стоял Перси Диксон, облаченный в стариннейшую, давно забытую парадную
форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами,
со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его
волосатому лицу, и время от времени он взревывал морским голосом: "По
бим-бом-брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!" Это было очень
весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же
были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень
весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не
отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно
подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для
дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но тут Диксон
поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому-то в
тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал:
"Толик мой! Толик..." И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо
Маляева, и напряженные лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими,
кривыми улыбками, и слезы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и
бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи,
человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто-то отвернулся, и кто-то
согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто
лег на бетон и стиснул голову руками.
Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с
огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку
толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и
во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
- Здравствуй, Леонид, - сказала она.
- Здравствуй, Женечка, - сказал Горбовский.
Маляев и Патрик отошли в сторону.
- Какой ты худой, - сказала она. - Все такой же худой. И даже еще
больше высох.
- А ты похорошела.
- Я не очень отрываю тебя?
- Да нет, все идет, как должно идти. Мне только нужно осмотреть
корабль. Я очень боюсь, что у нас все-таки не хватит места.
- Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят... Иногда мне
кажется, что ему абсолютно все равно.
- Ему очень не все равно, - сказал Горбовский. - Я разговаривал с
ним. Я знаю: ему очень не все равно... Но он ничего не может сделать. Все
дети на Радуге - это его дети. Он не может иначе.
Она слабо махнула свободной рукой.
- Я не знаю, что делать с Алешкой, - сказала она. - Он у нас совсем
домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
- Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты
не бойся: ему будет хорошо.
- Я даже не знаю, к кому обратиться.
- Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алешке
будет хорошо.
- Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
- И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребенок
не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять детей.
Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?
- Да, - сказала она. - Нет... Подожди. Можно я поднимусь вместе с ним
на корабль?
Горбовский печально покачал головой.
- Женечка, - мягко сказал он. - Не надо. Не надо беспокоить детей.
- Я никого не буду беспокоить. Я только хочу посмотреть, как ему там
будет... Кто будет рядом...
- Такие же ребятишки. Веселые и добрые.
- Можно я поднимусь с ним?
- Не надо, Женечка.
- Надо. Очень надо. Он не сможет один. Как он будет жить без меня? Ты
ничего не понимаешь. Все вы совершенно ничего не понимаете. Я буду делать
все, что нужно. Любую работу. Я ведь все умею. Не будь таким
бесчувственным...
- Женечка, посмотри вокруг. Это матери.
- Он не такой, как все. Он слабый. Капризный. Он привык к постоянному
вниманию. Он не сможет без меня. Не сможет! Ведь я-то знаю это лучше всех!
Неужели ты воспользуешься тем, что мне некому на тебя жаловаться?
- Неужели ты займешь место ребенка, который должен будет остаться
здесь?
- Никто не останется, - сказала она страстно. - Я уверена, что никто!
Все поместятся! А мне ведь совсем не надо места! Есть же у вас
какие-нибудь машинные помещения, какие-нибудь камеры... Я должна быть с
ним!
- Я ничего не могу сделать для тебя. Прости.
- Можешь! Ты капитан. Ты все можешь. Ты же всегда был добрым
человеком, Леня!
- Я и сейчас добрый. Ты себе представить не можешь, какой я добрый.
- Я не отойду от тебя, - сказала она и замолчала.
- Хорошо, - сказал Горбовский. - Только давай сделаем так. Сейчас я
отведу в корабль Алешку, осмотрю помещения и вернусь к тебе. Хорошо?
Она пристально глядела ему в глаза.
- Ты не обманешь меня. Я знаю. Я верю. Ты никогда никого не
обманывал.
- Я не обману. Когда корабль стартует, ты будешь рядом со мной. Давай
мальчика.
Не отрывая глаз от его лица, она как во сне подтолкнула к нему
Алешку.
- Иди, иди, Алик, - сказала она. - Иди с дядей Леней.
- Куда? - спросил мальчик.
- В корабль, - сказал Горбовский, беря его за руку. - Куда же еще?
Вот в этот корабль. Вон к тому дяде. Хочешь?
- Хочу к тому дяде, - заявил мальчик. На мать он больше не смотрел.
Они вместе подошли к трапу, по которому поднимались последние
ребятишки. Горбовский сказал воспитателю:
- Внесите в список. Алексей Матвеевич Вязаницын.
Воспитатель посмотрел на мальчика, затем на Горбовского и кивнул,
записывая. Горбовский медленно поднялся по трапу, перетащил Алексея
Матвеевича через высокий комингс, подняв за руку.
- Это называется тамбур, - сказал он.
