момент может направить его деятельность против интересов человечества, -
это предупреждение нисколько не взволновало его. Он откровенно признался,
что хотя и понимает свою потенциальную опасность, но совершенно в нее не
верит. Он охотно согласился на регулярное самонаблюдение, включающее,
между прочим, ежедневное обследование индикатором эмоций, и даже сам
предложил сколь угодно глубокое ментоскопирование. Словом, Комиссия могла
быть довольна: по крайней мере один из "подкидышей" стал теперь
сознательным и сильным союзником Земли.
Узнав об этом эксперименте, Рудольф Сикорски поначалу разозлился, но
потом решил, что в конечном итоге такой эксперимент может оказаться
полезным. С самого начала он настаивал на сохранении тайны личности
"подкидышей" прежде всего из соображений безопасности Земли. Он не хотел,
чтобы в распоряжении "подкидышей", когда и если программа заработает,
кроме этой подсознательной программы были бы еще и вполне сознательные
сведения о них самих и о том, что с ними происходит. Он предпочел бы,
чтобы они стали метаться, не зная, чего они ищут, и с неизбежностью
совершая нелепые и странные поступки. Но, в конце концов, для контроля
было бы даже полезно иметь одного (но не больше!) из "подкидышей",
располагающего полной информацией о себе. Если программа вообще
существует, то она, безусловно, организована так, что никакое сознание
справиться с нею будет не в силах. Иначе Странникам не стоило и огород
городить. Но, без всякого сомнения, поведение человека, осведомленного о
программе, должно будет резко отличаться от поведения прочих.
Однако психологи и не думали останавливаться на достигнутом.
Ободренные успехом с Корнеем Яшмаа, они спустя три года (Рудольф Сикорски
все еще сидел на Саракше) повторили эксперимент с Томасом Нильсоном (номер
02, значок "Косая звезда"), смотрителем заповедника на Горгоне. Показания
были вполне благоприятны, и несколько месяцев Томас Нильсон,
действительно, продолжал благополучно работать, по всей видимости, нимало
не смущенный тайной своей личности. Он вообще был человеком скорее
флегматичным и не склонным к проявлению эмоций.
Он аккуратно выполнял все рекомендованные процедуры по
самонаблюдению, относился к своему положению даже с некоторым,
свойственным ему тяжеловатым юмором, но, правда, наотрез отказался от
ментоскопирования, сославшись при этом на чисто личные мотивы. А на сто
двадцать восьмой день после начала эксперимента Томас Нильсон погиб на
своей Горгоне при обстоятельствах, не исключающих возможности
самоубийства.
Для комиссии вообще и для психологов в особенности это был страшный
удар. Престарелый Пак Хин объявил о своем выходе из Комиссии, бросил
институт, учеников, родных и удалился в самоизгнание. А на сто тридцать
второй день сотрудник КОМКОНа-2, в обязанности которого входил, в
частности, ежемесячный осмотр янтарного футляра, доложил в панике, что
детонатор номер 02, значок "Косая звезда", исчез начисто, не оставив после
себя в гнезде, выстланном шевелящимися волокнами псевдоэпителия, даже
пыли.
Теперь существование некоей, мягко выражаясь, полумистической связи
между каждым из "подкидышей" и соответствующим детонатором не вызывало
никаких сомнений. И никаких сомнений ни у кого из членов комиссии не
вызывало теперь, что в обозримом будущем землянам, пожалуй, не дано будет
разобраться в этой истории.
4 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ДИСКУССИЯ СИТУАЦИИ
Все это и еще многое другое рассказал мне Экселенц той же ночью,
когда мы вернулись из Музея к нему в кабинет.
Уже светало, когда он кончил рассказывать. Замолчав, он грузно
поднялся, не глядя на меня, пошел заваривать кофе.
- Можешь спрашивать, - проворчал он.
