действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной жадностью он
упивался чужими страданиями и не знал жалости, как каменное изваяние.
Генри Джекил часто ужасался поступкам Эдварда Хайда, но странность поло-
жения, неподвластного обычным законам, незаметно убаюкивала совесть.
Ведь в конечном счете виноват во всем был Хайд и только Хайд. А Джекил
не стал хуже, он возвращался к лучшим своим качествам как будто таким
же, каким был раньше. Если это было в его силах, он даже спешил загла-
дить зло, причиненное Хайдом. И совесть его спала глубоким сном.
Я не хочу подробно описывать ту мерзость, которой потворствовал (даже
и теперь мне трудно признать, что ее творил я сам), я намерен только пе-
речислить события, которые указывали на неизбежность возмездия и на его
приближение. Однажды я навлек на себя большую опасность, но так как этот
случай не имел никаких последствий, я о нем здесь только упомяну. Моя
бездушная жестокость по отношению к ребенку вызвала гнев прохожего, ко-
торого я узнал в вашем кузене в тот раз,
когда вы видели меня у окна; к нему на помощь пришли, родные девочки
и врач, и были минуты, когда я уже опасался за свою жизнь; чтобы успоко-
ить их более чем справедливое негодование, Эдвард Хайд был вынужден при-
вести их к двери лаборатории и вручить им чек, подписанный Генри Джеки-
лом. Однако я обеспечил себя от повторения подобных случаев, положив в
другой банк деньги на имя Эдварда Хайда; а когда я научился писать, из-
меняя наклон, и снабдил моего двойника подписью, я решил, что оконча-
тельно перехитрил судьбу.
Месяца за два до убийства сэра Дэнверса я отправился на поиски оче-
редных приключений, вернулся домой очень поздно и проснулся на следующий
день с каким-то странным ощущением. Тщетно я смотрел по сторонам, тщетно
мой взгляд встречал прекрасную мебель и высокий потолок моей спальни в
доме на площади, тщетно я узнавал знакомый узор на занавесках кровати
красного дерева и резьбу на ее спинке - что-то продолжало настойчиво
шептать мне, что я нахожусь вовсе не тут, а в комнатушке в Сохо, где я
имел обыкновение ночевать в теле Эдварда Хайда. Я улыбнулся этой мысли
и, поддавшись моему обычному интересу к психологии, начал лениво размыш-
лять над причинами этой иллюзии, иногда снова погружаясь в сладкую ут-
реннюю дрему. Я все еще был занят этими мыслями, как вдруг в одну из ми-
нут пробуждения случайно взглянул на свою руку. Как вы сами не раз гово-
рили, рука Генри Джекила по форме и размерам была настоящей рукой врача
- крупной, сильной, белой и красивой. Однако лежавшая на одеяле полусжа-
тая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете
позднего лондонского утра, была худой, жилистой, - узловатой, землистоб-
ледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда.
Я, наверное, почти минуту смотрел на нее в тупом изумлении, но затем
меня объял ужас, внезапный и оглушающий, как грохот литавр, - вскочив с
постели, я бросился к зеркалу. При виде того, что в нем отразилось, я
почувствовал, что моя кровь разжижается и леденеет. Да, я лег спать Ген-
ри Джекилом, а проснулся Эдвардом Хайдом. Как можно это объяснить? -
спросил я себя и тут же с новым приливом ужаса задал себе второй вопрос:
как это исправить? Утро было в разгаре, слуги давно встали, все мои по-
рошки хранились в кабинете, отделенном от того места, где я в оцепенении
стоял перед зеркалом, двумя лестничными маршами, коридором, широким дво-
ром и всей длиной анатомического театра. Конечно, я мог бы закрыть лицо,
но что пользы? Ведь я был не в состоянии скрыть перемену в моем телосло-
жении. Но тут с неизъяснимым облегчением я вспомнил, что слуги были уже
давно приучены к внезапным появлениям моего второго "я". Я быстро одел-
ся, хотя моя одежда, разумеется, была мне теперь велика, быстро прошел
через черный ход, где Брэдшоу вздрогнул и попятился, увидев перед собой
мистера Хайда в столь неурочный час и в столь странном одеянии, и через
десять минут доктор Джекил, уже обретший свой собственный образ, мрачно
сидел за столом, делая вид, что завтракает.
