вещи иногда случаются даже теперь. Мы повисли в пространстве в двух
парсеках от ближайшей базы и потихоньку стали готовиться к переходу в иной
мир, потому что без обогатителя плазмы ни о чем другом не может быть и
речи. В нашем положении, как и во всяком другом, было два выхода: открыть
люки сейчас же или сначала съесть семьдесят тонн астрономических продуктов
и потом все-таки открыть люки. Мы с Валькенштейном собрались в
кают-компании около Перси Диксона и стали выбирать. Перси Диксону было
легче всех - у него оказалась разбита голова, и он еще ничего не знал.
Очень скоро мы с Валькенштейном пришли к выводу, что торопиться некуда.
Это была самая грандиозная задача, какую мы когда-либо ставили перед
собой: вдвоем уничтожить семьдесят тонн продовольствия. На Диксона надежды
не было. Тридцать лет во всяком случае можно было протянуть, а потом можно
было и открыть люки. Системы водной и кислородной регенерации у нас были в
полном порядке, двигались мы со скоростью двести пятьдесят тысяч
километров в секунду, и нам еще, может быть, предстояло увидеть всякие
неизвестные миры, помимо Иного.
Я хочу, чтобы вы отчетливо представили себе ситуацию: до ближайшего
населенного пункта два парсека, вокруг безнадежная пустота, на борту двое
живых и один полумертвый - три человека, заметьте, ровно три, это я говорю
вам как командир. И тут открывается дверь, и в кают-компанию входит
четвертый. Мы сначала даже не удивились. Валькенштейн этак неприветливо
спросил: "Что вам здесь надо?" И вдруг до нас сразу дошло, и мы вскочили и
уставились на него. А он уставился на нас. Совершенно обыкновенный
человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, лицом приятен, без
этой, знаете, волосатости, как у нашего Диксона, например. Только глаза
особенные, веселые и добрые, как у детского врача. И еще - он был одет как
звездолетчик в рейсе, однако куртка была застегнута справа налево. Так
женщины застегиваются да еще, по слухам, дьявол. Это меня почему-то
удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу -
куртка у него уже застегнута правильно. Я так и сел.
"Здравствуйте, - говорит незнакомец. - Меня зовут Петр Петрович. Как
вас зовут, я уже знаю, поэтому времени терять не будем, посмотрим, что с
доктором Перси Диксоном". Он довольно бесцеремонно отпихнул Валькенштейна
и сел возле Диксона. "Простите, - говорю я, - вы врач?" - "Да, - говорит
он. - Немножко". И принимается сдирать с головы Диксона повязку. Так,
знаете, шутя и играя, как ребенок сдирает обертку с конфетки. У меня даже
мороз по коже пошел. Смотрю на Валькенштейна - Марк стоит бледный и только
разевает и закрывает рот. Между тем Петр Петрович снял повязку и обнажил
рану. Рана, надо сказать, была ужасная, но Петр Петрович не растерялся. Он
растопырил пальцы и стал массировать Диксону череп. И можете себе
представить, рана закрылась! Прямо у нас на глазах. Ни следа не осталось.
Диксон перевернулся на правый бок и захрапел как ни в чем не бывало.
"Ну вот, - говорит Петр Петрович. - Теперь пусть выспится. А мы с
вами тем временем пойдем и посмотрим, что у вас делается в машинном
отсеке". И повел нас в машинный отсек. Мы пошли за ним, как овечки, но, в
отличие от овечек, мы даже не блеяли. Просто, вы представляете себе, у нас
не было слов. Не приготовили мы слов для такой встречи. Петр Петрович
открывает люк в реактор и лезет прямо в обогатительную камеру.
Валькенштейн так и ахнул, а я закричал: "Осторожно! Радиация! Смертельная
радиация!" Он посмотрел на нас задумчиво, затем сказал: "Ах да, верно.
Идите, - говорит, - Леонид Андреевич и Марк Ефремович, прямо в рубку, я
сейчас вернусь". И закрыл за собой люк. Пошли мы с Марком в рубку и стали
там друг друга щипать. Молча щипали, зверски, с ожесточением. Однако не
проснулись ни я, ни он. А минуты через две включаются все индикаторы, и
пульт обогатителя показывает готовность номер один. Тогда Марк бросил
щипаться и говорит слабым голосом: "Леонид Андреевич, вы помните, как надо
крестить нечистую силу?" Едва он это сказал, вошел Петр Петрович. "Ах, -
говорит он, - ну и звездолет у вас, Леонид Андреевич! Ну и гроб!
Преклоняюсь перед вашей смелостью, товарищи". Затем он предложил нам сесть
и задавать вопросы.
