однако, все обращали внимание на тревожные перемены, происходившие в нем.
Часто и непредсказуемо, иногда, среди разговора, он впадал в прострацию.
Взгляд терял всякую осмысленность, он сбивался на полуслове, замолкал и если
странное беспамятство настигало его в тот момент, когда он стоял, то ему
проиходилось, немедленно, искать место, на которое можно было бы опуститься.
Он закрывал глаза, сжимая голову руками, словно, пытаясь удержать ее, не
дать ей "сорваться" и "улететь". Потом он беспомощно улыбался и не знал, как
продолжить беседу. Он не помнил предыдущего разговора. Теренции не было еще
и тридцати. Родом она была из Байи, славного местечка, куда римские граждане
любили отправляться на отдых, и где, стараниями местных жителей, все было
устроено, отлаженно и прибрано, именно, с той целью, чтоб богатый римлянин
мог здесь расслабиться, разнежиться, забыться, а, взамен, избавившись от
столичной скупости, проявить безмерную щедрость. Отец Теренции владел
лучшими купальнями курорта и имел зажиточный дом. Когда же, в его доме стал
часто появляться Меценат в компании с Горацием, он сразу догадался о
причинах столь частых визитов. Семнадцатилетняя дочь к тому времени
привлекала внимание окружающих, так же, неотвратимо и естественно, как,
например, необычный алмаз в лавке ювелира или внезапная радуга на сухом
небе.
Меценату не пришлось долго ухаживать, и скоро в его доме появилась
Теренция. Она оказалась не только красавицей, но, вдобавок, была наделена
природным умом, способным оценивать мысль и проникать в глубь ее, не
удовлетворяясь лишь ее верхним слоем. Доказательством ума, иногда, служит не
блестящая речь, а содержательное молчание, передаваемое точной
выразительностью проницательных глаз.
Октавиану нравилось говорить с Теренцией. К тому же, выяснилось, что
она владеет некоторыми языками варварских племен, расположенных немного
северней ее родных мест. Октавиан использовал это обстоятельство и приблизил
Теренцию к себе, осознавая, что делает это не только из необходимости
переводов... Теренция стала часто появляться во дворце, а спустя короткое
время Рим получил душистый слух, запах которого сумел перебить смешанные
ароматы каринских садов. Меценат мучительно вдыхал эти запахи, они усиливали
его головные боли, заставляли сутулиться, вносили сумбур в ровные ряды
мыслей, вынуждая их беспомощно метаться, словно, поверженный и рассеянный в
поле легион, обращенный в беспорядочное бегство.
Дерзкий намек, который он теперь позволил себе произнести и который ни
за что бы не произнес раньше, был следствием его болезненного состояния.
Октавиан, однако, не был смущен или растерян, но удивление, вперемешку с
неудовольствием, скрыть не сумел.
Николай, оказавшийся невольным очевидцем опасных слов, грозивших,
впервые, нарушить тот устойчивый порядок, стихийную взаимосвязь, ту
атмосферу непринужденной, почти, естественной свободы, которая сохранялась
всеми участниками вечерних застолий, почувствовал, на этот раз, приближение
катастрофы.
- Да, дорогой Меценат! Если верить всему, что говорят в Риме, то
уважаемый консул Марк Аврелий Котта Мессалин давно соблазнил всех женщин
Рима и теперь устраивает оргии, исключительно, в обществе
девочек-подростков. Мне не раз доводилось слышать об этом! А, между тем, в
его доме, действительно, собираются незрелые юные особы, но они совершенно
невинны! Секрет в том, что уважаемый консул страстно увлечен астрологией, в
особенности, восточной. А Вам хорошо известно, что Рим не поощряет интерес к
гадателям с Востока. Оттого, никому неизвестно, что Марк Аврелий, всего
лишь, удовлетворяет любопытство юных дев, читая им лекции. Дорогой Меценат,
если бы мне, не доводилось самому слышать этих лекций, то, тогда, пришлось
бы верить тому, что говорят в Риме!
