изменений макроклимата. Поэтому зимние месяцы по берегам Берингова моря
остались почти такими же в ХХII веке, какими были, скажем, в XV веке.
Что касается командира звена субмарин Кондратьева, то он не ездил в
отпуск, очень редко ходил в патруль и никогда не предлагал своих услуг
океанологам. Как говорили его друзья, Кондратьев тешил свои "родимые пятна
капитализма" - предавался зимой безудержной лени. Великолепное овальное
здание базы "Парамушир", уходящее на шесть этажей в гранит и возвышающееся
стеклянно-стальным куполом на три этажа, располагалось на мысе Капустном.
Квартира Кондратьева (кабинет и спальня) находилась на втором этаже, окна
выходили на юг, на Четвертый Курильский пролив. Летом в особенно ясные дни
из окон можно было видеть на юго-западе за синей гладью океана белый, как
облачко, крошечный треугольник - вулкан Маканруши, а зимой чудовищной силы
прибой ляпал в стекла зеленоватую, пузырящуюся пену. Обстановка квартиры
была стандартной. Кондратьев по привычкам и по профессиональному духу был
аскетом, и она казалась ему достаточно роскошной. Поэтому он и не пытался
как-то обжить и украсить ее, только в кабинете над столом повесил
полутораметровый клык нарвала, убитого в рукопашной во время подводной
прогулки лет пять назад, да завел самодельную полочку со старыми книгами,
взятыми из походной библиотеки "Таймыра".
Кондратьев очень любил свою квартиру. Особенно зимой. Он часами сидел
у огромного, во всю стену, окна в кабинете, беспричинно улыбаясь,
вглядываясь в бушующие волны. Едва слышно пощелкивает система
кондиционирования, в комнате полумрак, тепло и уютно, возле локтя чашка
черного кофе, а за окном страшный ураган несет сжатые массы воздуха,
перемешанного с дождем и снегом, вихри соленой воды, и не понять, где
кончается воздух и начинаются пенистые гребни волн.
Еще хорошо было встать среди ночи, чуть-чуть приоткрыть затененное
освещение и чуть-чуть включить Грига или Шумана и покойно слушать тихую
музыку и едва различимые шумы зимней ночи. А потом взять с полки
потрепанную книгу автора, которого давно уже забыли на Планете, и не
читать - только вспоминать о далеком прошлом, не то грустя, не то радуясь.
Никак не понять, грусть или радость приносили эти часы одиночества, но они
приносили счастье.
Зимой многие уезжали. Улетал в Среднюю Азию с женой веселый Толя
Зайцев, на недели пропадал в экспедициях жадный до дела Эдик Свирский,
отправлялся в дальние зимние рейсы серьезный насмешник Макс. Из тех, кто
оставался на базе, одни уходили по вечерам в Васильево и там танцевали и
веселились до утра, другие сидели по своим квартирам и обрабатывали
материалы, полученные летом, занимались исследовательской работой. Сергея
Ивановича частенько эксплуатировали - он очень любил помогать. "Слушай,
Сергей, прости, беспокою тебя... Ты, кажется, был в июне на Зимней банке.
У тебя есть данные по солености воды? Дай, пожалуйста... Спасибо".
"Здравствуй, холостяк! Бездельничаешь? Будь другом, помоги труженику - дай
твою статистику по зубам верхней челюсти у кашалотов... Вот спасибо,
дружище!.. Будь здоров". "Сергей Иванович, разрешите... У меня спешная
работа, завтра надо передать в Хабаровск... Я боюсь, что не успею,
помогите мне посчитать вот это... Поможете? Вот хорошо-то!"
Сергею Ивановичу очень нравилось, что все незанятые люди собирались,
как правило, в компании - большие и маленькие. Пестрые отряды скалолазов,
обмотанные вокруг пояса тридцатиметровыми шарфами, карабкались по
обледенелым кручам, куда, впрочем, можно было при желании спокойно
подняться по тропинкам с другой стороны. Зимние аквалангисты набивались в
субмарины и переправлялись через пролив на Маканруши, где дни напролет
бродили по лабиринтам подводных пещер. Из спортивных залов доносились
выкрики, топот и буханье мячей. В клубах витийствовали дискуссионеры - там
в утилитарных целях развития сообразительности и логического мышления
обсуждались очень странные вопросы. В музыкальных комнатах, неподвижные,
как покойники, возлежали в глубоких креслах ценители нежнейших мелодий.
