идти против прогресса, задерживать прогресс, на каком-то крошечном
участке его фронта... Но только меня не это интересует, подумал Атос.
Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то
его называю только потому, что нет другого слова для обозначения
объективного направления истории. Здесь выбирает не голова, здесь
выбирает сердце. Может быть, хотя теперь я вижу, что это невозможно,
но предположим... Если бы подруги подобрали меня, вылечили и
обласкали, приняли бы меня как своего, пожалели бы - может быть, тогда
я сломал бы себя и объединил бы сердце с головой, встал бы на сторону
этого прогресса, и Колченог был бы для меня просто досадной ошибкой, с
которой слишком уж долго возятся... Но меня спас, выходил и обласкал
Колченог, и деревня стала моей деревней, и ее беды стали моими бедами,
и ее ужасы стали моими ужасами... И мне плевать, что она досадный
камешек в жерновах прогресса, и сделаю все, чтобы на этом камешке
жернова затормозили, и если я доберусь до Базы, я сделаю все, чтобы
эти жернова остановились, а если мне это не удастся, - а мне почти
наверняка не удастся уговорить их, - тогда я вернусь сюда один и уже
не со скальпелем... И тогда мы посмотрим.
- Значит, договорились, - сказал он. - Послезавтра выходим.
- А как же! - немедленно ответствовал Колченог, - Сразу от меня
налево...
На поле вдруг зашумели. Завизжали женщины. Много голосов
закричало хором; <Молчун! Молчун!> Колченог встрепенулся.
- Пойдем! - сказал он, торопливо поднимаясь. - Пойдем, посмотреть
хочу.
Атос встал, вытащил из-за пазухи скальпель и зашагал к окраине.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Сегодня мы наконец улетаем, - сказал Турнен.
- Поздравляю, - сказал Леонид Андреевич. - А я еще останусь
немножко.
Он бросил камешек, и камешек канул в облако. Облако было совсем
близко внизу, под ногами. Леса видно не было. Леонид Андреевич лег на
спину, свесив босые ноги в пропасть и заложив руки за голову. Турнен
сидел на корточках неподалеку и внимательно, без улыбки смотрел на
него.
- А ведь вы действительно боязливый человек, Горбовский, - сказал
он.
- Да, очень, - согласился Леонид Андреевич. - Но вы знаете,
Тойво, стоит поглядеть вокруг, и вы увидите десятки и сотни
чрезвычайно смелых, отчаянно храбрых, безумно отважных... даже скучно
становится, и хочется разнообразия. Ведь правда?
- Да, пожалуй, - сказал Турнен, опуская глаза. - Но я-то боюсь
только за одного человека...
- За себя, - сказал Горбовский.
- В конечном итоге - да. А вы?
- В конечном итоге - тоже да.
- Скучные мы с вами люди, - сказал Турнен.
- Ужасно, - сказал Леонид Андреевич. - Вы знаете, я чувствую, что
с каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около меня
всегда толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А
теперь вот вы только... и то не смеетесь. Вы понимаете, я стал тяжелым
человеком. Уважаемым - да. Авторитетным - тоже да. Но без всякой
приятности. А я к этому не привык, мне это больно.
- Привыкнете, - сказал Турнен. - Если раньше не умрете от страха,
то привыкнете. А в общем-то вы занялись самым неблагодарным делом,
какое можно себе представить. Вы думаете о смысле жизни сразу за всех
людей, а люди этого не любят. Люди предпочитают принимать жизнь такой,
какая она есть. Смысла жизни не существует. И смысла поступков не
существует. Если поступок принес вам удовольствие - хорошо, если не
принес - значит, он был бессмысленным. Зря стараетесь, Горбовский.
Леонид Андреевич извлек ноги из пропасти и перевалился на бок.
- Ну вот уже и обобщения, - сказал он. - Зачем судить обо всех по
себе?
- Почему обо всех? Вас это не касается.
- Это многих не касается.