К этому моменту лишь одно чувство, пожалуй, владело мною почти
безраздельно - огромное, безграничное сожаление о том, что я все это узнал
и вынужден был теперь принимать в этом участие. Конечно, будь на моем
месте любой нормальный человек, ведущий нормальную жизнь и занятый
нормальной работой, он воспринял бы эту историю, как одну из тех
фантастических и грозных баек, которые возникают на самых границах между
освоенным и неведомым, докатываются до нас в неузнаваемо искаженном виде и
обладают тем восхитительным свойством, что как бы грозны и страшны они ни
были, к нашей светлой и теплой Земле они прямого отношения не имеют и
никакого существенного влияния на нашу повседневную жизнь не оказывают -
все это как-то, кем-то и где-то всегда улаживалось, улаживается сейчас или
непременно уладится в самом скором времени.
Но я-то, к сожалению, не был нормальным человеком в этом смысле
слова. Я, к сожалению, и был как раз одним из тех, на долю которых выпало
улаживать все, что могло стать опасным для человечества и прогресса.
Именно поэтому такие, как я, оказывались иногда в чуждых мирах и в чуждых
ролях. Вроде роли имперского офицера в феодальной империи на Саракше,
которую играл в свое время Абалкин.
Я понимал, что с этой тайной на плечах мне ходить теперь до конца
жизни. Что вместе с тайной я принял на себя еще одну ответственность, о
которой не просил и в которой, право же, не нуждался. Что отныне я обязан
принимать какие-то решения, а значит - должен теперь досконально понять
хотя бы то, что уже понято до меня, а желательно и еще больше. А значит -
увязнуть в этой тайне, отвратительной, как все наши тайны, и даже,
наверное, еще более отвратительной, чем они, - увязнуть в ней еще глубже,
чем до сих пор. И какую-то совсем детскую благодарность ощущал я к
Экселенцу, который до последнего момента старался удержать меня на краю
этой тайны. И какое-то еще более детское, почти капризное раздражение
против него - за то, что он все-таки не удержал.
- У тебя нет вопросов? - осведомился Экселенц.
Я спохватился.
- Значит, вы полагаете, что программа заработала и он убил Тристана?
- Давай рассуждать логически, - Экселенц расставил чашечки, аккуратно
разлил кофе и уселся на место. - Тристан был его наблюдающим врачом.
Регулярно раз в месяц они встречались где-то в джунглях, и Тристан
проводил профилактический осмотр. Якобы в порядке рутинного контроля за
уровнем психической напряженности Прогрессора, а на самом деле - для того,
чтобы убедиться: Абалкин остается человеком. На всем Саракше один только
Тристан знал номер моего спецканала. Тридцатого мая, самое позднее -
тридцать первого, я должен был получить от него три семерки, "все в
порядке". Но двадцать восьмого, в день, назначенный для осмотра, он
гибнет. А Лев Абалкин бежит на Землю. Лев Абалкин бежит на Землю, Лев
Абалкин скрывается, Лев Абалкин звонит мне по спецканалу, который был
известен только Тристану... - Он залпом выпил свой кофе и помолчал, жуя
губами. - По-моему, ты не понял самого главного, Мак. Мы теперь имеем дело
не с Абалкиным, а со Странниками. Льва Абалкина больше нет. Забудь о нем.
На нас идет автомат Странников. - Он снова помолчал. - Я, откровенно
говоря, вообще не представляю, какая сила была способна заставить Тристана
назвать мой номер кому бы то ни было, а тем более - Льву Абалкину. Я
боюсь, его не просто убили...
- Значит, вы полагаете, что программа гонит его на поиски детонатора?
- Мне больше нечего предполагать.
- Но ведь он понятия не имеет о детонаторах... Или это тоже Тристан?
- Тристан ничего не знал. И Абалкин ничего не знает. Знает программа!
