должен иногда рассуждать на отвлеченные темы, но надо же пропорции
соблюдать, господа.
Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облачность
один балл, ветер южный, 0.5 метра в секунду. Надо бы сходить на
метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил.) После завтрака я
решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию выяснить
насчет пенсии. Шел я и наслаждался покоем, и вдруг смотрю - на углу улицы
Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр въехал своей
цистерной в ювелирную витрину, и народ собрался посмотреть, как он,
грязный, распухший, с утра уже опять пьяный, дает показания дорожному
инспектору. И до того он дисгармонировал с сияющим утром, что все
настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать Минотавра
так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него запой. Но, с
другой стороны, как его не выпустить, когда он единственный золотарь в
городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитанием Минотавра и
тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.
Из-за Минотавра я задержался, и, когда добрался до "пятачка", все
наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем угостил
меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту сигару прислал ему
для меня его старшенький, Поликарп, лейтенант торгового флота. Этот
Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги. Шустрый был
мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на меня чуть в
суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства своими лекциями о
множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен, будто небо твердое и
спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов в цирке. Доводы мои о
пользе астрономии ему недоступны, и тогда были недоступны, и сейчас
по-прежнему недоступны.
Наши разговаривали о том, что городской казначей опять растратил
деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже в седьмой
раз. Говорили мы сначала о мерах пресечения. Силен пожимал плечами и
утверждал, что, кроме суда, ничего, пожалуй, не придумаешь. "Довольно
полумер, - говорил он. - Открытый суд. Собраться всем городом в котловане
стадиона и пригвоздить растратчика к позорному столбу прямо на месте
преступления. Слава богу, - повторял он, - наш закон достаточно гибок,
чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступления". "Я
бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, - заметил желчный Парал. -
Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш гибкий закон огибал его
стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так получалось потому, что его
судили не в котловане, а в ратуше". Морфей, основательно подумав, сказал,
что с нынешнего же дня перестанет казначея стричь и брить. Пусть-ка
походит волосатый. "Задницы вы все, - сказал Полифем. - Никак вы допереть
не можете, что ему на вас плевать. У него своя компания". - "Вот именно",
- подхватил желчный Парал и напомнил нам, что, кроме городского казначея,
живет еще и действует городской архитектор, который проектировал стадион в
меру своих способностей и теперь, естественно, заинтересован, чтобы
стадион, не дай бог, не начали строить. Заика Калаид зашипел, задергался
и, привлеча таким образом всеобщее внимание, напомнил, что именно он,
Калаид, в прошлом году чуть не подрался с архитектором на Празднике
Цветов. Это заявление придало разговору новый, решительный уклон.
Одноногий Полифем, как ветеран и человек, не боящийся крови, предложил
подстеречь обоих в подъезде у мадам Персефоны и обломать им рога. В такие
решительные минуты Полифем совершенно уже перестал следить за своим языком
- так и прет из него казарма. "Обломать этим вонючкам рога, - гремел он. -
Дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы". Просто
удивительно, как возбуждающе такие речи действуют на наших. Все
загорячились, замахали руками, а Калаид шипел и дергался гораздо сильнее,
чем обыкновенно, будучи не в силах от большого волнения выговорить ни
слова. Но тут желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие,
заметил, что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей
летней резиденции главный их дружок - некий господин Лаомедонт, и все
сразу замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары
и сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь рога и
тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика Калаид
уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: "Н-надавать по
сопатке!", все посмотрели на него с неудовольствием.
Я вспомнил, что мне пора в мэрию, вложил недокуренную сигару в
алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную господина мэра.
Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были как бы
несколько взволнованны. Даже господин секретарь, вместо того чтобы
заниматься обычным для него рассматриванием собственных ногтей,
запечатывал сургучными печатями большие конверты с видом, впрочем,
чрезвычайно брезгливым и одолжительным. С чувством большой неловкости
приблизился я к этому прилизанному по новейшей моде красавчику. Господи, я
бы все на свете отдал, чтобы не иметь к нему никакого дела, не видеть его
и не слышать. Я и раньше не любил господина Никострата, как и всех молодых
хлыщей в нашем городе, по правде сказать, не любил его еще тогда, когда он
у меня учился, - за лень, за наглость, за дерзкие выходки, а после
вчерашнего мне даже смотреть на него было тошно. Я представления не имел,
как мне с ним держаться. Но выхода не было, и в конце концов я решился
произнести: "Господин Никострат, слышно что-нибудь по поводу моего дела?"
Он даже не взглянул на меня, так сказать, не удостоил взглядом. "Извините,
господин Аполлон, но ответ из министерства еще не пришел", - сказал он,
продолжая ставить печати. Я потоптался и пошел к выходу. Чувствуя себя
отвратительно, как это всегда со мной бывает в присутственных местах.
Однако совершенно неожиданно он остановил меня удивительным сообщением. Он
сказал, что связи с Марафинами нет со вчерашнего дня. "Да что вы говорите!
- сказал я. - Неужели маневры еще не кончились?" - "Какие маневры?" -
удивился он. Тут меня прорвало. До сих пор не знаю, стоило ли это делать,
я пристально посмотрел прямо ему в лицо и сказал: "Как так - какие? Да те
самые, которые вы изволили наблюдать прошлой ночью". - "Разве это были
маневры? - с завидным хладнокровием произнес он, снова склоняясь над
своими конвертами. - Это же был фейерверк. Почитайте утренние газеты".
