V года республики). Этот день, ознаменовавшийся полным разгромом
партии, противопоставившей себя Директории, лишил его всякого
предлога перейти Альпы. Он продолжал отзываться о членах
Директории с величайшим презрением. Бездеятельность, продажность,
грубые ошибки этого правительства являлись постоянной темой его
разговоров. Обычно в конце таких бесед он заявлял окружавшим его
генералам, что тому, кто сумеет сочетать новый строй Франции с
господством военных, нетрудно будет обеспечить республике роль
древнего Рима.
[1] Пример - богатства Массены, Ожеро и т.д., и т.д. Один
батальонный командир, посланный в экспедицию в Апеннины, по
дороге останавливается в Болонье; у него нет даже лошади, недели
через две, на обратном пути, он снова заезжает в Болонью; за ним
следуют семнадцать повозок, нагруженных добычей, три кареты и две
любовницы. Три четверти награбленных денег тратились на месте, в
Италии.
[2] См. "Записки" Карно.
ГЛАВА VII
Хотя Наполеон на острове Эльба и говорил, что до похода в Египет
он продолжал быть честным республиканцем, все же некоторые
эпизоды, приведенные графом фон Мерфельдтом, доказывают, что в
период, о котором идет речь, его республиканские убеждения уже
были сильно поколеблены. Мерфельдт был одним из австрийских
уполномоченных, которые вели мирные переговоры в Леобене, а
позднее - в Кампо-Формио. Так как ему важнее всего было добиться
свержения республики, он намекнул на то, что генерал Бонапарт
легко мог бы стать во главе Франции или Италии. Генерал ничего на
это не ответил, но и не выразил возмущения; он даже высказал
мысль, что попытка управлять Францией посредством
представительных органов и республиканских учреждений является не
более как экспериментом. Мерфельдт, которому этот разговор придал
смелости, решился с ведома и согласия австрийского двора
предложить Наполеону владетельное княжество в Германии. Генерал
ответил, что он весьма польщен этим предложением и не сомневается
в том, что оно вызвано высокой оценкой его способностей и его
значения, но что он поступил бы неразумно, если бы принял его.
Подобное владычество неминуемо должно было бы рухнуть при первой
же войне между Австрией и Францией. Для Австрии оно явилось бы
бесполезным бременем, а Франция в случае своего торжества,
бесспорно, отправила бы в изгнание вероломного гражданина,
согласившегося принять помощь иностранной державы. Он откровенно
добавил, что задался целью занять место в правительстве своей
страны и уверен в том, что далеко пойдет, если только ему удастся
вдеть ногу в стремя.
ГЛАВА VIII
Если бы Наполеон не заключил мира в Кампо-Формио, он мог бы
уничтожить Австрию и избавить Францию от походов 1805 и 1809
годов[1]. По-видимому, великий человек в этот период был только
предприимчивым солдатом, который был изумительно талантлив, но не
придерживался в политике никаких твердых принципов. Находясь во
власти множества честолюбивых мыслей, он не составил себе
никакого определенного плана относительно того, как удовлетворить
свое честолюбие. "Впрочем, - рассказывает г-н фон Мерфельдт, -
невозможно было, побеседовав с ним десять минут, не признать в
нем человека с широким кругозором и с исключительными
способностями".
"Язык, мысли, манеры, - говорит Мельци, - все в нем поражало, все
было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был
чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую
сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары.
Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих
мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не
обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей, -
продолжает Мельци, - самая выдающаяся - это поразительная
легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое
внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд
держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном
напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах
являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны,
гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за
мимолетного раздражения отказывался от них или же своей
поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы
вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве
умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной
почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать
тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный,
он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому
гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы
хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось
изливать свою душу под влиянием нежных чувств". Вообще говоря,
единственным существом, которое он любил за всю свою жизнь, была
Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне не верится, чтобы
он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам. Он редко
высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятности, и
ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней
сведущего и вследствие этого несколько слабовольного.
"На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя", - эти
слова он часто повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них
лишь простое выражение фатализма, столь естественного у людей,
каждый день подвергающихся опасности быть сраженными пушечным
ядром или погибнуть на море.
Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти
тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при
таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам
чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из
причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в
войсках[2].
[1] Осторожно.
[2] В папке R. 292 Гренобльской библиотеки имеется следующая
любопытная заметка о портретах Наполеона Бонапарта:
"Почти все портреты Наполеона, которые мне довелось видеть,
являются карикатурами. Многие художники придавали ему
вдохновенный взор поэта. Этот взор не вяжется с той изумительной
способностью сосредоточивать внимание, которая составляет
отличительную черту его гениальной натуры. Мне кажется, что в
этом взоре выражено состояние человека, потерявшего нить своих
мыслей или же только что созерцавшего величественное зрелище.
Лицо его было прекрасно; иной раз оно имело возвышенное
выражение, и это происходило оттого, что оно было спокойно.
Только глаза были очень подвижны и отличались большой живостью.