Люди, как правило, чувствовали себя особенно хорошо, когда были вместе.
Некоторое исключение составляли художники, предпочитавшие
развлекаться в одиночку. Их чем-то влекло серо-свинцовое разнообразие
скал, ледяной воды, низкого неба. Большинство из них прямого отношения к
базе не имело. Они приезжали на зиму с материка и были необычайно
трудолюбивы, но гениальности, по крайней мере, по мнению Кондратьева, не
обнаруживали. Иногда они устраивали в коридорах выставки своих этюдов. На
выставки сбегался народ, и начинались свирепые споры: должен ли художник
писать то, что видит, или то, что он чувствует, или то, что он думает. Был
еще на базе один скульптор, опытнейший работник Океанского патруля,
страдавший, однако, гигантоманией. Он мечтал создать грандиозную статую
чего-то такого, и все скалы в окрестностях базы носили неизгладимые следы
его вдохновения.
Время от времени база оглашалась непривычным оголтело-веселым шумом.
Это случалось, когда в гости приходили юноши и девчонки с Васильевского
рыбного комбината. На комбинате работало шестьдесят человек - двадцать
пять операторов, тридцать практикантов и пять кибернетистов-снабженцев, на
обязанности которых лежало грузить и отправлять во Владивосток и в Магадан
самоходные кибернетические баржи с готовой продукцией. Налаживать
управление подводными баржами так, чтобы они без промаха и в назначенный
срок приходили в нужный порт, - это была труднейшая и интереснейшая
задача, поэтому многие студенты-практиканты склонны были отлынивать от
переработки сырья и примазывались к кибернетистам. Молодой народ базы и
молодой народ завода были тесно связаны. Обычно внепроизводственная связь
осуществлялась на вечеринках в комбинатском клубе, но иногда Океанская
охрана приглашала гостей к себе, и тогда на базе начиналось
столпотворение.
Явившись на базу, эта толпа сразу рассыпалась кучками по комнатам
хозяев. Но двери в пустой обычно коридор были распахнуты, все наполнялось
шумом споров, песнями, музыкой, шарканьем танцующих, веселые компании
шатались из комнаты в комнату... Одним словом, было весьма весело. Комнаты
были великолепно звукоизолированы, так что весь этот шум и гам никому из
"взрослых" не мешал. Первое время Кондратьев запирался в такие
"праздничные" вечера, но потом любопытство и зависть победили, и он стал
оставлять свою дверь открытой. И много пришлось ему услышать - и новые
странные песни со всех концов света, и яростные споры по очень специальным
и по очень общим вопросам, и маленькие локальные сплетни о старших, в том
числе и о самом себе, и объяснения в любви, такие же мучительно
бессвязные, как и в прошлом веке, и даже звуки поцелуев.
Сразу за дверью комнаты Кондратьева находился узенький тупичок-ниша,
которым оканчивался коридор. Кто-то соответственно обставил его: поставил
кресла, сосну в стеклянном ящике, повесил газосветную лампу, тусклую и
подмигивающую. Эта ниша называлась "ловерс дайм" - "пятачок влюбленных".
Именно сюда приводили в плохую погоду объясняться, строить планы и
выяснять подпорченные отношения. Кондратьев вздыхал, стоя на пороге своей
комнаты и слушая этот шепот. Он был отлично виден влюбленным на фоне
светлого коридора, но на него никто не обращал внимания, его не
стеснялись, как не стеснялись вообще никого из старших. Это его задевало -
ему казалось, что сопляки смотрят на него как на мебель. Но однажды он
подслушал, что его назвали "стражем ловерс дайма", и он понял, что его
просто считают неким негласным судьей и свидетелем, общественной совестью.