Я сказал:
- Вы только поймите меня правильно, Экселенц. Не подумайте, что я
стараюсь смягчить, преуменьшить... Но ведь вы не видели его. И вы не
видели людей, с которыми он общался... Я все понимаю: гибель Тристана,
бегство, звонок по вашему спецканалу, скрывается, выходит на Глумову, у
которой хранятся детонаторы... Выглядит это совершенно однозначно. Этакая
безупречная логическая цепочка. Но ведь есть и другое! Встречается с
Глумовой - и ни слова о Музее, только детские воспоминания и любовь.
Встречается с Учителем - и только обида, будто бы Учитель испортил ему
жизнь... Разговор со мной - обида, будто я украл у него приоритет...
Кстати, зачем ему было вообще встречаться с Учителем? Со мной еще
туда-сюда - скажем, он хотел проверить, кто его выслеживает... А с
учителем зачем? Теперь Щекн - дурацкая просьба об убежище, что вообще ни в
какие ворота не лезет!
- Лезет, Мак. Все лезет. Программа программой, а сознание -
сознанием. Ведь он не понимает, что с ним происходит. Программа требует от
него нечеловеческого, а сознание тщится трансформировать это требование во
что-то хоть мало-мальски осмысленное... Он мечется, он совершает странные
и нелепые поступки. Чего-то вроде этого я и ожидал... Для того и нужна
была тайна личности: мы имеем теперь хоть какой-то запас времени... А
насчет Щекна ты не понял ни черта. Никакой просьбы об убежище там не было.
Голованы почуяли, что он больше не человек, и демонстрируют ему свою
лояльность. Вот что там было...
Он не убедил меня. Логика его была почти безупречна, но ведь я видел
Абалкина, я разговаривал с ним, я видел учителя и Майю Тойвовну, я
разговаривал с ними. Абалкин метался - да. Он совершал странные поступки -
да, но эти поступки не были нелепыми. За ними стояла какая-то цель, только
я никак не мог понять, какая. И потом, Абалкин был жалок, он не мог быть
опасен...
Но все это была только моя интуиция, а я знал цену интуиции. Дешево
она стоила в наших делах. И потом, интуиция - это из области человеческого
опыта, а мы как-никак имели дело со Странниками...
- Можно еще кофе? - попросил я.
Экселенц поднялся и пошел заваривать новую порцию.
- Я вижу, ты сомневаешься, - сказал он, стоя ко мне спиной. - Я бы и
сам сомневался, если бы только имел на это право. Я - старый рационалист,
мак, и я навидался всякого, я всегда шел от разума, и разум никогда не
подводил меня. Мне претят все эти фантастические кунштюки, все эти
таинственные программы, составленные кем-то там сорок тысяч лет назад,
которые, видите ли, включаются и выключаются по непонятному принципу, все
эти мистические внепространственные связи между живыми душами и дурацкими
кругляшками, запрятанными в футляр... Меня с души воротит от всего этого!
Он принес кофе и разлил по чашкам.
- Если бы мы с тобой были обыкновенными учеными, - продолжал он, - и
просто занимались бы изучением некоего явления природы, с каким бы
наслаждением я объявил все это цепью идиотских случайностей! Случайно
погиб Тристан - не он первый, не он последний. Подруга детства Абалкина
случайно оказалась хранительницей детонаторов. Он совершенно случайно
набрал номер моего спецканала, хотя собирался звонить кому-то другому...
Клянусь тебе, это маловероятное сцепление маловероятных событий казалось
бы мне все-таки гораздо более правдоподобным, чем идиотское, бездарное
предположение о какой-то там вельзевуловой программе, якобы заложенной в
человеческие зародыши... Для ученых все ясно: не изобретай лишних
сущностей без самой крайней необходимости. Но мы-то с тобой не ученые.
Ошибка ученого - это, в конечном счете, его личное дело. А мы ошибаться не
должны. Нам разрешается прослыть невеждами, мистиками, суеверными
дураками. Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И если в
нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в
рассуждения о молекулярных флуктуациях - мы обязаны предположить, что