Реплика Николая пришлась, кстати, и сумела оказать успокаювающее
действие. Тонкая прожилка на правом виске императора, успевшая вздуться от
прилива крови, медленно возвращалась в привычное русло, как возвращаются
воды Тибра в свои пределы после весеннего разлива.
Меценат, как-будто, обескураженный собственной выходкой, поднял бокал с
фалернским вином, пригубил и молча поставил обратно.
- Если бы, любовь правила миром, а человек относился к другому так же,
как он желал бы, чтоб относились к нему, то изменился бы, сам - мир!
Нравственность, тогда бы, достигла такой высоты, перед которой, померкла бы,
слава наших богов!
Николай бросил изумленный взгляд на Мецената, а в следующую секунду его
глаза встретились с глазами Октавиана, в которых застыло то же изумление,
словно, зеркально отраженное.
В это время послышались громкие голоса, в одном из которых,
безошибочно, угадывался голос Горация, а через минуту перед глазами друзей
предстал и он сам. Белая тога небрежно болталась на его худом теле, словно,
он надевал ее в темноте. Глаза пьяно сверкали, а длинный и заостренный нос,
торчал воинственно, как дротик варвара. Он тащил, упирающегося и
растерянного толстяка, взмокшего и распаренного, словно, только что,
покинувшего бани.
Оказавшись прямо перед императором, толстяк перестал сопротивляться и,
выпучив красные глаза и, безвольно, опустив короткие руки, уставился на
него, напоминая бычка, обреченного на заклание.
Не стоило никаких трудов узнать в нелепой фигуре, известного всему Риму
богача - Апиция. Он был удачливым торговцем, владельцем лавок и питейных
заведений, большинство из которых располагалось в бедняцких кварталах
Субуры. Несмотря на огромное состояние, Апиций, был всего лишь плебеем и его
появление в доме Августа было равносильно неслыханной дерзости. Потому он и
упирался, шумно, но неумело, не находя приличных приемов для сопротивления
знаменитому Горацию.
Несколько минут все молча наблюдали за Октавианом. Показалось, что за
эти мгновенья, Гораций, неожиданно протрезвел и понял, что совершил нечто
грубое и непоправимое. Он прислонился к холодному мрамору колонны, словно,
не доверяя больше ослабевшим ногам.
- Надеюсь, дорогой Апиций, ты не откажешься от бокала вина? - произнес,
наконец, император и на его лице образовалась лукавая улыбка.
Хитрый толстяк мгновенно уловил настроение Октавиана и демонстрируя
отменную реакцию, которая, наверно, немало способствовала его успеху,
незамедлительно принял на себя ту роль, которую "предложил" ему сыграть
император.
- Известно всем, государь, что я не пью ни капли вина, но не смею
отказаться теперь, когда сам Великий император Рима предлагает мне это
сделать.
Ответ Апиция был встречен хохотом, так как всему Риму было, как раз,
известно обратное. Правда, говорили, что Апиций способен осушить бочонок и,
если валился под стол, то последним. Однако, до сих пор не нашлось
свидетеля, кто мог бы подтвердить, что видел толстяка, сраженного вином.
Комизм ситуации заключался еще и в том, что и сейчас Апиций с трудом
удерживал равновесие, распространяя вокруг себя терпкий винный запах и
вызывая подозрение, что один бочонок он, уже, успел опустошить. Судя по
всему, Гораций "от души" хотел помочь ему в этом деле.
- Присаживайся! Будь гостем! - Октавиан указал жестом на свободное
ложе.
Гораций, наконец, оторвался от своего мраморного "помощника" и,
усевшись, возле Мецената, чувствуя радостное возбуждение от перемены
настроения императора и желая внести свою долю, сказал:
- А мне налейте вина по причине того, что я - пью!
Но, постепенно, разговор все дальше уходил от бесполезных шуток и все
ближе перемещался в деловую сторону.