Он часто улыбался, но никогда не смеялся. Один только раз я видел
его обезумевшим от восторга: это было, когда он прослушал в
исполнении Крешентини арию "Ombra aborata, aspetta". Наименее
плохи изображения, выполненные Робером Лефевром и Шоде; хуже всех
- работы Давида и Кановы".
ГЛАВА IX
Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся
во Францию после завоевания Италии, - предмет восторгов Франции,
удивления всей Европы и зависти правительства, которому он до
того времени служил. Он был принят этим подозрительно к нему
относившимся правительством со всевозможными изъявлениями доверия
и почета и назначен им еще до прибытия в Париж одним из
полномочных комиссаров на Конгрессе, созванном в Раштадте для
всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре отказался от этой
должности, совершенно для него не подходящей. Директория,
стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной
ослабленными, но непримиримыми врагами, была слишком
благоразумна, чтобы желать мира. Бонапарт отказался и от
командования армией, назначенной действовать против Англии.
Директория была не настолько сильна, чтобы успешно выполнить
подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и всем вообще
стало ясно, что во Франции нет такого поста, который являлся бы
подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та Для него была
полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать
себя было нечто необычайно романическое, необычайно
увлекательное. Поведение членов Директории в этот исторический
момент делает им честь и показывает, как далеко мы ушли вперед со
времен Марии Медичи.
Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало
уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни.
Ему казалось, что на лоне природы он обретет счастье.
ГЛАВА Х
В 1796 году Бонапарту было поручено рассмотреть план вторжения в
Египет; он изучил его и вернул Директории вместе со своим
отзывом. Теперь, очутившись в крайне затруднительном положении.
Директория вспомнила об этом плане и предложила Бонапарту
возглавить экспедицию. Отклонить в третий раз предложение,
исходившее от исполнительной власти, значило бы дать повод
думать, что во Франции что-то затевается, и тем самым, по всей
вероятности, погубить себя. К тому же завоевание Египта было как
нельзя более способно увлечь возвышенную душу, полную
романических замыслов и жаждавшую необычайных предприятий.
"Помните, что тридцать веков смотрят на нас с высоты этих
пирамид", - говорил он спустя несколько месяцев своим войскам.
Для этого нападения, как и для всех тех войн, что велись в
Европе, едва ли можно было привести законные основания. Французы
находились в мире с турецким султаном, номинальным властителем
Египта, а беи, подлинные хозяева страны, были варварами, которые,
не имея представления о международном праве, никак не могли его
нарушить. Впрочем, подобного рода соображения не могли оказать
значительное воздействие на решение молодого полководца,
вдобавок, быть может, считавшего, что, насаждая в Египте
цивилизацию, он явится его благодетелем. Флот с войсками вышел в
море и по счастливой случайности, наводящей на разные мысли,
после захвата Мальты достиг Александрии, не встретив на своем
пути Нельсона.
ГЛАВА XI
Не ждите от меня описания великих военных подвигов, в результате
которых Египет был завоеван Наполеоном. Чтобы сделать понятными
битвы под Каиром, у пирамид, при Абукире, необходимо было бы
дополнить рассказ описанием Египта и дать хоть некоторое
представление об изумительной храбрости мамелюков. Труднее всего
было научить наши войска противостоять им[1].
В Египте Наполеон вел войну по тем же правилам, что в Италии, но
в духе более восточном и более деспотическом. Здесь ему снова
пришлось иметь дело с людьми необычайно гордыми и свирепыми, с
народом, которому недоставало только аристократии, чтобы
уподобиться римлянам. Он карал их коварство с жестокостью, у них
же заимствованной. Жители Каира поднимают восстание против
гарнизона; Наполеон не удовлетворяется тем, что велит казнить
тех, кто был захвачен с оружием в руках. Он заподозривает их
духовенство в том, что оно втайне подстрекало их к мятежу, и
велит арестовать двести духовных лиц; они приговариваются к
расстрелу.
Добрые буржуа, которые пишут историю, пускают в ход громкие
фразы, говоря о подобного рода действиях. Полуглупцы оправдывают
их ссылками на свирепость и дикость турок, которые, не
довольствуясь тем, что перебили больных, находившихся в
госпиталях, и немногих пленных, ими захваченных (подробности этих
событий слишком омерзительны, чтобы их приводить), вдобавок еще
самым зверским образом изуродовали их трупы.
Причину этих печальных, но необходимых действий надо искать в
последовательном применении принципа salus populi suprema lex
esto[2]. Деспотизм, превосходящий все, что можно вообразить, до
такой степени развратил жителей Востока, что только страх
способен заставить их повиноваться. Каирская резня привела их в
ужас[3]. "С тех пор, - говорил Наполеон, - они стали выказывать мне
преданность, так как убедились, что мягкость чужда моему
управлению".
[1] Описание Египта можно найти у Вольнея; военную историю - у
Мартена, весьма посредственного, у Бертье, Денона, Уильсона, в то
время вполне достойного быть одним из историков власти.