Мальчик подергал руку, освободился и, подойдя вплотную к Перси
Диксону, стал его рассматривать. Горбовский снял с плеча и поставил в угол
картину Сурда. Что еще? - подумал он. - Да! Он вернулся к люку и,
высунувшись, принял от Маляева папку.
- Спасибо, - сказал Маляев, улыбаясь. - Не забыли... Спокойной
плазмы.
Патрик тоже улыбался. Кивая, они попятились к толпе. Женя стояла под
самым люком, и Горбовский помахал ей рукой. Потом он повернулся к Диксону.
- Жарко? - спросил он.
- Ужасно. Сейчас бы душ принять. А в душевых дети.
- Освободите душевые, - сказал Горбовский.
- Легко сказать, - Диксон тяжело вздохнул и, скривившись, оттянул
тесный воротник мундира. - Борода лезет под воротник, - пробормотал он. -
Колется невыносимо. Все тело зудит.
- Дядя, - сказал мальчик Алеша. - А у тебя борода настоящая?
- Можешь подергать, - сказал Перси со вздохом и нагнулся.
Мальчик подергал.
- Все равно ненастоящая, - заявил он.
Горбовский взял его за плечо, но Алеша вывернулся.
- Не хочу с тобой, - сказал он. - Хочу с капитаном.
- Вот и хорошо, - сказал Горбовский. - Перси, отведите его к
воспитателю.
Он шагнул к двери в коридор.
- Не упадите в обморок, - сказал Диксон вслед.
Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле еще не бывало. Визг,
смех, свист, щебет, воркование, воинственные клики, стук, звон, топот,
скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев... Неповторимые запахи
молока, меда, лекарств, разгоряченных детских тел, мыла - несмотря на
кондиционирование, несмотря на непрерывную работу аварийных
вентиляторов... Горбовский пошел по коридору, выбирая место, куда ступить,
опасливо заглядывая в распахнутые двери, где прыгали, плясали, баюкали
кукол, целились из ружей, набрасывали лассо, толклись в невообразимой
тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под
койками четыре десятка мальчиков и девочек в возрасте от двух до шести
лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели. В кают-компании, из
которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали
новорожденных, и тут же были ясли - пятеро ползунков, переговариваясь на
птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу. Горбовский
представил себе все это в состоянии невесомости, зажмурился и прошел в
рубку.
Горбовский не узнал рубки. Здесь было пусто. Исчез громадный
контроль-комбайн, занимавший треть помещения. Исчез пульт управления,
исчезло кресло пилота-дублера. Исчез пульт обзорного экрана. Исчезло
кресло перед вычислителем. А сам вычислитель, наполовину разобранный,
блестел обнажившимися блок-схемами. Корабль перестал быть звездолетом. Он
превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший ход, но
годную только для перелетов по инерциальным траекториям.
Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.
- Так-так, - сказал Горбовский. - А где Валькенштейн?
- Здесь. - Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был мрачен
и очень решителен.
- Молодец, Марк, - сказал Горбовский. - И вы молодец, Перси. Спасибо!
- Вас уже три раза спрашивал Пишта, - сказал Марк и снова скрылся в
вычислителе. - Он у грузового люка.
Горбовский пересек рубку и вышел в грузовой отсек. Ему стало жутко.
Здесь в длинном и узком помещении, слабо освещенном двумя газосветными
лампами, стояли, плотно прижавшись друг к другу, мальчики и девочки
школьники - от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти
не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и смотрели в распахнутый
люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далекого пакгауза.
Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.
- Первоклассников перевести в коридор, - сказал он. - Второй и третий
классы - в рубку. Сейчас же.
- И это еще не все, - тихо сказал Диксон. - Десять человек застряли
где-то на пути из Детского... Впрочем, кажется, они погибли. Группа
старшеклассников отказывается грузиться. И есть еще группа детей
аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.
- Вы все-таки сделайте, как я сказал, - предложил Горбовский. -
Первые три класса - в коридор и в рубку. А сюда - свет, экран, показывайте
фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте,
Перси. И еще - составьте из ребят цепочку до Валькенштейна, пусть по
конвейеру передают детали, это их немного займет.
Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа,
окруженная воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного
возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено все самое драгоценное из
предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и
модели машин, закутанные в материю скульптуры, свертки холстов. А справа,
шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати
лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень
серьезный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
- ...Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше о
других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это
чувство!
Старшеклассники упрямо молчали. И подавленно молчали взрослые,
сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались,
и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно - вокруг
стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на люк. Даже отсюда было
видно, что корабль набит битком. В широком, как ворота, люке тесной
шеренгой стояли дети. Лица у них были недетские - слишком серьезные и
слишком печальные.
К Горбовскому как-то боком придвинулся огромный, очень красивый
молодой человек с тоскливыми просящими глазами, безобразно не
