я всегда был на ножах, это любой может подтвердить, и в-четвертых, ничего
такого я за Хароном не знаю - уехал человек в командировку, и ни слуху от
него, ни духу. Это были неприятные минуты, но вздорность обвинения была
настолько очевидна, что все кончилось благополучно, и разговор пошел о
желудочном соке.
Оказывается, все наши уже второй день сдают желудочный сок и получают
за него наличными. Один я в стороне. Всегда я каким-то непонятным образом
оказываюсь в стороне от того, что мне выгодно. Есть на свете такие
неустроенные люди: в казармах они вечно чистят сортиры, на фронте они
попадают в "котлы", все неприятности они получают первыми, все блага они
получают последними. Так вот я один из таких. Ну ладно. Все наши
хвастались, как они теперь довольны. Еще бы не быть довольным!
Тут через площадь проехала марсианская машина, и одноногий Полифем
задумчиво произнес: "А как вы полагаете, старички, если садануть ее сейчас
из дробовика, пробьет или не пробьет?" - "Если, скажем, пуля, то, пожалуй,
пробьет", - сказал Силен. "Это куда попадешь, - возразил Миртил. - Если в
лоб или в корму, то нипочем не пробить". - "А если в борт?" - спросил
Полифем. "Если в борт, то, пожалуй, пробьет", - ответил Миртил. Я хотел
было сказать, что граната - и та не пробивает, но Пандарей меня опередил,
сказавши глубокомысленно: "Нет, старички, зря вы спорите. Непробиваемы
они". - "И в борт непробиваемы?" - ехидно спросил Морфей. "Полностью", -
сказал Пандарей. "Что, и пулей?" - спросил Миртил. "Да хоть из пушки
стреляй", - сказал Пандарей с большой важностью. Тут все стали качать
головами и похлопывать его по спине. "Да, Пан, - говорили они. - Это ты,
Пандарей, того. Тут ты, старина Пандор, маху дал. Не подумал, старик,
сболтнул". А желчный Парал немедленно подпустил шпильку, что вот ежели
Пандарею пальнуть из пушки в корму, то вмятина, может быть, и останется, а
вот если в лоб, то просто отскочит, и все. Ну, Пандарей раздулся,
застегнул китель на все пуговицы, выкатил свои рачьи глаза и гаркнул:
"Поговорили - все! Р-разойдись! Именем закона".
Не теряя времени, я отправился на донорский пункт. Конечно, тут меня
опять ожидала неудача. Никакого сока у меня не взяли, и никаких денег я не
получил. У них, оказывается, такой порядок, что сок сдавать надо
обязательно натощак, а я всего два часа как пообедал. Выдали мне донорскую
карточку и пригласили приходить завтра с утра. Впрочем, должен сказать,
что донорский пункт вообще произвел на меня самое благоприятное
впечатление. Оборудование новейшее. Зонд смазывается самыми лучшими
сортами вазелина. Прием желудочного сока производится автоматически, но
под наблюдением опытного врача, а не какого-нибудь громилы. Персонал
исключительно вежлив и обходителен, сразу видно, что платят им неплохо.
Все вокруг блестит чистотой, мебель новая. В ожидании очереди можно
смотреть телевизор или читать свежие газеты. Да и какая очередь! Гораздо
меньше и быстрее, чем в трактире. А деньги выдаются немедленно, прямо из
автомата. Да, во всем чувствуется высокая культура, гуманность, забота о
доноре. И подумать только, что каких-нибудь три дня назад этот дом был
логовом такого человека, как господин Лаомедонт!
Однако мысль о зяте не оставляла меня, и я почувствовал необходимость
обсудить эту новую досадную проблему с Ахиллесом. Я нашел его, как всегда,
за кассой, рассматривающим свой "Космос". Рассказ о моих приключениях
произвел на него огромное впечатление, и я почувствовал, что он смотрит
теперь на меня совсем другими глазами. Но когда речь зашла о Хароне, он
только пожал плечами и сказал, что образ моих действий и опасности,
которым я подвергался, полностью реабилитируют не только меня, но,
возможно, и самого Харона. Кроме того, он вообще сомневался, что Харон
способен принимать участие в чем-либо предосудительном. Харон, заявил он,
скорее всего находится сейчас в Марафинах и принимает деятельное участие в
восстановлении порядка, стремясь при этом сделать что-нибудь полезное для
родного города, как это и приличествует всякому культурному гражданину, а
местные завистники, все эти Пандареи и Калаиды, способные лишь на
безответственную болтовню, просто клевещут на него.
