трибуны: "Воля короля - закон" - и был произведен в маршалы. В
конце концов - кто бы мог это подумать? - г-на де Шатобриана
сочли недостаточно убежденным роялистом. Его ответ на статью
генерала Карно подвергся в этом отношении резким нападкам[3].
[1] Адрес, врученный королю парижским духовенством 15 августа 1814
г.
[2] Из коих некоторые сочетали презрение к роду человеческому с....
[3] "Journal des Debats" за октябрь.
ГЛАВА LXXXIII
4 июня члены старого парламента собрались у г-на Лепелетье де
Морфонтена[1] и составили формальный протест против Хартии. И они
подверглись справедливому уделу всякого меньшинства: "Либо
подчиняйтесь законам, либо убирайтесь вон"[2]. Правительство
сделало вид, будто даже не заметило этого смехотворного протеста;
и тотчас же дворянство вознамерилось подобным же образом выразить
свое недовольство. Во Франции, где каждый стремится создать полк,
чтобы самому стать командиром, такие действия имеют известное
значение. Это захолустные заговоры. Монарх, одаренный
политической прозорливостью, строго бы карал их.
5 марта в Савнэ (департамент Нижней Луары) была произнесена
знаменательная проповедь; в ней говорилось верующим, что тех, кто
не вернет дворянам и священникам, являющимся представителями
монашества, их земель, постигнет участь Иезавели: их растерзают
псы.
В числе петиций, которые Палата не пожелала рассматривать, была
одна, снабженная чуть ли не тремястами подписей; те, кто ее
подал, жаловались на священников, отказывавших им в причастии по
той причине, что они являются собственниками национальных
имуществ. А ведь восемь миллионов французов владеют таким
имуществом, и эти восемь миллионов представляют собою наиболее
энергичную часть народа. В октябре месяце некоторые газеты,
раболепствующие перед двором, сообщили будто князь Невшательский
во время празднества, которое он устроил в Гробуа в честь короля
и королевской семьи, поднес его величеству написанный на
пергаменте акт на владение этим некогда входившим в состав
национальных имуществ поместьем. Король якобы продержал акт у
себя около часа, а затем вернул его маршалу с милостивыми
словами: "Это имущество не могло бы найти лучшего владельца".
Бертье выразил самому королю свое недовольство этими нелепыми
россказнями, но говорят (хотя плохо этому верится), что он не мог
добиться разрешения опровергнуть их в печати.
Г-н Ферран предложил издать весьма справедливый закон о возврате
эмигрантам земель, оставшихся непроданными[3]. Он дерзнул заявить с
трибуны, что "лица, не нарушившие своего долга, сохранили свои
священные и неотъемлемые права на земли, которые были у них
отняты революционными потрясениями", - и получил орден св. Духа.
Эти слова заставили вспыхнуть всю Францию. Люди, которые жили бы
спокойно и являли бы покорность под властью алжирского дея,
приходят в исступление при первом слове, содержащем хотя бы
косвенную угрозу их собственности.
[1] Дословно переведено из Гобгауза, 2-е изд., т. 1, стр. 96.
[2] Палей.
[3] Более того: проектом закона предусматривалась выплата
государством ежегодно ренты эмигрантам до шести тысяч ливров на
человека, в возмещение всего, что у них вполне справедливо было
отобрано, когда они покинули Францию с целью натравить на свое
отечество иноземцев.
ГЛАВА LXXXIV
Пора вернуться на остров Эльбу. Прочтя в газете, в то время как
его брили, речь, произнесенную министром Ферраном, Наполеон
вызвал генерала Бертрана и сказал ему:
........................................................
ГЛАВА LXXXV
Барон Жермановский, полковник лейб-улан, следующим образом
изложил события своему почтенному другу, генералу Костюшко[1]. Это
рассказ храбреца, которого слушал герой.
В начале своего рассказа полковник сообщил, что его уланы стояли
в Порто-Лонгоне, где, кроме того, был расположен гарнизон из
трехсот пехотинцев. За шесть дней до отъезда император вызвал
его, чтобы узнать, сколько судов находится у него в порту.