Впрочем, это тоже было достаточно обидно. Кондратьев захлопывал дверь и
подолгу с ворчанием рассматривал в зеркале свою худую коричневую
физиономию и ежик жестких волос над широким большим лбом. "Да уж, - уныло
думал он старую мыслишку. - Где уж мне..."
Как-то раз случился сильный тайфун, и волны разбили пластмассовую
балюстраду, огораживающую оранжерейную площадку базы. На следующий день по
вызову базы с комбината прибыла вся молодежь и принялась за починку.
Старшие тоже приняли участие. Самые ловкие и сильные ребята опускались в
люльках со скалы и крепили легкие пластмассовые плиты к камню вдоль
обрыва, предварительно размягчив камень ультразвуком. Бури уже не было, но
серые ледяные волны накатывались на берег из серого тумана и с ужасным
громом лупили в скалы-стены, обдавая висящих в люльках потоками брызг.
Работали весело, с большим шумом.
Кондратьев взялся крепить размякший, как тесто, камень вокруг
оснований балюстрадных плит. Надо было густо намазывать это каменное
тесто, как цемент, заглаживать специальной лопаточкой и затем обрабатывать
место крепления ультразвуком второй раз. Тогда пластмасса и камень
схватывались намертво и плита балюстрады становилась как бы частью скалы.
В разгар работы Кондратьев обнаружил, что ему не приходится шарить рукой в
поисках инструментов. Инструменты сами попадали в его протянутую руку, и
именно те, которые были нужны. Кондратьев обернулся и увидел, что рядом с
ним сидит на корточках лаборантка базы Ирина Егорова. Она была закутана в
меховой комбинезон с капюшоном и казалась непривычно неуклюжей.
- Спасибо, - сказал Кондратьев.
- Сколько угодно, - сказала Ирина и засмеялась.
Несколько минут они работали молча, прислушиваясь к сварливому спору
о природе ядов в молоках кистепера, доносившемуся от соседней плиты сквозь
рев волн и ветра.
- Вы все один да один, - сказала Ирина.
- Привычка, - ответил Кондратьев. - А что?
Ирина глядела на него странными глазами. Она была очень славная
девушка, только очень уж суровая. Поклонники от нее стоном стонали, и
Сергей Иванович тоже ее побаивался. Язык у нее был совершенно без костей,
а чувство такта явно недоразвито. Она была способна ляпнуть все, что
угодно, в самый неподходящий момент и неоднократно делала это. Так вот
посмотрит-посмотрит странными глазами и ляпнет что-нибудь. Хоть плачь.
- Я хочу давно спросить вас, Сергей Иванович, - сказала Ирина. -
Можно?
Кондратьев покосился опасливо. "Ну вот, пожалуйста. Сейчас спросит,
почему у меня волосатая спина, - был такой случай прошлым летом на пляже
при большом скоплении народа".
- М-можно, - сказал он не очень уверенно.
- Скажите, Сергей Иванович, вы были женаты тогда, в своем веке?
"Пороть тебя некому!" - с чувством подумал Кондратьев и сказал
сердито:
- Легко видеть, что не был.
- Почему это легко видеть?
- Потому что как бы я мог пойти в такую экспедицию, если б был женат?
Подошел океанский охотник Джонсон, который три года назад был
строителем и сейчас взял на себя руководство работами, покивал
одобрительно, погладил Кондратьева по спине, сказал: "О, вери, вер-ри
гуд!" - и ушел.
- Тогда почему вы, Сергей Иванович, такой нелюдимый? Почему вы так
боитесь женщин?
- Что? - Кондратьев перестал работать. - То есть как это - боюсь?
Откуда это, собственно, следует?
"А ведь и вправду боюсь, - подумал он. - Вот ее боюсь. Все время
привязывается и вышучивает. И все вокруг хохочут, а она нет. Только
смотрит странными глазами".
- Дайте-ка насадку, - сказал он, сдвинув брови до упора. - Нет, не
эту. На малую мощность. Спасибо.
- Я, наверное, неудачно выразилась, - сказала Ирина тихо. - Конечно,
не боитесь. Просто сторонитесь. Я думала, может быть тогда, в своем