У меня были свои сомнения на этот счет, но я, естественно, промолчал
и только подивился про себя, насколько мы, жители небольшого, в сущности,
городка, плохо знаем друг друга. Я понял, что напрасно заговорил с
Ахиллесом на эту тему и, сделав вид, будто его рассуждения меня вполне
успокоили, перевел разговор на марки. И вот тут-то и случилось это
удивительное происшествие.
Помнится, вначале я говорил несколько принужденно, потому что
основною моей целью было все-таки отвлечь Ахиллеса от разговора о Хароне.
Но получилось так, что речь пошла об этой сакраментальной перевернутой
литографической надпечатке. В свое время я изложил Ахиллесу совершенно
неопровержимые доводы в пользу того, что это фальшивка, и вопрос,
казалось, был исчерпан. Однако накануне Ахиллес прочел какую-то книжонку и
возомнил себя способным выдвигать свои собственные суждения. В наших
отношениях это нечто небывалое. Естественно, я вышел из себя, рассердился
и прямо сказал, что Ахиллес ничего не понимает в филателии, что еще год
назад он не видел разницы между климмташем и кляссером и не случайно
коллекция его битком набита бракованными экземплярами. Ахиллес тоже
вспылил, и у нас началась самозабвенная перебранка, на которую я способен
только с Ахиллесом и только по поводу марок.
Я словно бы в тумане сознавал тогда, что во время спора кто-то как
будто входил в аптеку, протягивал Ахиллесу через мое плечо какую-то
бумагу, и Ахиллес на секунду замолчал, чем я немедленно воспользовался,
чтобы вклиниться в его некомпетентные рассуждения. Затем мне запомнилось
досадное ощущение помехи, что-то постороннее все время назойливо вступало
в сознание, мешая мне мыслить последовательно и логично. Однако потом это
прошло, и следующим этапом этого любопытнейшего с психологической точки
зрения происшествия был тот момент, когда спор наш закончился и мы
замолчали, усталые и несколько обиженные друг на друга.
Помнится, что именно в этот момент я вдруг ощутил непреодолимую
потребность оглядеть помещение и испытал смутное удивление, не обнаружив
никаких особенных перемен. Между тем я отчетливо сознавал, что какое-то
изменение за время нашего спора должно было произойти. Тут же я заметил,
что Ахиллес тоже находится в состоянии некоторой душевной
неудовлетворенности. Он тоже озирался, а потом прошелся вдоль прилавка,
заглядывая под него. Наконец он спросил: "Скажи, пожалуйста, Феб, сюда
никто не приходил?" Определенно его мучило то же самое, что меня. Его
вопрос поставил все точки над "и", я понял, к чему относилось мое
недоумение.
"Синяя рука!" - воскликнул я, озаренный неожиданно ярким
воспоминанием. Словно наяву я увидел перед своим лицом синие пальцы,
сжимающие листок бумаги. "Нет, не рука! - горячо сказал Ахиллес. -
Щупальце! Как у осьминога!" - "Но я отчетливо помню пальцы..." -
"Щупальце, как у спрута!" - повторил Ахиллес, лихорадочно озираясь. Потом
он схватил с прилавка книгу рецептов и торопливо перелистал ее. Все во мне
зашлось от томительного предчувствия. Держа в руке листок бумаги, он
медленно поднял на меня широко раскрытые глаза, и я уже знал, что он
сейчас скажет.