- Да нет. Многих - вряд ли. У вас какой-то обостренный интерес к
последствиям, Горбовский. У большинства людей этого нет. Большинство
считает, что это не важно. Они даже могут предвидеть последствия, но
это не проникает им в кровь, действуют они все равно, исходя не из
последствий, а из каких-то совсем других соображений.
- Это уже другое дело,- сказал Леонид Андреевич. - Тут я с вами
согласен. Я не согласен только, что эти другие соображения - всегда
собственное удовольствие.
- Удовольствие - понятие широкое...
- А, - прервал Леонид Андреевич. - Тогда я с вами согласен
полностью.
- Наконец-то, - сказал Турнен язвительно. - А я-то думал, что мне
делать, если вы не согласитесь. Я уже собирался вас прямо спрашивать:
зачем вы, собственно, здесь сидите, Горбовский?
- Но ведь вы не спрашиваете?
- В общем - нет, потому что я и так знаю.
Леонид Андреевич с восхищением посмотрел на него.
- Правда? - сказал он. - А я-то думал, что законспирировался
удачно.
- А зачем вы, собственно, законспирировались?
- Так смеяться же будут, Тойво. И вовсе не тем смехом, какой я
привык слышать рядом с собой.
- Привыкнете, - сказал Турнен. - Вот спасете человечество два-три
раза и привыкнете. Чудак вы все-таки. Человечеству совсем не нужно,
чтобы его спасали.
Леонид Андреевич натянул шлепанцы, подумал и сказал:
- В чем-то вы, конечно, правы. Это мне нужно, чтобы человечество
было в безопасности. Я, наверное, самый большой эгоист в мире. Как вы
думаете, Тойво?
- Несомненно, - сказал Турнен. - Потому что вы хотите, чтобы
всему человечеству было хорошо только для того, чтобы вам было хорошо.
- Но, Тойво! - вскричал Леонид Андреевич и дате слегка ударил
себя кулаком в грудь. - Разве вы не видите, что они все стали как
дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле
которой они играют? Вот здесь, например, - он ткнул пальцем вниз. -
Вот вы давеча хватались за сердце, когда я сидел на краю, вам было
нехорошо, а я вижу, как двадцать миллиардов сидят, спустив ноги в
пропасть, толкаются, острит и швыряют камешки, и каждый норовит
швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и неизвестно, кого они
разбудят там, в тумане, а им всем на это наплевать, они испытывают
приятство от того, что у них напрягается мускулюс глютеус, а я их всех
люблю и не могу...
- Чего вы, собственно, боитесь? - сказал Турнен раздраженно. -
Человечество все равно не способно поставить перед собой задачи,
которые оно не может разрешить.
Леонид Андреевич с любопытством посмотрел на него.
- Вы серьезно так думаете? - сказал он. - Напрасно. Вот оттуда, -
он опять ткнул пальцем вниз, - может выйти братец по разуму и сказать:
<Люди, помогите нам уничтожить лес>. И что мы ему ответим?
- Мы ему ответим: <С удовольствием>. И уничтожим. Это мы в два
счета.
- Нет, - возразил Леонид Андреевич. - Потому что едва мы
приступили к делу, как выяснилось, что лес - тоже братец по разуму,
только двоюродный. Братец - гуманоид, а лес - не гуманоид. Ну?
- Представить можно все, что угодно, - сказал Турнен.
- В том-то и дело, - сказал Горбовский. - Поэтому-то я здесь и
сижу. Вы спрашиваете, чего я боюсь. Я не боюсь задач, которые ставит
перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед
нами кто-нибудь другой. Это только так говорится, что человек
всемогущ, потому что, видите ли, у него разум. Человек - нежнейшее,
трепетнейшее существо, его так легко обидеть, разочаровать, морально
убить. У него же не только разум. У него так называемая душа. И то,
что хорошо и легко для разума, то может оказаться роковым для души. А
я не хочу, чтобы все человечество - за исключением некоторых
сущеглупых - краснело бы и мучилось угрызениями совести, или страдало
от своей неполноценности и от сознания своей беспомощности, когда
перед ним встанут задачи, которые оно даже и не ставило. Я уже все это
пережил в фантазии и никому не пожелаю. А вот теперь сижу и жду.
