осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить
датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая
династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон.
Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся
основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я
внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих
размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое
законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии
общества[3] заставили меня принять решительные меры против герцога
Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд.
Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так
же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX[4]. Из
Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Ангумуа. Разве
не все средства являются законными против убийства?"
[1] Уорден, стр. 144.
[2] Уорден, стр. 147.
[3] Вспомните Нимскую резню. Лучшее описание ее дано неким...
протестантским пастором в Лондоне. См. сочинение полковника
Фавье: "Лион в 1817 году".
[4] Уорден, 6-е изд., стр. 149.
ГЛАВА XXVIII
Оправдать сколько-нибудь это убийство можно было бы только, если
бы удалось доказать, что герцог Энгиенский был участником
заговора против Наполеона. В приговоре, который был вынесен в
Венсеннском замке, доказательства эти упоминаются, но они никогда
не были оглашены. В другой раз Наполеон сказал об этом деле лорду
Эбрингтону: "Герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня.
Он два раза, переодетый, тайно приезжал в Страсбург. По этой
причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный
суд, который приговорил его к смертной казни. Мне сообщили, что
он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление,
так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю
даже, что, возможно, согласился бы повидать его; но г-н Талейран
воспротивился этому, заявив: "Вам нельзя компрометировать себя
встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия
это могло бы иметь. Раз вино нацежено, надо его выпить". Лорд
Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела
дня. Император с живостью возразил: "Нет, нет! Это было бы
нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я
приказал, чтобы сообщение о казни и приговор были немедленно
вывешены во всех городах Франции". Обстоятельство, которое
надлежит отметить: в этой беседе, как и в ряде других, касавшихся
того же предмета, Наполеон казался искренне убежденным в том, что
увидеть герцога Энгиенского было бы равносильно тому, чтобы его
простить. Иаков II, очень благочестивый король, рассуждал иначе,
когда согласился дать аудиенцию любимому сыну своего брата,
заранее твердо решив, что велит отрубить ему голову, как только
он выйдет из его кабинета. Дело в том, что милосердие может
сочетаться только с высоким мужеством.
ГЛАВА XXIX
"На вашей родине, - продолжал император, - меня обвиняют также и
в смерти Пишегрю". "Огромное большинство англичан твердо уверено,
что его удавили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с жаром
ответил: "Какая дурацкая выдумка! Вот вам лучшее доказательство
того, до какой степени страсти способны затемнить правильность
суждений, которою так гордятся англичане. Чего ради понадобилось
бы мне злодейски умертвить человека, который по всем законам его
страны неминуемо должен был взойти на эшафот? Заблуждение ваших
соотечественников было бы простительно, если бы речь шла о Моро.
Если бы этого генерала в тюрьме постигла смерть, были бы
основания усомниться в самоубийстве. Моро был любим народом и
армией, и мне никогда не простили бы, если б он умер во мраке
тюрьмы, хотя я нимало не был бы повинен в этом".
"Наполеон, - продолжает свой рассказ Уорден, - умолк, и я
возразил ему: "Можно согласиться с вами, генерал, что в этот
период вашей деятельности требовались суровые меры; но никто, я
думаю, не попытается оправдать ту поспешность, с какою молодой
герцог Энгиенский был схвачен, предан суду и казнен". Он с жаром
ответил: "Я убежден в своей правоте и снова повторяю уже
высказанное мною утверждение, что я так же хладнокровно велел бы
казнить самого Людовика IX. Чего ради они замыслили убить меня? С
каких это пор нельзя стрелять в убийцу, который покушается на
вашу жизнь? Так же решительно я утверждаю, что не получал от
герцога Энгиенского после его осуждения никакого обращения,
никакого письма".
Уорден прибавляет: "Говорят, будто у Талейрана хранится письмо,
которое герцог адресовал Наполеону, но которое министр, не
убоявшись ответственности, передал императору только тогда, когда
рука, писавшая его, уже окоченела. Я видел копию этого письма в
руках графа Ласказа. Он показал мне его с невозмутимым видом как
один из многочисленных секретных документов, могущих разъяснить
некоторые туманные места той истории, которую он пишет под
диктовку Наполеона.
Молодой герцог просил сохранить ему жизнь. Он писал, что считает
династию Бурбонов конченной, - это его твердое убеждение; что на
Францию он смотрит только как на свою родину и любит ее как
таковую со всем пылом самого искреннего патриота; что чувства,
его одушевляющие, те же, что чувства всякого французского
гражданина; что он нисколько не помышляет завладеть короной, так
как для прежней династии она утрачена навсегда. Поэтому, исходя
единственно из того, что он француз и что Франция - его родина,
он просит разрешения посвятить ей свою жизнь и свои силы. Он
готов занять любую должность во французской армии, стать храбрым,
верным солдатом, безоговорочно повинующимся приказаниям власти, в
чьих бы руках она ни находилась. Он готов принести клятву в
верности. В заключение он заявлял, что, если ему будет сохранена
жизнь, он, соблюдая непоколебимую верность, мужественно посвятит
себя защите Франции от ее врагов".