Надо, надо было сказать ему пару слов, тем более что в этот момент мы в
комнате были одни. Да разве я могу так?
Когда я вернулся на "пятачок", спор уже шел о сущности ночного
феномена. Наших прибыло: подошли Миртил и Пандарей. Пандарей был в
расстегнутом кителе, небритый и усталый после ночного дежурства. Миртил
выглядел не лучше, потому что всю ночь ходил вокруг дома дозором и ждал
беды. У всех в руках были утренние газеты, и обсуждалась заметка "Нашего
наблюдателя" под названием "Праздник на пороге". "Наш наблюдатель"
сообщал, что Марафины готовятся к празднованию своего
стопятидесятитрехлетия и что, как ему стало известно из обычно хорошо
осведомленных источников, вчерашней ночью был произведен тренировочный
фейерверк, которым могли любоваться жители окрестных городов и селений в
радиусе до двухсот километров. Стоит Харону уехать в командировку, как
наша газета катастрофически глупеет. Хоть бы потрудились прикинуть, как
это должен выглядеть фейерверк с расстояния в двести километров. Хоть бы
задумались, с коих это пор фейерверки сопровождаются подземными толчками.
Все это я немедленно изложил нашим, но они ответили, что и сами знают,
который нынче год, и посоветовали почитать "Вестник Милеса". В "Вестнике"
черным по белому было написано, что этой ночью "жители Милеса могли
любоваться впечатляющим зрелищем военных учений с применением новейших
средств боевой техники". "А я что говорил!" - воскликнул было я, но меня
прервал Миртил. Он рассказал, что рано утром к его бензоколонке подъехал
заправиться незнакомый шофер фирмы "Дальние перевозки", взял сто пятьдесят
литров бензина, две банки автола, ящик мармеладу и по секрету сообщил,
будто этой ночью взорвались по неизвестной причине подземные заводы
ракетного горючего. Погибло якобы двадцать три человека охраны и вся
ночная смена, да еще сто семьдесят девять человек пропало без вести. Мы
все ужаснулись, но тут желчный Парал агрессивно осведомился: "А зачем же
тогда, спрашивается, ему понадобился мармелад?" Этот вопрос поставил
Миртила в тупик. "Ладно, ладно, - сказал он. - Слыхали. Хватит с меня".
Нам тоже нечего было сказать. Действительно, причем здесь мармелад? Калаид
пошипел, побрызгал, но так ничего и не сказал. И тогда вперед выдвигается
этот старый осел Пандарей. "Старички, - говорит он. - Слушайте. Никакие
это были не ракетные заводы. Мармеладные это были заводы, ясно? Ну, теперь
держитесь". Мы так и сели. "Подземные мармеладные заводы? - говорит Парал.
- Ну, старина, ты сегодня в отличной форме". Мы стали хлопать Пандарея по
спине, приговаривая: "Да, Пан, сразу видно, плохо ты нынче спал, старина.
Заездил тебя Минотавр, Пан, плохо твое дело. Пора, пора тебе на пенсию,
Пан, дружище!" - "Полицейский, а сам сеет панику", - обиженно сказал
Миртил, единственный, кто принял Пандареевы слова всерьез. "На то он и
Пан, чтобы сеять панику", - сострил Димант. И Полифем тоже сострил удачно,
хотя и совершенно неприлично. Пока мы так развлекались, Пандарей стоял
столбом, распухал на глазах и только ворочал головой, совсем как бык,
которого одолевают матадоры. В конце концов он застегнул китель на все
пуговицы и, глядя поверх голов, гаркнул: "Поговорили - все! Р-р-разойдись!
Именем закона". Миртил пошел к себе на бензоколонку, а остальные наши
отправились в трактир.
В трактире мы сразу заказали пива. Вот удовольствие, которого я был
лишен, пока не уволился на пенсию! В таком маленьком городке, как наш,
учителя знают все. Родители твоих учеников почему-то воображают, будто ты
чудотворец и своим личным примером способен помешать их детям устремиться
по стопам родителей. Трактир с утра до поздней ночи буквально кишит этими
родителями, и если ты позволяешь себе невинную кружку пива, то на
следующий день непременно имеешь унизительный разговор с директором. А я
люблю трактир! Люблю посидеть в доброй мужской компании, ведя неторопливые
серьезные беседы на произвольные темы, рассеянно ловя слухом гул голосов и
звон стаканов за спиной, люблю рассказать и выслушать соленый анекдотец,
сыграть в четыре короля - по маленькой, но с достоинством и при выигрыше
заказать всем по кружке. Ну ладно.
Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне. Одноногий Полифем
заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а
желчный Парал возразил, что, если б это была война, мы бы уже ничего не
знали. Не люблю я разговоров о войне и с удовольствием завел бы разговор о
пенсиях, но где уж мне... Полифем положил костыль поперек стола и спросил,
что, собственно, Парал понимает в войнах. "Знаешь ты, например, что такое
базука? - грозно спросил он. - Знаешь ты, что такое сидеть в окопе, на
тебя прут танки и ты еще не заметил, что навалил полные штаны?". Парал
возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и знать не
хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково. "Ложись ногами к
