прав и власти, нежели воля народа, как-то: божественного права,
права рождения, общественного договора, формально заключенного
или подразумевающегося, при котором обе стороны вырабатывают
условия, подобно двум чуждым друг другу державам[1].
Несмотря на то, что наша Хартия была порочна по существу, что она
не являлась даже тем, чем была английская конституция 1688 года,
а именно - договором между народом и одним человеком, она могла
бы удовлетворить всех. Французский народ по своей детской
наивности не стал бы очень внимательно к ней присматриваться. К
тому же эта Хартия не так уж плоха, и, если когда-нибудь ее
станут соблюдать, Франция будет очень счастлива, более счастлива,
чем Англия. В наш век невозможно составить плохую хартию: любой
из нас способен в полчаса написать превосходный документ
подобного рода. То, что во времена Монтескье было бы высшим
усилием гения, в наши дни является общим местом. Наконец, всякая
хартия хороша, если только она выполняется[2].
Чтобы уберечь престол мудрейшего и лучшего из королей от бурь,
достаточно было внушить народу убеждение, что Хартию намерены
соблюдать. Но духовенство и дворянство сделали все, что было в их
силах, чтобы разубедить короля в необходимости ее соблюдения.
Сто тысяч священников и сто пятьдесят тысяч разъяренных дворян
оказались подчинены, как и все остальные французы, лишь надзору
восьми глупцов, только и помышлявших, что о голубой орденской
ленте. Дворяне притязали и продолжают притязать на возвращение им
земель. Что могло быть проще, чем назначить им в возмещение
стоимости этих земель ренту от казны? Тем самым эти люди, не
имеющие своего мнения и руководствующиеся только своими личными
интересами, оказались бы тесно связанными, как с неким неизбежным
злом, с государственным кредитом и с Хартией.
Министры, в каждой строке, которую они писали, и на каждом званом
обеде, который они давали, извращавшие дух Хартии, вскоре стали
позволять себе постоянные фактические ее нарушения. Всякий раз,
когда жена маршала Нея бывала при дворе, она возвращалась оттуда
с глазами, полными слез[3].
[1] "Комментарий к Духу законов", стр. 13 - 14. Льеж, 1817.
[2] Мысль Б[енжамена] Констана.
[3] Допрос маршала Нея.
ГЛАВА LXXIX
1. Статья 260 сохраненного Хартией Уложения о наказаниях
запрещает, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать
французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых и
прекращать работу в эти дни. Полицейский ордонанс, составленный к
тому же в нелепых выражениях, предписывал совершенно обратное.
Этим приказом французам всех вероисповеданий вменялось в
обязанность украшать фасады своих домов на всех улицах, по
которым следовали процессии "тела господня".
Немедленно принялись устраивать эти процессии, вскоре сделавшиеся
предметом насмешек всех партий. Католическая религия будет
высмеиваться во Франции до тех пор, пока она не получит
возможность раздавать выгодные места. Те, кто ее исповедует,
давно уже утратили веру. Религия во Франции лишилась всякого
авторитета с того времени, как аббат Мори попытался использовать
ее для защиты привилегий дворянства.
2. 10 июня, через шесть дней после обнародования Хартии,
утверждавшей свободу печати (статья 8), ордонансом министра
внутренних дел была восстановлена цензура. Самое нелепое то, что
ордонанс этот был превращен в закон. Пройдет еще много времени,
пока правительство во Франции научится думать о будущем.
3. 15 июня и 15 июля были изданы два ордонанса о порядке вербовки
королевской гвардии, представлявшие собою нарушение, к ущербу для
армии, статьи 12 Хартии.
4. Ордонансами от 21 июня и 6 июля был учрежден Государственный
совет, которому вопреки статье 63 были присвоены функции
чрезвычайного суда.
5. 27 мая статья 15, самая важная из всех, гласящая, что
законодательная власть принадлежит королю, пэрам и депутатам,
была нарушена, по ничтожному поводу, изданием ордонанса об отмене
налога, установленного законом от 22 вантоза XII года[1].