ГЛАВА XXX
Наполеон заговорил снова о семье Бармакидов. "Если бы я испытывал
желание захватить в свои руки всех Бармакидов или любого из их
рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты
(smugglers) спрашивали с меня за Бармакида сорок тысяч франков;
но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что
доставят его живым; однако, оставляя открытым вопрос, будет ли
Бармакид мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в
том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь не
задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для
меня складывались так, что я считал свой трон вполне упроченным.
Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить
Бармакидов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане,
убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя
чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений? Когда были
захвачены сэр Джордж Рамбольд и мистер Дрейк, являвшиеся
посредниками в переписке с парижскими заговорщиками, их не
предали казни".
ГЛАВА XXXI
Я привел рассказ Наполеона, ни разу его не прервав. Мне пришли в
голову две мысли. По поводу Пишегрю можно сказать следующее.
Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле:
"Преступление совершает тот, кому оно полезно"[1]. Но разве у
деспотов не бывает необъяснимых причуд? Путем тех же рассуждений
можно было бы доказать, что Наполеон никогда не угрожал
расстрелом Лене, Фложергу и Ренуару.
По поводу гибели герцога Энгиенского через десять лет можно будет
задать вопрос: намного ли она более несправедлива, чем гибель
герцога Эльхингенского? После того как герцог Энгиенский был
казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву
опасениям тех, кто приобрел национальные имущества. Я слышал от
генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам
Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с
досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на
коленях до самой двери. Ночью она написала ему два письма; будучи
очень доброй, она действительно испытывала жестокие страдания.
При дворе ходили слухи, что адъютант маршала Монсе, сообщивший,
будто герцог Энгиенский, переодетый, тайком ездил в Страсбург,
был введен в заблуждение. В Бадене герцог вступил в связь с одной
дамой; не желая ее компрометировать, он, чтобы иметь возможность
с нею встречаться, время от времени исчезал на несколько дней и
поселялся в погребе дома, где обитала его возлюбленная. Такие
отлучки навели на мысль, что он ездит в Страсбург совещаться с
заговорщиками. Это обстоятельство более всего остального побудило
императора принять решение. Записки графа Реаля, графа Лавалета,
герцога Ровиго и герцога Виченцкого прольют свет на это дело.
Во всяком случае, Наполеон был бы избавлен от тягостной
необходимости оправдываться перед потомством, если бы, прежде чем
велеть арестовать герцога Энгиенского, подождал третьей его
поездки в Страсбург.
Можно задать такой вопрос: могла ли бы самая широкая свобода
печати нанести первому консулу такой огромный вред, какой
причинила ему в 1804 году, в связи с делом о заговоре, ее рабская
покорность? Никто не придавал ни малейшей веры рассказам о
заговоре: все были того мнения, что первый консул велел убить
герцога Энгиенского без всякого к тому повода и что, очевидно, он
считал свое положение довольно шатким, если испугался влияния
Моро. Несмотря на эти неблагоприятные суждения, я думаю, что
Наполеон, осуществлявший тиранию, поступил правильно, наложив на
печать оковы. Французский народ обладает счастливым свойством: во
Франции огромное большинство людей, которые мыслят, - мелкие
собственники, имеющие двадцать луидоров годового дохода. В
настоящее время это единственный класс, обладающий той энергией,
которую светское воспитание уничтожило в высших кругах общества.
Но этот класс понимает лишь то и верит лишь тому, что видит
напечатанным: толки и слухи, волнующие светское общество,
затихают, прежде чем они дойдут до него, или же быстро
изглаживаются из его памяти. Существовал только один способ
заинтересовать его тем, что не предстает ему в печатном виде:
возбудить в нем тревогу за судьбу национальных имуществ. Что
касается Моро, то этому генералу надо было дать какой-нибудь
пост, поставив его в такие условия, в которых бы обнаружилась вся
его неспособность, - например, послать его в какой-нибудь поход,
в котором он утратил бы всю свою славу, как генерал Массена,
когда его отправили в Португалию.
[1] Осторожно!
ГЛАВА XXXII
Планы вторжения в Англию были оставлены потому, что император не
нашел во флоте тех навек прославившихся дарований, которые
революция породила в сухопутных войсках. Странное дело:
французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху!
Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч
солдат в год[1]. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого
достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За
четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в
Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо
признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться
успехом. Вспомните, как французский флот, выйдя из Тулона,
захватил Мальту и добрался до Египта. Могло также случиться, что
Ирландия, угнетаемая самой отвратительной, самой жестокой
тиранией, какую только можно вообразить[2], в порыве отчаяния
оказала бы чужеземцам радушный прием.
Следовало тотчас после высадки в Англии разделить между бедняками
земли трехсот пэров; ввести конституцию Соединенных Штатов
Америки, организовать управление страной, поддержать якобинство,
объявить, что французов призвала та часть нации, которая страдала
от угнетения, что французы не преследуют никакой иной цели, как
только свергнуть правительство, одинаково вредное для Франции и
для самой Англии, после чего они готовы покинуть страну. Если бы
- что очень трудно допустить - нация, треть которой живет