Я стал усиленно думать, какой бы вопрос задать поумнее, а Марк,
человек сугубо практический, спросил: "Где мы сейчас находимся?" Петр
Петрович грустно улыбнулся, и в ту же секунду стены рубки сделались
прозрачными. "Вот, - говорит Петр Петрович и показывает пальчиком. - Вон
там наша Земля. Четыре с половиной парсека. А там - ЕН 6, как это у вас
называется. Измените курс на шесть десятых секунды и идите прямо на
деритринитацию. А может быть, вас прямо, - говорит, - подбросить к ЕН 6?"
Самолюбивый Марк ответил: "Спасибо, не трудитесь, теперь мы и сами..." Он
прямо взял быка за рога и принялся ориентировать корабль. Я тем временем
все думал над вопросом, и все время мне в голову лезли какие-то "погоды в
надзвездных сферах". Петр Петрович засмеялся и сказал: "Ну ладно, вы
сейчас слишком взволнованы, чтобы задавать вопросы. А мне уже пора. Меня в
этих самых надзвездных сферах ждут. Лучше я вам сам все вкратце объясню.
Я, - говорит, - ваш отдаленный потомок. Мы, потомки, очень иногда любим
навестить вас, предков. Поглядеть, как идут дела, и показать вам, какими
вы будете. Предков всегда интересует, какими они будут, а потомков - как
они стали такими. Правда, я вам прямо скажу - такие экскурсии у нас не
поощряются. С вами, предками, нужен глаз да глаз. Можно такого натворить,
что вся история встанет вверх ногами. А удержаться от вмешательства в ваши
дела иногда очень трудно. Так вмешаться, как я, например, сейчас вмешался,
- это еще можно. Или вот один мой друг. Попал в битву под Курском и
принялся там отражать танковую атаку. Сам погиб и дров наломал - придумать
страшно. Правда, атаку он не один отражал, так что все прошло незаметно. А
вот другой мой товарищ - тот все порывался истребить войско Чингиза. Еле
удержали. Вот, собственно, и все. А теперь я пойду, обо мне наверняка уже
беспокоятся".
И тут я завопил: "Постойте, один вопрос! Значит, вы теперь уже все
можете?" Он с этакой снисходительной ласкою поглядел на меня и говорит:
"Что вы, Леонид Андреевич! Кое-что мы, конечно, можем, но в общем-то
работы еще на миллионы веков хватит. Вот, - говорит, - давеча
тушили-тушили одну паршивенькую галактику, да так и отступились. Слабоваты
пока. А вы, - говорит, - товарищи, на правильном пути. Вы нам нравитесь.
Мы, - говорит, - в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими,
какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими
вы, следовательно, будете". Махнул он рукой и ушел прямо сквозь стену. Вот
какая история.
Горбовский приподнялся на локтях и оглядел слушателей. Кондратьев
спал, пригревшись на солнышке. Женя лежал на спине, задумчиво глядя в
голубое небо.
- Да, небезынтересная сказочка, - медленно сказал он. - "Для будущего
мы встаем ото сна. Для будущего обновляем покровы. Для будущего
устремляемся мыслью. Для будущего собираем силы... Мы услышим шаги стихии
огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени".
Горбовский дослушал и сказал:
- Это не сказочка. Это, Евгений Маркович, быль. Не верите?
- Нет, - сказал Женя.
- Спросите Валькенштейна. И поглядите на Диксона. Есть у него шрам на
голове? Нет у него шрама на голове. По-моему, очень убедительно.
Он помолчал немного и добавил:
- И как вообще, по-вашему, мы смогли выбраться, если у нас взорвался
обогатитель плазмы?
- Милый Леонид Андреевич, - сказал Женя, - я бы тоже очень хотел
повидаться с нашими потомками. Подумать только, какой путь прошел человек,
и как много ему еще осталось идти! Вы знаете, Леонид Андреевич, мое
воображение всегда поражала ленинская идея о развитии общества по спирали.
От первобытного коммунизма, коммунизма нищих, нищих телом и духом, через
голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости, к коммунизму
неисчислимых материальных и духовных богатств. С коммунизма человек начал
и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь
спирали, такая, что подумать - голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь,
не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем
новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших
возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков
интереснейшей жизни.
Горбовский промолчал. Кондратьев вдруг открыл глаза, сладко потянулся
и сел.
- Философы, - сказал он. - Аристотели. Давайте быстренько помоем
посуду, искупаемся и рванем в Золотой Грот. Такого, мальчики, вы еще не
видели.