Да, мне было не до еды! Это необъяснимое происшествие, это опроверже-
ние всего моего предыдущего опыта, казалось, подобно огненным письменам
на валтасаровом пиру, пророчило мне грозную кару, и я впервые серьезно
задумался над страшными возможностями, которыми было чревато мое двойное
существование. Та часть моей натуры, которую я научился выделять, была в
последнее время очень деятельной и налилась силой - мне даже начинало
казаться, будто тело Эдварда Хайда стало выше и шире в плечах, будто
(когда я принимал эту форму) кровь более энергично струится в его жилах;
значит, если так будет продолжаться и дальше, думал я, возникнет опас-
ность, что равновесие моей духовной сущности нарушится безвозвратно, я
лишусь способности преображаться по собственному желанию и навсегда ос-
танусь Эдвардом Хайдом. Препарат не всегда действовал одинаково. Однаж-
ды, в самом начале моих опытов, питье не подействовало вовсе, и с тех
пор я не раз должен был принимать двойную дозу, а как-то, рискуя жизнью,
принял даже тройную. До сих пор эти редкие капризы сложнейшего препарата
были единственной тенью, омрачавшей мою радость. Однако теперь, раздумы-
вая над утренним происшествием, я пришел к выводу, что если вначале
труднее всего было сбрасывать с себя тело Джекила, то в последнее время
труднее всего стало вновь в него облекаться. Таким образом, все наталки-
вало на единственно возможный вывод: я постепенно утрачивал связь с моим
первым и лучшим "я" и мало-помалу начинал полностью сливаться со второй
и худшей частью моего существа.
Я понял, что должен выбрать между ними раз и навсегда. Мои две натуры
обладали общей памятью, но все остальные их свойства распределялись меж-
ду ними крайне неравномерно. Джекил (составная натура) то с боязливым
трепетом, то с алчным смакованием ощущал себя участником удовольствий и
приключений Хайда, но Хайд был безразличен к Джекилу и помнил о нем, как
горный разбойник помнит о пещере, в которой он прячется от преследовате-
лей. Джекил испытывал к Хайду более чем отцовский интерес. Хайд отвечал
ему более чем сыновним равнодушием. Выбрать Джекила значило бы отка-
заться от тех плотских склонностей, которым я прежде потакал тайно и ко-
торые в последнее время привык удовлетворять до пресыщения. Выбрать Хай-
да значило бы отказаться от тысячи интересов и упований, мгновенно и на-
веки превратиться в презираемого всеми отщепенца. Казалось бы, выбор
представляется неравным, но на весы приходилось бросить еще одно сообра-
жение: Джекил был бы обречен мучительно страдать в пламени воздержания,
в то время как Хайд не имел бы ни малейшего понятия о том, чего он ли-
шился. Пусть положение мое было единственным в своем роде, но в сущности
этот спор так же стар и обычен, как сам человек; примерно такие же соб-
лазны и опасности решают, как выпадут кости для любого грешника, томимо-
го искушением и страхом; и со мной произошло то же, что происходит с по-
давляющим большинством моих ближних: я выбрал свою лучшую половину, но у
меня не хватило силы воли остаться верным своему вы - бору.
Да, я предпочел пожилого доктора, втайне не удовлетворенного жизнью,
но окруженного друзьями и лелеющего благородные надежды; я предпочел его
и решительно простился со свободой, относительной юностью, легкой поход-
кой, необузданностью порывов и запретными наслаждениями - со всем тем,
чем был мне дорог облик Эдварда Хайда. Возможно, я сделал этот выбор с
бессознательными оговорками, так как я не отказался от дома в Сохо и не
уничтожил одежду Эдварда Хайда, которая по-прежнему хранилась у меня в
кабинете. Однако два месяца я свято соблюдал свое решение, два месяца я
вел чрезвычайно строгую жизнь, о какой и мечтать не мог прежде, и был
вознагражден за это блаженным спокойствием совести. Но время притупило
остроту моей тревоги, спокойная совесть становилась чем-то привычным,
меня начинали терзать томительные желания, словно Хайд пытался вырваться
на волю, и, наконец, в час душевной слабости я вновь составил и выпил
магический напиток.