6. 16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной службе,
были переведены на половинный оклад, что прямо противоречило
статье 63. Эта мера, быть может, и являлась необходимой, но
следовало подготовить соответствующий закон, подготовить его с
душевным трепетом, с благоговением, ввести его на один год. С
этого момента армия была утрачена для Бурбонов. Во Франции из
каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на
войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что
разделяют чувства, царящие в армии. В эти годы из уст в уста
передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из
герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких
кампаниях тот участвовал. "Во всех". "В какой должности?" "В
качестве адъютанта императора". Герцог оборачивается к нему
спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил
двадцать пять лет. "Двадцать пять лет разбоя!" На одном из
смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам,
прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их
следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского
короля.
В Париж выписывают солдат из Швейцарии, а французов переводят на
половинный оклад. Шестьсот дворян, для которых парижане придумали
приобретшее затем такую известность прозвище "вольтижеров
Людовика XIV", и такое же число юнцов, только что окончивших
коллеж, были наряжены в шутовские мундиры, придуманные Ришелье, и
приставлены охранять особу короля, по-видимому, побаивавшегося
своей гвардии. А ведь как только в Париже учреждается
какая-нибудь привилегированная корпорация, дерзкие выходки
неизбежны, и надо уметь их предотвратить, как это делал Наполеон.
Сцены, разыгравшиеся в кафе Монтозье, живо задели национальную
гордость.
Старая императорская гвардия, это доблестное войско, которое так
легко удалось бы расположить к себе, было самым оскорбительным
образом удалено из столицы; военный министр, маршал Сульт,
распорядился вернуть ее в Париж: новым приказом, в тысячу раз
более оскорбительным, нежели первый, это распоряжение было
отменено, и гвардию остановили на полпути. Шуанов, людей,
связанных с иностранными державами, осыпали милостями[2].
Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного Легиона был
упразднен, а затем, совершив этим еще большую нелепость, его по
слабоволию восстановили.
Открыто торгуют орденом Почетного Легиона, мало того - чтобы его
принизить, жалуют им людей, не имеющих никаких заслуг перед
обществом, например, лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле.
Численность армии Бурбонов едва достигает восьмидесяти четырех
тысяч человек, а командирами ее состоят пять тысяч
стариков-эмигрантов и юных, безусых дворян.
[1] Гобгауз, т.I, стр. 63.
[2] Гобгауз, т. I, стр. 88
ГЛАВА LXXX
Вот еще несколько нарушений Хартии:
7. 30 июля была учреждена военная школа с целью дать возможность
дворянам воспользоваться преимуществами, какие даровал им
ордонанс 1751 года.
8. Канцлер собственной властью установил налог на патенты судей,
на свидетельства о натурализации и на газеты.
9. Вопреки точному тексту Хартии правительство, когда ему не
удалось провести закон о реорганизации кассационного суда,
преобразовало его путем ордонанса и уволило нескольких судей,
пользовавшихся большим уважением; с этого момента судьи стали
продажными. Этот суд обеспечивает во Франции соблюдение законов;
он представляет собою весьма важный рычаг системы внутреннего
управления и до того времени, о котором идет речь, превосходно
выполнял свою задачу.
ГЛАВА LXXXI
Хартия - хотя лица, составлявшие ее, и не подозревали об этом -
состоит из двух частей. В первой своей части она подлинная
конституция, иными словами - руководство к составлению законов,
закон о порядке издания законов; во второй - она является мировой
сделкой между партиями, разъединяющими Францию.
10. Самая важная статья этой второй части - статья 11-я, которая
гласит: "Запрещается преследовать за мнения и за голосования,
имевшие место до Реставрации". Забвение прошлого предписывается
как судам, так и всем гражданам[1].