Октавиан ценил устраиваемые вечеринки не только потому, что находил в
них прекрасный способ расслабится, но еще и потому, что в непринужденной
беседе имел возможность прояснить отношение к тем или иным проблемам,
которые, порой, не давали ему покоя, вызывая тяжелые сомнения. Потому он,
иногда, преодолевая гордость и перешагивая через собственное самолюбие,
старался сохранить этот дух взаимного доверия и искренности. Императору
важно было знать правду! Конечно, он доверял Кальпурию, который по своей
должности обязан был ежедневно "поставлять правду на завтрак". Он и делал
это со всей добросовестностью. Но в обязанности Кальпурия не входило
обсуждать решения императора, и тем более, не соглашаться с ним. Такая
возможность существовала только здесь и только в этом кругу. Объявившийся,
вдруг, Апиций заинтересовал Октавиана. Из всех присутствующих, он был
единственным, кто вращался среди разнообразной публики, не исключая
оборванцев, околачивающихся на пристани Тибра и заполняющих к ночи
многочисленные кабаки. Впрочем, Апиций, возбудил интерес и у остальных
гостей, плохо знающих жизнь римских граждан из кварталов Субуры.
Ощущая пристальное внимание и наполняясь гордостью, Апиций увлекательно
рассказывал о трудностях торгового дела, о разграблении судов пиратами, о
жадности греческих купцов. Как-бы, между прочим, пожаловался на неудобство
причалов на Тибре и расположением складов, из-за которых разгрузка торговых
кораблей растягивается на несколько дней. При этом, не забывал поглядывать
на Октавиана. Слышит ли?
- Ну, а что, дорогой Апиций, говорят в Риме по поводу строительства
храма? - спросил император.
Речь шла о строящемся храме в честь Юлия Цезаря, храме давно задуманном
Октавианом и имеющем для него, как явный, так и тайный смысл. По замыслу,
это сооружение не должно было уступать по своей грандиозности никаким другим
сооружениям Рима и постоянно напоминать его гражданам о величайшем из
императоров, сумевшим превратить Римскую империю в непобедимый, необъятный,
самый могущественный за всю историю, конгломерат. Строительство храма на все
времена останется в памяти потомков связанным с его именем! Храм - это
бессмертный символ его, Августа Октавиана, законной власти! И, наконец, храм
должен был свидетельствовать и напоминать о том, что наивысшей славы Рим
смог достичь, именно, тогда, когда вся власть была сосредоточена в одних
руках. Не республика, а единоличная неограниченная власть императора
вознесла Рим и сделала его центром мира.
Октавиан выжидательно глядел на Апиция и ждал ответа на свой вопрос,
который, кажется, ввел толстяка в замешательство. Действительно, Апиций
находился в растерянности. Глуповато улыбаясь, он смотрел на императора, не
умея, однако, скрыть, присущее торговцу выражение в момент, когда тому
предлагают сомнительную сделку.
- Не бойся! Говори, что думаешь! - приободрил его император, от
которого не ускользнули сомнения Апиция.
- Ходят слухи, государь, что ты намерен запретить гладиаторам биться
боевым оружием и хочешь, чтоб они дрались палками. Вот что волнует народ!
Люди так и говорят, что перестанут ходить в цирк. А на строящийся храм
поглядывают только для того, чтоб сравнить его высоту с высотой храма
Юпитера Капитолийского или Венеры Родительницы, - сказал Апиций, продолжая
бороться с собственной неуверенностью.
- Вот, дорогой Меценат! Люди жаждут крови! Хлеба и зрелищ! А ты
рассуждаешь о всемирной любви друг к другу!
- Толпа жестока и необразованна! Жестока, потому что - необразованна!
Наши жрецы больше думают о своих желудках, чем о просвещении народа. На
протяжении веков они повторяют одно и то же. Люди привыкли к их монотонным
речам и давно перестали вслушиваться в их смысл, как перестают замечать шум
водопада, живущие у его подножия. Я говорю о той любви, которая требует