Пьяница, задумавший отучить себя от своего порока, лишь в редком слу-
чае искренне содрогнется при мысли об опасностях, которым он подвергает-
ся, впадая в физическое отупение. Так же и я, постоянно размышляя над
своим положением, все же склонен был с некоторым легкомыслием относиться
к абсолютному нравственному отупению и к неутолимой жажде зла, которые
составляли главные черты характера Эдварда Хайда. Но именно они и нав-
лекли на меня кару. Мой Дьявол слишком долго изнывал в темнице, и наружу
он вырвался с ревом. Я еще не допил своего состава, как уже ощутил неу-
держимое и яростное желание творить зло. Вероятно, именно поэтому учти-
вая речь моей несчастной жертвы и подняла в моей душе бурю раздражения;
бог свидетель, ни один душевно здоровый человек не был бы способен со-
вершить подобное преступление по столь незначительному поводу - я нанес
первый удар под влиянием того же чувства, которое заставляет больного
ребенка ломать игрушку. Однако я добровольно освободился от всех сдержи-
вающих инстинктов, которые даже худшим из нас помогают сохранять среди
искушений хоть какую-то степень разумности; для меня же самый малый соб-
лазн уже означал падение.
Мгновенно во мне проснулся и забушевал адский дух. В экстазе зло-
радства я калечил и уродовал беспомощное тело, упиваясь восторгом при
каждом ударе, и только когда мной начала овладевать усталость, я вдруг в
самом разгаре моего безумия ощутил в сердце леденящий ужас. Туман рассе-
ялся, я понял, что мне грозит смерть, и бежал от места своего разгула,
ликуя и трепеща одновременно, - удовлетворенная жажда зла наполняла меня
радостью, а любовь к жизни была напряжена, как струна скрипки. Я бросил-
ся в Сохо и для верности уничтожил бумаги, хранившиеся в моем тамошнем
доме; затем я снова вышел на освещенные фонарями улицы все в том же
двойственном настроении - я смаковал мое преступление, беззаботно обду-
мывал, какие еще совершу в будущем, и в то же время продолжал торопливо
идти, продолжал прислушиваться, не раздались ли уже позади меня шаги
отмстителя. Хайд весело напевал, составляя напиток, и выпил его за здо-
ровье убитого. Но не успели еще стихнуть муки преображения, как Генри
Джекил, проливая слезы смиренной благодарности и раскаяния, упал на ко-
лени и простер в мольбе руки к небесам. Завеса самообольщения была рас-
сечена сверху донизу. Передо мной прошла вся моя жизнь, я вновь пережил
дни детства, когда я гулял, держась за отцовскую руку, годы самозабвен-
ного труда на благо больных и страждущих - и опять, и опять, с тем же
чувством нереальности, я возвращался к ужасу этого проклятого вечера.
Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвами отогнать жуткие об-
разы и звуки, которыми пытала меня моя память, но уродливый лик моего
греха продолжал заглядывать в мою душу. Однако, по мере того как муки
раскаяния стихали, их начинала сменять радость. Все было решено оконча-
тельно. С этих пор о Хайде не могло быть и речи, я волей-неволей должен
был довольствоваться лучшей частью моего существа. О, как я этому радо-
вался! С каким истовым смирением я вновь принял ограничения естественной
жизни! С каким искренним отречением я запер роковую дверь, которой так
часто пользовался прежде, и сломал каблуком ключ!
На следующий день я узнал, что убийство видели, что виновность Хайда
твердо установлена и что убитый был человеком известным и пользовался
всеобщим уважением. Это было не просто преступление, это было трагичес-
кое безумие. Мне кажется, я обрадовался - обрадовался тому, что страх
перед эшафотом станет теперь надежной опорой и защитой моим благим наме-
