все втайне испытывали удовольствие при виде его унижения.
Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище.
Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей,
рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: "Париж,
как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая,
семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей,
какие только существуют во Франции, оказываются представителями
ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться
своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все
подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты;
мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что
не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать
укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от
Сомюра".
ГЛАВА LXIV
Конгресс в Шатильоне открылся 4 февраля и закончился 18 марта.
Одна из великих держав противилась низложению Наполеона. При
поддержке этой великой державы он мог заключить мир, обставленный
известными гарантиями. Но он счел бы себя обесчещенным, если бы
согласился принять Францию уменьшенной хотя бы на одну деревушку
против того, чем она была, когда он получил ее 18 брюмера.
Поистине, это ошибка, свидетельствующая о величин души,
заблуждение, достойное героя! В этом ключ к его поведению.
Некоторые другие властители не выказали такой излишней
щепетильности.
ГЛАВА LXV
Защита Парижа Наполеоном носила романтический характер - и,
однако, едва не оказалась успешной. Французские войска были
разбросаны на огромных расстояниях друг от друга: в Данциге,
Гамбурге, на острове Корфу, в Италии. На западе Франции и в
Вандее было неспокойно. Когда видишь эти вспышки вблизи, они не
имеют ни малейшего значения, но издали они кажутся страшными. На
юге Франции было тревожно; опасались, как бы там не началась
резня: город Бордо высказался в пользу короля, который должен был
наконец дать нам конституционный образ правления. Север обсуждал
положение дел с тем спокойствием, которое отличало его во все
время Революции. Восток, движимый самыми благородными чувствами,
хотел лишь одного - оружия, чтобы очистить Францию от неприятеля.
Наполеон, глухой к голосу разума, убеждавшего его броситься в
объятия Австрии, казалось, был всецело поглощен своей
изумительной кампанией против союзников. С семьюдесятью тысячами
солдат он боролся против двухсот тысяч и наносил им одно
поражение за другим. Армия сражалась с беззаветной храбростью, и,
надо ей отдать справедливость, она это делала из чувства чести.
Она и отдаленно не предвидела той участи, которая ее ожидала.
Рассказывают, что генералы вели себя гораздо хуже, чем солдаты и
низшие офицеры: они были богаты. Войска союзников тоже выказали
мужество. На десять союзных солдат приходился один француз.
Ландвер и Тугендбунд[1] вдохнули в их ряды пылкую любовь к родине;
однако в силу того, что ими командовали не генералы,
выдвинувшиеся своими заслугами, а князья, предводительствовавшие
по праву рождения, бои шли с переменным успехом. Наполеон, столь
посредственный в роли монарха, в этой кампании не раз снова
проявил военный гений своих прежних лет. Он провел два месяца в
непрерывных быстрых переходах от Сены к Марне и от Марны к Сене.
Быть может, из всех военных подвигов этого великого человека
наибольший восторг потомства будут возбуждать битвы при
Шампобере, Монмирайле, Вошане, Мормане, Монтеро, Кране, Реймсе,
Арси-сюр-Об и Сен-Дизье. Наполеон предельно напрягал свои
гениальные способности с чувством, подобным тому, которое
испытывает рядовой боец в схватке с учителем фехтования. Однако
он поступил как безумец: он отказался от Итальянской армии в сто
тысяч человек, которую ему, чрез посредство г-на де Тоннера,
предлагал принц Евгений. Несколько дней спустя бризантный снаряд
упал в десяти шагах от лошади Наполеона; вместо того чтобы
ускакать, он направился прямо к нему; снаряд разорвался в четырех
футах от Наполеона, не задев его. Я склонен думать, что Наполеон
хотел бросить вызов року.
13 марта к императору, находившемуся на поле сражения в
окрестностях Лана, явился врач принца Бернадота. Ему снова
предлагали мир. Судьба в последний раз пыталась заставить
Наполеона внять ее предостерегающему голосу.
[1] Общество, созданное при деятельном участии талантливого Аридта.
ГЛАВА LXVI
Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его
план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами,
какие были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал,
что неприятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся
под угрозой открытого восстания лотарингских и эльзасских
крестьян, которые уже начали убивать отстававших солдат, -
войска, у которых к тому же почти полностью иссякли боевые
припасы и провиант, вынуждены будут отступить по всей линии.
План императора увенчался бы успехом, если бы Париж проявил такое
мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы успехом, если
бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, которого
Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал[матский]),
послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху,
что Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее
отступления направился в Лотарингию и оставил Париж без защиты.
