до этого в тени, заявил, что это будет первая боевая акция нашей дружины.
Этих молодчиков мы встретим, когда они выйдут из трактира, сказал он и
принялся командовать, кто из нас где должен встать и по какому месту и
когда начинать бить. Я немедленно отмежевался от этой затеи. Во-первых, я
вообще противник насилия, во мне нет решительно ничего от унтер офицера.
Во-вторых, я не видел тогда за молодыми людьми никакой особенной вины. И
наконец, я планировал вовсе не драться с ними, а поговорить о своих делах.
Я потихоньку выбрался из-за кулис, вернулся к своему столику, и именно эти
мои действия положили начало дальнейшему, столь огорчительному для меня
событию.
Впрочем, даже сейчас, когда я гляжу на прожитый день совсем другими
глазами, я должен констатировать, что логика моих поступков была и
остается безупречной. Молодые люди - не из наших мест, рассуждал я. Тот
факт, что они прибыли на марсианской машине, свидетельствует об их скорее
всего столичном происхождении. Более того, участие их в экзекуции
господина Лаомедонта свидетельствует об их несомненной принадлежности к
власть имущим: вряд ли против господина Лаомедонта послали бы каких-нибудь
рядовых исполнителей. Таким образом по логике вещей получалось, что
молодые люди обязательно должны были быть осведомлены в новых
обстоятельствах и могли сообщить мне многое из того, что меня интересует.
Не в моем положении маленького человека, над которым издевается шофер
господина Лаомедонта и которого отказывается информировать секретарь
мэрии, можно пренебречь случаем получить правдивую информацию. С другой
стороны, молодые люди отнюдь не вызывали во мне каких-либо опасений. Тот
факт, что они несколько жестоко обошлись с господином Лаомедонтом и его
телохранителями, нимало не настораживал меня. Это была их служба, и это
был господин Лаомедонт, которому давно уже надлежало воздать по заслугам.
Что же до инцидента с Паралом и Димантом, то, господа мои, Димант глуп, и
иметь с ним дело невозможно, а Парал кого угодно способен вывести из себя
своими желчными остротами. Я не говорю уже о том, что и сам никому не
позволил бы называть меня роботом и тем более прижигать мне руку
сигаретой.
Поэтому, когда я, допив бренди, направился к молодым людям, я был
совершенно уверен в успехе своего предприятия. План предстоящей беседы я
продумал во всех деталях, приняв во внимание и род их деятельности, и их
настроение в связи с только что имевшим место инцидентом, и их природные,
видимо, молчаливость и сдержанность. Вначале я намеревался попросить у них
извинения за бездарное поведение моих компатриотов. Далее я представился
бы, выразил бы надежду, что не обременяю их своей беседой, посетовал бы на
качество бренди, которое Япет частенько доливает дешевыми сортами, и
предложил бы им угоститься из моей персональной бутылки. И только после
этого и после того, как мы обсудили бы погоду в Марафинах и в нашем
городе, я рассчитывал мягко, деликатно перейти к основному вопросу.
Направляясь к ним, я отметил, что один из них занят раскуриванием
сигареты, а другой, отвернувшись от стойки, внимательно и, как мне
показалось, с интересом следит за моим приближением. Поэтому я решил
обратиться именно к нему. Подойдя, я приподнял шляпу и сказал: "Добрый
вечер". И тогда этот молодчик сделал какое-то ленивое движение плечом и
тотчас в голове у меня словно разорвалась граната. Ничего не помню. Помню
только, что я долгое время лежал за кулисами рядом с Паралом, глотал джин,
запивая содовой, и кто-то прикладывал мне к пораженному глазу мокрую
холодную салфетку.
И вот теперь я спрашиваю себя: чего же ждать дальше? Никто не
вступился за меня, никто не поднял голоса протеста. Все повторяется вновь.
