примириться с Наполеоном и предоставить
державам европейского континента бороться самим за свое освобождение от
тирании завоевателя, а Великобритании - бороться самой за свое
торгово-промышленное верховенство над земным шаром? "Да, спасать Европу и
помогать Англии", - отвечал на этот вопрос Александр. "Нет", - отвечал
Кутузов.
Александр до такой степени не понимал, в каком состоянии русские солдаты
пришли в Вильну, что упорно предлагал, не останавливаясь, продолжать
преследование. Тогда Кутузов категорически и уже в письменной форме заявил
царю, что если русскую армию, не дав ей как следует отдохнуть, заставят
пройти еще хоть немного дальше, то она просто перестанет существовать:
"Признаться должно, если бы, не остановясь, продолжать еще движение верст
на полтораста, тогда, может быть, расстройство дошло до такой степени, что
надо было бы, так сказать, снова составлять армию".
Утром 24 декабря Александр (в Вильне) пригласил к себе Вильсона и
благодарил его за его письма. "Вы всегда говорили мне правду, которую я не
мог бы узнать другим путем. Я знаю, что фельдмаршал не сделал ничего, что
он должен был сделать... Все его успехи были навязаны ему. Он разыграл
некоторые из своих прежних турецких штучек, но московское дворянство
поддерживает его и настаивает на том, что он первенствует в национальной
славе этой войны. Через полчаса я поэтому должен ("тут царь на минуту
остановился", - пишет Вильсон) дать этому человеку орден Георгия первой
степени... Но я не буду просить вас присутствовать при этом, я бы
чувствовал себя слишком униженным, если бы вы при этом находились. Но у
меня нет выбора, я должен подчиниться повелительной необходимости. Во
всяком случае я уже не покину вновь мою армию, и поэтому уже не будет дано
возможности к продолжению дурного управления фельдмаршала" [29].
Что могли означать, как могли прозвучать в ушах ненавидящего Кутузова
англичанина эти последние слова?
Конечно, Вильсон должен был понять так, что Кутузов останется
главнокомандующим лишь по имени, а на деле руководить армией будет царь.
Вся эта сцена показывает, что ненависть к фельдмаршалу совсем заглушила в
царе сознание унизительности для него, Александра, императора
всероссийского, этих смиренных извинений перед английским агентом,
извинений в том, что он вынужден дать Кутузову Георгия первой степени.
Такие чувства питал самодержец всероссийский к старому полководцу,
настоящему вождю народа в этой ужасной войне, к человеку, который не только
казался в этот миг, но и был в действительности живым олицетворением славы
и гордости русского народа, только что спасшего себя от грозного врага.
Но Георгий первой степени - это было пустое дело сравнительно с коренным
разногласием. Кутузов говорил, что и русская армия погибла во время этого
страшного зимнего похода, а не только наполеоновская; что от Тарутина до
Вильны погибло две трети русской армии, вышедшей из Тарутина.
Этот жалкий остаток армии был утомлен, плохо одет, еще хуже вооружен.
Нельзя начинать с ним новую тяжкую войну против Наполеона, который,
конечно, к весне выставит новую огромную свежую армию, создавать которую он
и торопился, уезжая из Сморгони.
Да и сама Россия была глубоко и страшно разорена.
Уход французов не возбудил немедленно того чувства радости и избавления, о
котором впоследствии говорилось и писалось. Печально встретила, например,
Москва рождественские праздники в 1812 г. "Вчерашний праздник протек с
особливой тишиной... Происшествия крайне стеснили дух жителей. Прошедшее
тем памятнее, что последствия не изглаживают оных, а опасности, в будущем
представляющиеся, еще более опасными кажутся. Уборка мертвых тел все еще
продолжается... Слухи же, что груды трупов зарыты, и неглубоко, в самой
Москве и в окрестностях, страшат всякого насчет весны" [30]. Трупы гнили и
в окрестностях Москвы и на Калужской дороге. Эпидемии вовсе не дожидались
весны: в ноябре, декабре, январе смерть от заразных болезней беспощадно
косила и армию и население.
И не только трудно и опасно было, по мнению Кутузова, затевать новую войну
с Наполеоном, но и вовсе это не нужно. Русский народ отстоял себя, победил
непобедимого, добыл себе бессмертную славу. Зачем освобождать и усиливать
этим англичан и немцев, соседей, а потому возможных опасных врагов в
будущем? Да и непохоже было, что немцы немедленно поднимутся против своего
грозного угнетателя.
В Гумбине, в Восточной Пруссии, куда постепенно подходили группы спасшихся
из России французов, "вся площадь была покрыта крестьянскими повозками,
стекавшимися, со всех сторон возить французов за деньги". Сразу в Пруссии
для французов явилось решительно все, что можно купить за деньги. А денег -
монеты золотой и серебряной - в спасшейся войсковой казне Наполеона было
еще сколько угодно. Немецкие крестьяне и в этот момент, в январе 1813 г.,
вели себя точь-в-точь так, как в 1806 и 1807 гг., когда Наполеон завоевал
их отечество. Русский пример пока нисколько еще на них не подействовал. В
Германии, впрочем, понимали и откровенно признавали эту разницу. Всюду
распевалась песенка: "Ein, zwei, drei! Mit Franzosen ist's vorbei! Die
Deutschen haben sie fettgemacht, die Russen haben sie abgeschlagt!" (Раз,
два, три! С французами покончено! Немцы их откормили, русские их перебили!)