Полковнику был дан приказ зафрахтовать их, запасти для них
продовольствие и строго следить за тем, чтобы даже самая
захудалая лодка не выходила в море. За день до отплытия ему было
велено уплатить три тысячи франков за сооружение дороги, которую
Наполеон велел проложить. Он почти забыл о приказе не выпускать
суда из порта, как вдруг 26 февраля, в то время как он работал в
своем садике, один из адъютантов императора доставил ему приказ:
к шести часам вечера посадить всех своих солдат на суда и в ту же
ночь, в указанный час, присоединиться к флотилии, которая будет
стоять у Порто-Феррайо. Было уже так поздно, что полковник не
смог закончить посадку солдат раньше половины восьмого. Суда
немедленно отплыли. Он подошел со своей маленькой флотилией к
императорскому бригу "Inconstant", готовому к отплытию.
Поднявшись на палубу, он увидел там императора, который встретил
его словами: "Как дела? Где ваши люди?"
Полковник Жермановский узнал от своих товарищей, что приказ
посадить солдат на суда был отдан гарнизону Порто-Феррайо только
в час дня, что посадка закончилась только к четырем часам, что
император с генералами Бертраном, Друо и своим штабом прибыл в
восемь часов, что вслед за тем один-единственный пушечный выстрел
возвестил отплытие, и суда вышли в море. Флотилия состояла из
"Inconstant", вооруженного двадцатью шестью пушками, из двух
бомбард - "Etoile" и "Caroline" - и четырех фелюг. На
"Inconstant" находилось четыреста солдат старой гвардии. Никто из
них не знал, куда их везут. Переходя с берега на корабли, старые
гренадеры кричали: "Париж или смерть!"
Южный ветер, вначале довольно сильный, вскоре сменился штилем.
Когда рассвело, оказалось, что прошли всего шесть миль, и что
флотилия находится между Эльбой и Капрайей, на виду у английских
и французских фрегатов. Все же ночь не пропала даром: солдаты и
экипаж успели перекрасить обшивку брига. Он был желтый с серым;
цвета эти заменили черным и белым. Это было довольно ненадежное
средство, чтобы ускользнуть от бдительности людей,
заинтересованных в наблюдении за островом Эльбой.
Стали поговаривать о том, не вернуться ли в Порто-Феррайо; однако
Наполеон приказал продолжать путь, решив в крайнем случае
атаковать французские суда. Вокруг острова Эльбы постоянно
крейсировали два фрегата и один бриг; по правде сказать,
полагали, что они охотнее присоединятся к флоту императора, чем
станут сражаться против него; но какой-нибудь офицер-роялист,
мало-мальски решительный, мог велеть дать залп из орудий и увлечь
за собой экипаж. Около полудня поднялся ветер; в четыре часа
флотилия уже была в виду Ливорно. Показались три военных корабля,
одни из которых, бриг, направился прямо к "Inconstant". Тотчас
было ведено закрыть люки. Солдаты гвардии сняли свои высокие
шапки и легли плашмя на палубу. Император намеревался взять бриг
на абордаж. Но это было крайним средством, к которому он решил
прибегнуть только в том случае, если королевское судно не
согласится пропустить "Inconstant", не подвергая его осмотру.
"Zephir" (так назывался бриг под белым флагом) на всех парусах
несся к "Inconstant"; корабли прошли один мимо другого, едва не
соприкоснувшись бортами. Когда лейтенант Тальяд с "Inconstant"
окликнул капитана Андрие[2], с которым был в приятельских
отношениях, тот ограничился тем, что спросил, куда направляется
"Inconstant". "В Геную", - ответил Тальяд и прибавил, что с
удовольствием исполнит поручения Андрие, если таковые у него
имеются. Андрие ответил, что ему ничего не нужно, и в заключение
прокричал в рупор: "Как себя чувствует император?" Наполеон сам
ответил: "Превосходно!" - и корабли разошлись.
В ночь с 27-го на 28-е ветер стал крепчать, и 28 февраля на
рассвете вдали обрисовалось побережье Прованса. Показался
корабль, по-видимому, направлявшийся к берегам Сардинии.