- Очень трогательно, - сказал Турнен. - И совершенно
бессмысленно.
- Это потому, что я пытался воздействовать на вас эмоционально, -
грустно сказал Леонид Андреевич. Попробую убедить вас логикой.
Понимаете, Тойво, возможность неразрешимых задач можно предсказать
априорно. Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех
пор, пока ее объектом не становится разум. Достаточно вспомнить
проблематику евгеники и разумных машин... Я знаю, вы скажете, что это
наше внутреннее дело. Тогда возьмем тот же разумный лес. Пока он сам
по себе, он может быть объектом спокойного осторожного изучения. Но
если он воюет с другими разумными существами, вопрос из научного
становится для нас моральным. Мы должны решать, на чьей стороне быть,
а решить мы этого не можем, потому что наука моральные проблемы не
решает, а мораль сама по себе не имеет логики, она нам задана до нас,
как мода на брюки, и не отвечает на вопрос: почему так, а не иначе. Я
ясно выражаюсь?
- Слушайте, Горбовский, - сказал Турнен. - Что вы прицепились к
разумному лесу? Вы что, действительно считаете этот лес разумным?
Леонид Андреевич приблизился к краю и заглянул в пропасть.
- Нет, - сказал он. - Вряд ли... Но есть в нем что-то нездоровое
с точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не
нравится. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он
непостоянный. Какой он лживый, и как он притворяется... Нет, скверный
это лес, Тойво. Он еще заговорит. Я знаю, он еще заговорит.
- Пойдемте, я вас исследую, - сказал Тойво. - На прощание.
- Нет, - сказал Леонид Андреевич. - Пойдемте лучше ужинать.
Попросим открыть нам бутылку вина...
- Не дадут, - сказал Тойво с сомнением.
- А попрошу Поля, - сказал Леонид Андреевич. - Кажется, я имею на
него какое-то влияние.
Он нагнулся, собрал в горсть оставшиеся камешки и швырнул их
вниз. Подальше. В туман. В лес, который еще заговорит.
Тойво, заложив руки за спину, уже неторопливо поднимался по
лестнице.
Гагры, 20.03.65.
По изданию:
АБС. УЛИТКА HА СКЛОHЕ-I: Повесть / Пpедисл. Б.Стpугацкого // Тpетий
глаз. - Симфеpополь: Тавpия; ТПО "Пульс"; СП "Интеpсот", 1991. - С.
18-106.
Комментарий:
Данное произведение "файлофицировано" в рамках программы "АБСолют" -
поиск и "файлофикация" малоизвестных произведений А. и Б. Стругацкого,
а также произведений, связанных с "мирами" АБС.
Программа "АБСолют":
Антон А. Лапудев,
тел. (095) 522-89-82,
E-mail: moe1sd@glas.apc.org
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОВЕСТИ "БЕСПОКОЙСТВО"
Когда в марте 1965 года в Доме творчества "Гагра" мы закончили
первый черновик романа "Улитка на склоне", все события этого романа
развивалось у нас тогда в Мире Полудня, заданном повестью "Полдень,
XXII век", и главными героями были звездолетчик Горбовский и
космобиолог Сидоров по прозвищу Атос. Атос-Сидоров мучительно и
безрезультатно пытался пробиться сквозь дебри леса к себе домой, на
Базу землян, построенную на вершине двухкилометрового утеса, а
Горбовский, охваченный смутными, но явно неприятными предчувствиями,
столь же мучительно и безрезультятно наблюдал за лесом сверху,
не понимая даже, что именно его так беспокоит, но ожидая беды и
взрыва несчастий.
Уже летом 65-го мы поняли, что написали не то, что следовало
нам писать, и осенью все переделали, заменив Атоса Кандидом,
Горбовского - Перецом, а научно-исследовательскую базу
землян-коммунаров - Управлением по делам леса. Только лес мы оставили
в первозданном виде, хотя и он потерял изначальную свою атрибутику
вместилища мрачных тайн и сделалася символом Будущего, настолько
чужого, настолько неадекватного нашей сегодняшней ментальности, что