Опять молодчики, наводящие ужас, избивают граждан на улицах. А когда
Полифем привез меня домой в своей индивидуальной малолитражке, дочь моя,
равнодушная, как и все остальные, целовалась в саду с господином
секретарем. Нет, если бы даже я знал, чем все это кончится, я все равно
должен был бы, обязан был бы попытаться завязать с ними беседу. Я был бы
более осторожен, я не приближался бы к ним, но от кого еще я могу получить
сведения? Я не желаю трястись над каждым медяком, я не способен больше
давать уроки через силу, я не хочу продавать дом, в котором прожил столько
лет. Я боюсь этого, и я хочу покоя.
8 ИЮНЯ
Температура плюс семнадцать, облачность восемь баллов, ветер южный, 3
метра в секунду. Сижу дома, никуда не выхожу, никого не вижу. Опухоль
уменьшилась, и поврежденное место почти не болит, но общий вид все равно
безобразен. Весь день рассматривал марки и смотрел телевизор. В городе все
по-прежнему. Вчера ночью наша золотая молодежь осадила заведение мадам
Персефоны, занятое солдатами. Говорят, было форменное сражение. Поле боя
осталось за армией. (Это вам не марсиане.) В газетах ничего особенного. Об
эмбарго ни слова, такое впечатление, будто его отменили совсем. Есть
странное выступление военного министра, набранное петитом, о том, что наше
участие в боевом содружестве является бременем для страны и не так уж
обоснованно, как это может показаться на первый взгляд. Слава богу,
догадался через одиннадцать лет! Но главным образом пишут о фермере по
имени Перифант, который замечателен тем, что способен давать до четырех
литров желудочного сока в сутки безо всякого вреда для своего организма.
Сообщается его трудная биография со многими интимными подробностями,
приводятся интервью с ним, и несколько раз передавали сцены из его жизни
по телевизору. Плотный грубоватый мужчина сорока пяти лет, без
какого-нибудь интеллекта. Посмотришь на него и никак не подумаешь, что
перед тобою такой удивительный феномен. Он все время упирал на свой обычай
высасывать по утрам кусочек сахару. Надо будет попробовать.
Да! В нашей газете есть статья ветеринара Калаида о вреде наркотиков.
Калаид там прямо пишет, что регулярное потребление наркотиков крупным
рогатым скотом исключительно вредно в смысле отделения желудочного сока.
Приводится даже диаграмма. Интересное наблюдение: вот ведь написано у
Калаида все черным по белому, а читать невыносимо трудно. Все кажется,
будто он пишет и заикается. Но в общем получается, что господина
Лаомедонта истребили за то, что он препятствовал гражданам свободно
выделять желудочный сок. Создается впечатление, будто желудочный сок
является неким краеугольным камнем новой государственной политики. Такого
еще не бывало. Но если подумать, то почему бы и нет?
Вернулась из гостей Гермиона и рассказала, что в бывшем особняке
господина Лаомедонта оборудуется стационарный донорский пункт по приему
желудочного сока. Если это правда, то я одобряю и поддерживаю. Я вообще за
всякую стационарность и устойчивость.
Марочки мои, марочушечки! Одни вы меня никогда не раздражаете.
9 ИЮНЯ
Температура плюс шестнадцать, облачность пять баллов, небольшой
дождь. Опухоль исчезла совершенно, однако, как и предсказывал Ахиллес, все
пространство вокруг глаза приняло безобразный зеленый оттенок. На улице
появиться невозможно: ничего, кроме глупых шуток, не услышишь. Утром
позвонил в мэрию, но господин Никострат изволил пребывать в юмористическом
настроении и абсолютно ничего нового по поводу пенсии не сообщил. Конечно
же, я разволновался, попробовал успокоиться марками, но даже марки меня не
утешили. Тогда послал Гермиону в аптеку за успокаивающим, но она вернулась
с пустыми руками. Оказывается, Ахиллес получил специальный циркуляр
выдавать успокаивающее исключительно по рецептам городского врача. Я
разозлился и позвонил ему, затеял ссору, а сказать по правде - что с него
взять? Все лекарства, содержащие наркотики, строжайше учитываются полицией
и специальным уполномоченным от мэрии. Что ж, лес рубят - щепки летят.