"Феб, - произнес он придушенным голосом. - Это был марсианин". Оба мы
были потрясены, и Ахиллес, как человек, близкий к медицине, счел
необходимым подкрепить меня и себя коньяком, бутылку которого он достал из
большого картонного ящика с надписью "Норсульфазолум". Да, пока мы здесь
спорили об этой злосчастной надпечатке, в аптеку зашел марсианин, вручил
Ахиллесу письменное распоряжение сдать предъявителю сего все лекарственные
препараты, содержащие наркотики, и Ахиллес, ничего не помня и не понимая,
передал ему приготовленный пакет с этими лекарствами, после чего марсианин
удалился, не оставив в нашей памяти ничего, кроме отрывочных воспоминаний
и смутного образа, запечатленного краем глаза.
Я отчетливо помнил синюю руку, покрытую короткими редкими волосиками,
и мясистые пальцы без ногтей, и я поражался, как подобное зрелище не
вышибло мгновенно из моей головы всякую способность вести отвлеченные
споры.
Ахиллес никакой руки не помнил, но зато он помнил длинное, непрерывно
пульсирующее щупальце, протянувшееся к нему как бы из ничего. Кроме того,
он помнил, что вид этого щупальца привел его в сильное раздражение, ибо
оно показалось ему ни с чем не сообразной шуткой. Помнил он и то, как в
сердцах швырнул на прилавок, не глядя, сверток с лекарствами, зато он
абсолютно не помнил, читал ли он предписание и клал ли его в
регистрационную книгу, хотя очевидно было, что читал (раз выдал лекарства)
и клал (раз оно там оказалось).
Мы выпили еще по рюмке коньяку и Ахиллес припомнил, что марсианин
стоял слева от меня и что на нем был модный свитер с вырезами, и мне
вспомнилось, что на одном из синих пальцев было блестящее кольцо белого
металла с драгоценным камнем. Кроме того, я вспомнил шум автомобиля.
Ахиллес потер лоб и заявил, что вид предписания напоминает ему ощущение
недовольства, которое вызывалось у него как бы чьими-то попытками, до
неприличия назойливыми, вторгнуться в наш с ним спор с какой-то совершенно
нелепой точкой зрения на филателию вообще и на перевернутые надпечатки в
особенности.
Тогда я и припомнил, что точно, марсианин говорил и голос у него был
пронзительный и неприятный. "Скорее низкий и снисходительный", - возразил
Ахиллес. Однако, я настаивал на своем, и Ахиллес, вновь разгорячившись,
вызвал из лаборатории младшего провизора и спросил его, какие звуки он
слышал на протяжении последнего часа. Младший провизор, на редкость
недалекий юнец, заморгал своими глупыми глазами и промямлил, что слышал
все время только наши голоса, а один раз будто бы где-то включили радио,
но он не обратил на это особого внимания. Мы отослали провизора и выпили
еще по капельке коньяку. Память наша прояснилась окончательно, и, хотя мы
по-прежнему расходились в мнении относительно внешности марсианина, мы
однако же полностью сошлись в воспроизведении последовательности имевших
место фактов. Марсианин, несомненно, подъехал к аптеке на машине, не
выключая двигателя, вошел в помещение, остановился слева от меня, чуть
сзади, и некоторое время стоял неподвижно, рассматривая нас и
прислушиваясь к нашему разговору. (Мороз прошел по коже, когда я осознал
свою полную беззащитность в этот страшный момент.) Затем он сделал нам
несколько замечаний, по-видимому, относительно филателии и, по-видимому,
совершенно некомпетентных, а потом протянул Ахиллесу предписание, которое
Ахиллес взял, бегло просмотрел и сунул в регистрационную книгу. Далее
Ахиллес, все еще будучи вне себя от этой помехи, выдал сверток с
лекарствами, и марсианин ушел, поняв, что мы не желаем принимать его в
разговор. Таким образом, отвлекаясь от деталей, возникал образ существа,
хотя и плохо разбирающегося в вопросах филателии, но в общем не лишенного
правильного воспитания и определенной гуманности, если принять во
внимание, что в то время он мог сделать с нами все, что ему было бы
угодно. Мы выпили еще по рюмке коньяку и почувствовали себя не в силах
оставаться здесь и держать наших в неизвестности относительно этого