Все эти слухи и известия, проникавшие в Вильну, тоже не могли очень
одушевлять старого русского фельдмаршала на продолжение войны. Зачем
проливать русскую кровь во имя интересов иностранцев, которые будут, может
быть, впоследствии лить кровь внуков и правнуков тех русских солдат,
которых теперь хотят погнать для освобождения Европы от Наполеона? Так
думал не только Кутузов, но очень и очень многие. Но царю и Вильсону
помогло отчасти то страшное раздражение против Наполеона, которое царило в
России. Отомстить насильнику чего бы это ни стоило! Так сгоряча рассуждали
тоже очень многие.
Очень характерно, например, что уже летом 1813 г., когда союзники начали
было мирные переговоры с Наполеоном, в глуши русской провинции ни за что не
хотели мира и уповали на испанцев, не желавших по-прежнему никаких
разговоров о мире с Наполеоном. Известия об успехах испанцев в борьбе
против французов "производят здесь (в Туле. - Е. Т.) всеобщую радость, -
пишут из Тулы 4 августа 1813 г., как раз когда еще было в силе июньское
перемирие союзников с Наполеоном. - Все вообще, полагая с сим извергом
перемирие, да и самый мир непрочным и влекущим за собою пагубные следствия,
нетерпеливо ожидают начатия военных действии, возлагая упование на
могущество любезного своего отечества" [31].
"Россияне! Целые полсвета исторжены вами из челюстей чудовища, миллионами
поглощавшего род человеческий, целые полсвета прославляют ваше геройское
великодушие!" Таков был мотив, принятый в церковных проповедях во всей
России в 1814 г., после падения наполеоновской империи, но который уже
наперед, в декабре 1812 г., еще только учитывая далекие последствия только
что кончившейся кампании, почти с буквальной точностью усваивали многие и в
Москве, и в Петербурге, в усадьбах, и в губернских городах. Грядущее
освобождение Европы считали уже достигнутым.
Противиться энергично и царю и этому довольно сильному течению в дворянстве
и в армии Кутузов не решился, хотя и знал, на какой неправильный путь это
течение начинает уносить Россию. А. С. Шишков, государственный секретарь,
тот самый, который в свое время постарался избавить армию от присутствия
Александра Павловича, теперь находился вместе с двором в Вильне. Он тоже
боялся продолжения войны и тоже считал, что вовсе незачем России дальше
воевать. Шишков, поговорив с Кутузовым и убедившись, что фельдмаршал
держится точь-в-точь таких же убеждений, спросил его, естественно, почему
же он более решительно не отстаивает своего мнения перед царем. Кутузов на
это отвечал текстуально следующее (об этом повествует сам Шишков в своих
"Записках"): "Я (т. е. Кутузов. - Е. Т.) представлял ему (царю. - Е. Т.) об
этом, но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем
опровергнуть не можно; и, другое, скажу тебе про себя откровенно и
чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет
меня, поцелует, тут я заплачу и соглашусь с ним".
"Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу!" - сказал Александр 24
декабря, обращаясь к фельдмаршалу, который, окруженный огромной свитой
своих генералов, явился к Александру поздравить его с днем рождения. Князь
Кутузов принял это приветствие, в котором было явно начертана программа
перенесения войны за границу, и принял миссию "спасения Европы", которую
сам он вовсе и не считал нужным спасать.
12 января 1813 г. Кутузов издал воззвание к русской армии, начинающееся
словами: "Храбрые и победоносные войска! Наконец, вы на границах империи!
Каждый из вас есть спаситель отечества. Россия приветствует вас сим именем!
Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые
вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную
славу...
...Перейдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на
собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и
неистовствах, унижающих солдата... Будем великодушны, положим различие
между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с
обывателями покажут им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы
желаем, но ищем освободить от бедствий и угнетений даже самые те народы,
которые вооружились против России".
Заграничный поход начался. Пруссаки перешли на сторону России. Предстояли
годы всеевропейского побоища, где больше всего было пролито именно русской
крови. И только уже прощаясь с жизнью, старый фельдмаршал решился
откровенно сказать, как он смотрит на это новое кровопролитие, на войну
1813 г., затеянную царем не только без всякой пользы для России, но в
прямой вред русскому народу в будущем.
Дело было в г. Бунцлау, в прусской Силезии, в апреле 1813 г. Кутузов, тяжко
больной, лежал уже на постели, с которой ему не суждено было встать. Не
суждено ему было и начать военные действия против Наполеона, уже шедшего на
русских и пруссаков со значительными силами.
27 апреля 1813 г. Кутузов умирал, и Александр I прибыл в Бунцлау к его
смертному одру проститься с фельдмаршалом. За ширмами около постели, на
которой лежал Кутузов, находился состоявший при нем чиновник Крупенников. И
вот диалог, подслушанный Крупенниковым и дошедший до (гофмейстера)
Толстого: "Прости меня, Михаил Илларионович!" - "Я прощаю, государь, но
Россия вам этого никогда не простит"[32]. Царь не ответил ничего.
На другой день, 28 апреля 1813 г., князя Кутузова не стало.