Поскольку речь идет о народе ребячливом и тщеславном, статья эта
была одною из тех, которые имели меньше всего значения для
авторитета королевской власти. Во Франции всегда презирают тех,
кто в немилости, и лица, охраняемые этой статьей, выказали бы
себя самыми бесстыдными льстецами. Но министры проявляли то же
недомыслие, что и весь народ. Они хотели во что бы то ни стало
удалять некоторых членов кассационного суда. Во дворцах монархов
люди всегда стараются заранее выполнить предполагаемые намерения
властителя[2].
11. Для людей, не знавших заправил того времени еще более
удивительной глупостью было исключение из Академии пятнадцати ее
членов. Этот столь смехотворный переворот оказался значительным
по своим последствиям. Он ошеломил народ; то была предпоследняя
капля в чаше, переполненной до краев: французский народ и на
другой же день прогнал бы Бурбонов, если б он мог это сделать.
Какое значение имело как для Бурбонов, так и для французов,
состояли ли в числе членов Института следующие лица:
Гюитон-Морво, Карно, Монж, Наполеон Бонапарт, Камбасерес, Мерлен,
Редерер, Гара, Сьейес, кардинал Мори, Люсьен Бонапарт, Лаканаль,
Грегуар, Жозеф Бонапарт и Давид?
Невероятно во всем этом то, что устраненных удалось заменить
другими лицами. Нашлись люди, которые согласились на основании
ордонанса стать членами корпорации, вся сила которой основана на
общественном мнении. Во времена д'Аламбера и Дюкло этого бы не
случилось. А еще удивляются тому, что наибольшее нравственное
падение в Париже наблюдается среди литераторов[3].
[1] Сравните закон, именуемый амнистией, согласно которому лица,
голосовавшие за казнь Людовика XVI, были изгнаны из Франции.
[2] Свободу печати не любят, по слишком слабы, чтобы ей
воспрепятствовать. Видимость вызывающего отношения к
правительству придает известную остроту газете "Желтый карлик".
[3] В этом причина того, что люди, себя уважающие, неохотно
становятся писателями и не желают ставить свое имя на заголовках
своих книг. Я привел одиннадцать нарушений; "Edinburgh Review"
насчитывает их, если не ошибаюсь, четырнадцать или пятнадцать.
ГЛАВА LXXXII
Хорошо известно, каким способом при Наполеоне составлялся
Законодательный корпус. Сенаторы назначали людей, которым
покровительствовали кухарки этих сенаторов. И, однако, так велика
была энергия, которую вдохнул в народ культ славы, так велико
было презрение этого народа к мелким дрязгам, что ни одна из
палат, назначенных во время Реставрации, не пользовалась таким
уважением, как та, где блистали г-да Дюрбак, Лене, Бедок, Ренуар,
Сюар, Фложерг. Речи этих почтенных людей служили утешением для
народа. В ту пору все, что имело отношение к правительству,
проникалось подлостью.
Завзятые роялисты, фанатики-эмигранты при одном упоминании о
Хартии и о либеральных идеях улыбались с вызывающим презрением.
Они забывали, что человек, поставивший их на ноги, великодушный
Александр, настоятельно советовал Сенату дать Франции
установления прочные и либеральные. Повсюду возникали
бесчисленные тревожные слухи, возвещавшие народу скорое
восстановление старого порядка.
Министры - любимцы короля, г-да Д[омбрей], Ф[ерран], М[онтескью],
Б[лака] по всякому поводу публично восхваляли принципы абсолютной
монархии. Они во всеуслышание сожалели о порядках, существовавших
в старой Франции, где якобы во всех сердцах, без различия
сословий, были запечатлены слова "бог и король"[1].
Разумеется, не были забыты и столь же священные права верного
дворянства. Быть может, не всем памятно, что эти права
заключались в ста сорока четырех налогах самого различного
свойства[2]. Наконец, военный министр, герцог Фельтрский, не
прославившийся никакими боевыми заслугами, осмелился заявить с