Полковник Жермановский говорит, что до этой минуты почти все, кто
находился на судах флотилии, думали, что она держит курс на
Неаполь. Солдаты много раз спрашивали об этом офицеров, а те сами
задавали вопросы императору, который упорно молчал в ответ.
Наконец он сказал с улыбкой: "Мы держим курс на Францию!" При
этих словах все столпились вокруг него, чтобы узнать его
распоряжения. Первым делом он приказал двум-трем комиссарам
своего маленького войска приготовить бумагу и перья. Под его
диктовку они написали воззвания к армии и к французам. Когда они
кончили писать, воззвания были прочитаны во всеуслышание.
Наполеон внес несколько поправок, затем еще раз велел прочесть
вслух и снова исправил; наконец, проверив текст по меньшей мере
раз десять, он сказал: "Хорошо, теперь надо изготовить побольше
копий". После этого все солдаты и матросы, умевшие писать,
разлеглись на палубе. Им роздали бумагу, и они вскоре представили
копии воззваний в количестве, достаточном для того, чтобы
распространить их в момент высадки. Затем принялись изготовлять
трехцветные кокарды. Для этого было достаточно срезать наружный
край кокарды, которую они носили на острове Эльбе. В первое время
после прибытия на остров кокарда императора еще более напоминала
французскую. Впоследствии он несколько изменил ее, чтобы не
возбуждать подозрений. Занимаясь всем этим, да и вообще под конец
плавания офицеры, солдаты и матросы непрерывно толпились вокруг
Наполеона, который мало спал и почти безотлучно находился на
палубе. Они лежали, сидели, стояли, непринужденно расхаживали
вокруг него, стремясь поговорить с ним; они забрасывали его
вопросами, на которые он отвечал, не выказывая ни малейшего
раздражения, хотя некоторые из этих вопросов были в достаточной
мере нескромными. Они хотели знать его мнение о многих
значительных лицах, еще находившихся в живых, о королях,
маршалах, министрах прежних лет. Они отваживались обсуждать с ним
некоторые наиболее известные эпизоды его походов и даже
внутреннюю его политику. Он умел удовлетворять их любопытство и
объяснить непонятные для них вещи; много раз он подробнейшим
образом излагал им причины своих собственных действий и действий
своих противников. О чем бы ни заходила речь - о подлинных или
мнимых заслугах современников, о походах древних и новых времен,
- все его ответы были исполнены непринужденности, искренности и
благородной простоты, возбуждавших восторг солдат. "Каждое его
слово, - говорил полковник Жермановский, - казалось нам
заслуживающим быть сохраненным для будущих поколений. Император
откровенно говорил о задуманном им предприятии, о связанных с ним
трудностях, о своих надеждах. "В случаях, подобных этому, следует
долго обдумывать, но действовать быстро. Я тщательно взвешивал
этот план, я обсуждал его со всем тем вниманием, на какое
способен. Излишне говорить вам о бессмертной славе и о награде,
которая нас ждет, если наше предприятие увенчается успехом. Если
же нас постигнет неудача, то от вас, воинов, с юных лет
проявлявших равнодушие к смерти во всех ее вилах и во всех
странах, я не стану скрывать, какая нас ждет участь. Она нам
известна, и мы ее презираем".
Таковы приблизительно были последние слова, которые он произнес
перед тем, как его флотилия бросила якорь в бухте Жуан. Они
производили впечатление некоторой надуманности. То было своего
рода обращение к спутникам, с которыми ему, быть может, уже
некогда будет разговаривать в предстоящие трудные дни.
28 февраля в полдень показался Антиб, а 1 марта в три часа дня
флотилия бросила якорь в бухте. Один из капитанов и двадцать пять
человек солдат были посланы захватить батареи, которые, возможно,
господствовали над местом предстоящей высадки. Убедившись, что
никаких батарей нет, капитан на свой страх и риск отправился в
Антиб. Отряд вошел в город и был взят в плен. В пять часов вечера
войска высадились на побережье, неподалеку от Канна. Император
сошел с брига последним. Он отдохнул немного на биваке посреди
луга, окруженного оливковыми деревьями, поблизости от моря.
Теперь крестьяне показывают приезжим столик, на котором ему был
