войны с Францией. Англичане утверждают, что их правительство в ту
пору, когда Бурбоны оказывали претендентам из дома Стюартов
содействие в их неоднократных покушениях на конституцию и религию
Англии, никогда не проявляло чрезмерной суровости по отношению к
захваченным в плен французам, служившим Стюартам. Когда
счастливый исход битвы при Келлодене - в противоположность исходу
битвы при Ватерлоо - положил конец последним надеждам английских
эмигрантов, французы, состоявшие на службе претендента, были
сочтены военнопленными, и для них был установлен совершенно такой
же режим, как и для пленных, взятых во Фландрии или Германии. На
это я отвечу, что вряд ли хоть один из этих французских офицеров
был захвачен в тот момент когда он участвовал в покушении на
жизнь незаконного короля Англии, Можно говорить о том, что
Наполеон приказал исключительно сурово обращаться с заключенным в
тюрьму Райтом; но, судя по тому, что в течение последних двух лет
делалось в Испании и Франции, не приходится сомневаться, что
законные короли проявили бы по отношению к злосчастному капитану
еще более возмутительную жестокость. Ничто не доказывает, что
Наполеон велел его умертвить. Что он мог выиграть от этого
злодеяния, которое - он достаточно хорошо знал английскую прессу
- неминуемо должно было прогреметь на всю Европу?
Следующее, очень простое соображение является решающим: если бы
это преступление в самом деле было совершено, неужели нам
пришлось бы в 1818 году искать тому доказательства? Разве
тюремщики, приставленные стеречь Пишегрю или капитана Райта, все
до единого умерли? Французской полицией руководит выдающийся
человек, однако никто из этих людей не был допрошен публично. Так
же обстоит дело и с теми, кому якобы поручено было умертвить
Пишегрю и капитана Райта. Неужели правительство Бурбонов потому
не прибегает к этому столь простому средству, что оно щадит
доброе имя Наполеона? Как известно, во время процесса несчастного
генерала Боннера солдаты без всякого к тому принуждения
показывали, что отлично помнят расстрел Гордона; они это
показывали судьям, которые их самих могли приговорить к
расстрелу.
[1] Все, что следует дальше, слить с Ласказом. 30 июня 1818.
[2] В другом месте: Наполеон должен был сильно ощущать отсутствие
Люсьена, которого он удалил под влиянием весьма естественной
зависти и происков партии Богарне. Люсьен обладал некоторыми из
тех качеств, которых не было у Наполеона, и помешал бы ему
поддаться роковому ослеплению, постепенно превратившему его в
рядового деспота (Биографии современников, 1, 543).
[3] Казалось, никогда большие благодеяния не устанавливали больших
прав. Для счастья Франции Наполеону следовало умереть в то время,
когда он занимался монархизацией своей прекрасной армии в
Булонском лагере (Доминик).
ГЛАВА XXVI
На острове св. Елены врач Уорден, судя по всему истый англичанин,
другими словами, человек холодный, ограниченный, порядочный и
ненавидевший Наполеона, как-то сказал последнему, что ничто, даже
истины, заключенные в святом евангелии, не представляются ему
столь очевидными, как его, Наполеона, злодеяния. Уорден, против
своей воли очарованный благородством души и простотой обращения
своего собеседника, увлекся настолько, что стал развивать свою
мысль более подробно[1]. Наполеону это, видимо, понравилось, и он в
награду за откровенность спросил Уордена, к великому его
удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. "Я ответил: отлично
помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что
его умертвили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с живостью
возразил: "Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то
ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля
для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не
кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора.
Выслушайте меня, - продолжал Наполеон, - и вы все узнаете. Ваше
правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он
высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов.
Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело
велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и
сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где
они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в
которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение,
и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же
принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так,
что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен
поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к
префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня
во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта.
Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого
матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их
показания министру полиции. Вначале их заявления казались
малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов
дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег
нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один -
общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало
возможность раскрыть заговор, который, если б он удался, вторично
подверг бы французский народ всем превратностям революции.
Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был
содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд
над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы
взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения.
Важно было захватить главарей заговора". В заключение император
несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил
конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом
гораздо раньше, чем обычно думают.
Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором
упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог
припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили,
что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал:
"Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту
историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что
было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был
умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом
отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого
отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".
Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что
отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято
думать[2].
[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128.
[2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле,
застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в
Париже. Осторожно; сверхосторожно.
ГЛАВА XXVII
Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон,
к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского.
Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В
этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова
водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном
борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею
великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не
так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел
корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и
надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения
столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во
Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь
успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли
доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется
заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И,
однако, никак не удавалось добыть достаточные тому
доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не
приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать
генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о
его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции
такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня
могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался
подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы
назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне
доказательства, что первый из них находится в Париже - и я
немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт
благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я
испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и
начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в
конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд
остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно
вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст
этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он
обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение
объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским
преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли
мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги.
Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали
полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили
его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет
приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела
успех: он сознался.
Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах,
живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту
минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба,
наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот
как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному
брату!"
Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от
полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную
беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из
бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой
беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет
первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы
третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что,
поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в
состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда
вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я
за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы
заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт,
чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он
вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой
беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон,
- была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот
заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял
граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на
восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на
побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог
оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон
зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне,
обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской
империи.
Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога
Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все
же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со
всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать
его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил
лишь тогда, когда убедился, что это необходимо.
Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради
должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей
империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое,
живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот?
Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который