Взял и выпил коньяку, прямо при Гермионе. Помогло. Даже лучше. А Гермиона
и не пикнула.
Утром к Миртилу, который все еще живет в палатке, вернулось
семейство. Честно говоря, я обрадовался. Это был верный признак того, что
положение в стране стабилизируется. И вдруг после обеда я вижу, что Миртил
снова сажает их всех в автобус. В чем дело? "Ладно, ладно, - отвечает мне
Миртил в своей обычно манере. - Все вы здесь умники, а я дурак..." В общем
он ходил на "пятачок" и узнал там, будто казначея и архитектора марсиане
намерены привлечь к ответственности за растрату и махинации; якобы их даже
куда-то уже вызывали. Я попытался объяснить Миртилу, что это хорошо, что
это справедливо, но куда там! "Ладно, ладно, - отвечал он. -
Справедливо... Сегодня казначея с архитектором, завтра мэра, а послезавтра
я не знаю кого, может быть, и меня. Нечего тут. Тебе вот они в глаз
подвесили, что это - тоже справедливо?" Не могу я с ним разговаривать. Ну
его.
Звонил господин Корибант, он, оказывается, замещает Харона в газете.
Голос жалкий, дрожащий, какие-то у них там в газете неприятности с
властями. Умолял сказать, скоро ли вернется Харон. Я говорил с ним,
конечно, очень сочувственно, но не сказал ни слова о том, что Харон уже
один раз возвращался. Интуитивно я чувствую, что не стоит об этом
распространяться. Бог знает, где сейчас Харон и что он делает. Не хватает
мне еще неприятностей из-за политики. Сам о нем никому не говорю и
Артемиде с Гермионой запретил. Гермиона сразу меня поняла, но Артемида
разыграла сцену.
10 ИЮНЯ
Только теперь я кое-как пришел в себя, хотя по-прежнему болен и
измучен. Экзема разыгралась так, как еще не бывало. Весь покрылся
волдырями, все время чешусь, хотя знаю, что нельзя. И неотвязно преследует
меня жуткие фантомы, от которых я хотел бы избавиться, но не могу. Я
понимаю: идти убивать из-под палки, убивать, чтобы не убили тебя. Это тоже
мерзко и скверно, но это по крайней мере естественно. А ведь их-то никто
не заставляет. Партизаны! Я-то знаю, что это такое. Но мог ли я ожидать,
что на склоне лет мне доведется снова увидеть это своими глазами?
Началось все с того, что вчера утром вопреки всем ожиданиям я получил
очень дружелюбный ответ от генерала Алкима. Он писал, что хорошо помнит
меня, очень меня любит и желает мне всяческого благополучия. Письмо это
сильно взволновало меня. Я просто места себе не находил. Я посоветовался с
Гермионой, и она была вынуждена согласиться, что такой случай упускать
нельзя. Нас обоих смущало одно - неспокойные времена. И тут мы видим, что
Миртил сворачивает свой временный лагерь и начинает перетаскивать вещи
обратно в дом. Это явилось последней каплей. Гермиона сделала мне очень
элегантную черную повязку через пораженный глаз, я забрал папку с
документами, сел в свой автомобиль и отправился в Марафины.
Погода мне благоприятствовала, я спокойно ехал по пустынному шоссе
между синеющими полями и обдумывал возможные варианты своих действий в
зависимости от различных обстоятельств. Однако, как всегда, очень скоро
обнаружилось непредвиденное. Примерно в сорока километрах от города
двигатель начал чихать, машина задергалась, стала плохо тянуть, а потом и
совсем остановилась. Случилось это на вершине холма, и когда я вылез на
дорогу, передо мной открылся мирный сельский пейзаж, выглядевший, правда,
несколько непривычно из-за синевы зреющих злаков. Помню, что, несмотря на
задержку, я был совершенно спокоен и не удержался полюбоваться
разбросанными в отдалении аккуратными белыми фермами. Синие хлеба стояли