Известие это изменило все планы союзников. За сутки до прибытия
курьера они начали было отступать в направлении Рейна и Дижона.
Русские полководцы твердили, что пора закончить эту романтическую
кампанию и снова занять более дальние позиции, неосторожно ими
оставленные.
Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение
тотчас же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым
решительным образом высказался против этого намерения и
противился ему, пока Александр не заявил, что всю ответственность
берет на себя[1].
Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль,
напрашивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона,
послужившая мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей
пасквилей, что эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего
жалости, в решающую минуту оказалась повинна в излишней
гуманности. Отвращение, которое она испытывала к пролитию крови,
было причиной того, что род Наполеона лишился престола. Уже в
продолжение четырех - пяти месяцев в Париже занимались
заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков, что не
обращала на них никакого внимания.
Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые
лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд
присяжных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному
суду по меньшей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было
признано нежелательным. Я могу поручиться за правильность этого
утверждения.
Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией
Наполеона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить
такое множество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей
революцией, после гражданской войны, при наличии меньшинства,
столь же богатого, как и развращенного[2], и претендента,
пользовавшегося поддержкой Англии, полиция, быть может, являлась
неизбежным злом[3]. Вспомните поведение Англии в 1715 и 1746 годах.
Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в
деяниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской
резне[4].
По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их
движении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил
настичь их. Но они избрали дорогу через Мо, тогда как император
форсированным маршем вел свои войска к Фонтенебло.
[1] Гобгауз, стр. 86.
[2] Адская машина 3 нивоза.
[3] Каждому правительству, установленному не единственно для
достижения общей пользы в соответствии с разумом и
справедливостью, каждому правительству, чьи подданные развращены
и только рады сменить права на привилегии, - каждому такому
правительству, боюсь, полиция необходима.
[4] Была ли прославленная писательница, которую я стараюсь
опровергнуть, искренна в своих утверждениях? Если да, то надо
признать, что эта знаменитая женщина отнюдь не блещет умом.
Правда, слабость мышления - жалкое оправдание для клеветы. Кто
принуждал вас говорить? А если вы возвысили голос только для
того, чтобы клеветать на несчастных и добивать павших, то где же
грань, отделяющая вас от самых низких людей?
Пишущий эти строки был бы искренне рад, если бы это рассуждение
могло быть опровергнуто. Он испытывает потребность уважать то,
чем он восхищается и что так долго ценит.
Быть может, поводом к снисхождению может служить то
обстоятельство, что требуется незаурядное мужество, чтобы в наши
дни защищать императорскую полицию. Для того, чтобы обелить ее,
понадобилось бы красноречие, которым автор не обладает. Pauca
intelligenti: Что касается людей, у которых есть только личные
интересы и нет своих взглядов, то они могут быть достойны
уважения в частной жизни, но когда они берутся за перо, они
всегда заслуживают презрения*.
Нужно ли прибавлять, что, поскольку полиция Бонапарта стремилась
удалить законного монарха, она действовала в целях, несомненно,
преступных? По проявляла ли она, следуя по этому ложному пути,
жестокость, совершала ли преступления и потворствовала ли им?
* For me (для меня). Провинциалы говорят, как судьи, а в
большинстве случаев они всего лишь адвокаты.
ГЛАВА LXVII
29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к
высотам, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники
оставили для наблюдения за Наполеоном значительные силы своей
превосходной кавалерии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт
огонь на протяжении от Венсенна до Монмартра. У герцогов
Рагузского и Тревизского было всего-навсего около шестнадцати
тысяч солдат, но их сопротивление длилось весь день. Они вывели
из строя около семи тысяч человек. Парижская национальная
гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тысячам,
потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс,
содержателя кафе в Пале-Рояле[1].
В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля.
Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция
произошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн.
Париж, фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее
спокойствие. Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через
город, плакали.
[1] По другим сведениям, погибло сорок человек.
ГЛАВА LXVIII
В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах
царило чрезвычайное оживление.
31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те
дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и
дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо.
Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших
белыми платками. Они кричали: "Да здравствует король!" "Какой
король?" - спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не
больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас
вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно
смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие.
Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил
мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше
сквера на улице Ришелье не добралась.
В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей
во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все
балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища.
При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из
них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора
Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы
восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была
беспредельна.
При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы
