крупными политическими неудачами. Турки, люди столь же глупые,
как и порядочные, заключили с Россией мир, а Швеция, трезво
оценив свое положение, выступила против Франции.
После битвы под Москвой Наполеон получил возможность отвести
войска на зимние квартиры и восстановить Польшу, в чем и состояла
истинная цель войны; он достиг этого почти без борьбы. Из
тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил
взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных
последствий, если бы император остался в Кремле не более трех
недель, но посредственность его политического дарования
проявилась и здесь: она была причиной того, что он потерял свою
армию.
Наполеон занял Москву 14 сентября 1812 года: ему следовало
выступить оттуда 1 октября. Он стал жертвой ложной надежды
заключить мир: если бы Москва была им эвакуирована своевременно,
ее героическое сожжение[1] было бы смешным.
Около 15 октября, хотя погода стояла прекрасная и морозы не
превышали трех градусов, всем стало ясно, что надо срочно принять
какое-нибудь решение; возможны были три плана:
1) отступить к Смоленску, занять линию Днепра и дать Польше
прочное устройство;
2) перезимовать в Москве, питаясь запасами, найденными в погребах
и подвалах, и пожертвовав лошадьми, мясо которых можно было
засолить, а весной двинуться на Петербург;
3) и, наконец, третий: пользуясь тем, что русская армия, 7
сентября[2] понесшая сильный урон, отступила влево от Москвы,
фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный
Петербург, жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь
город. При такой ситуации заключение мира было бы обеспечено.
Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794
году, был бы принят именно этот план; но одного только разговора
о нем было бы достаточно, чтобы привести в содрогание наших
разбогатевших маршалов и вылощенных бригадных генералов,
вращавшихся в придворных сферах.
Одно из неудобств этого плана состояло в том, что пришлось бы в
продолжение пяти месяцев быть до известной степени разобщенными с
Францией, а между тем заговор Малле показал, каким людям была
вверена власть в отсутствие монарха, неусыпно за всем
наблюдавшего. Если бы Сенат или Законодательный корпус имели хоть
какое-нибудь значение, отсутствие главы государства не явилось бы
роковым. Во время похода из Москвы на Петербург левый фланг был
бы свободен, и Наполеон мог бы в продолжение целого месяца
ежедневно посылать курьеров в Париж и управлять Францией.
Назначив регентшей Марию-Луизу, начальником гражданского
управления Камбасереса, а военного - князя Экмюльского, можно
было наладить дело. Ней или Гувьон-Сен-Сир в Митаве и Риге могли
каждый месяц посылать одного - двух курьеров, да и сам Наполеон
мог побывать в Париже, так как русская армия в России в
продолжение трех месяцев была бы обречена на бездействие. При
тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том
случае, если он десять часов в день проводит у печки; русская
армия прибыла в Вильну не в лучшем виде, чем наша.
Из трех возможных планов выбрали наихудший; по еще хуже было то,
что его выполнили самым нелепым образом, потому что Наполеон уже
не был тем полководцем, который предводительствовал армией в
Египте.
Дисциплина в армии расшаталась до грабежей, которые поневоле
пришлось разрешить солдатам в Москве, раз их не снабжали
продовольствием. Ничто, при характере французов, не является
столь опасным, как отступление, а при опасности более всего
необходима дисциплина, иначе говоря - сила.
Следовало в пространном воззвании объявить армии, что ее ведут в
Смоленск; что за двадцать пять дней ей придется пройти девяносто
три лье, что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по
подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря; что на каждый
полк можно дать не более шести повозок и ста вьючных лошадей;
наконец, что в продолжение двадцати пяти дней всякий акт
неповиновения будет караться смертной казнью. Всем полковникам и
генералам должно было быть предоставлено право выносить при
участии двух офицеров смертные приговоры солдатам, уличенным в
мародерстве и неповиновении, и немедленно расстреливать виновных.
Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в
течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из
Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как
из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось
остаться в Польше без хлеба.
Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск,
по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения
к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск,
Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д.
По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что
предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся
приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал
всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в
Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся
больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в
течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами,
они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени,
оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего,
то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического
склада или же простофили.
Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не
могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь
Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10
октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах
делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь
выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали
прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.
[1] Пожар в Москве начался в ночь с 14 на 15 сентября.
[2] При Бородине.
ГЛАВА LVII
Наполеон говорил: "Если я добьюсь успеха в России, я буду
владыкой мира". Он потерпел поражение - не от людей, а от
собственной своей гордыни и от климатических условий[1], - и Европа
начала вести себя по-иному. Мелкие государи перестали трепетать,
сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на
Россию: она стала средоточием неодолимого сопротивления.
Английские министры - люди, имеющие влияние только потому, что
они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую
ненавидят, - не учли этой возможности. Россия воспользуется тем
положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить
начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия
не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских
в Индии.
В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он
неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является
человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так
возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие
в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских
солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал
Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом
с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в
том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему
передать привет своей матери. Россия, подобно Риму[2], имеет
суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же
просвещенные, как и мы[3].
Когда Наполеон сказал в Варшаве: "От великого до смешного один
шаг", - он ясно сознавал, что поток истории изменил свое течение.
Но к этим словам он еще прибавил: "От успехов русские осмелеют; я
дам им два - три сражения между Эльбой и Одером и через полгода
снова буду на Немане".
Битвы под Люценом и Вурценом были последним напряжением сил
великого народа, доблесть которого уничтожалась мертвящей
тиранией. Под Люценом сто пятьдесят тысяч солдат из тех когорт,
которые никогда еще не были в огне, впервые приняли участие в
сражении. Зрелище ужасной резни ошеломило этих молодых людей.
Победа нисколько не подняла дух армии. Перемирие было необходимо.
[1] Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано;
напротив, в Москве стояла прекраснейшая погода. Когда мы
выступили оттуда 19 октября, было всего три градуса мороза, и
солнце ярко светило.
[2] Монтескье о религии римлян.
[3] См. памфлет сэра Роберта Уильсона 1817 года. В 1810 и 1811
годах по приказу русского военного министра все военные
распоряжения Наполеона переводились на русский язык и
осуществлялись.
ГЛАВА LVIII
26 мая 1813 года Наполеон был в Бреславле. Там он в трех
отношениях проявил безрассудство: он переоценил свою армию,
переоценил глупость министров иностранных держав и переоценил
дружеское расположение к себе государей. В свое время он создал и
спас от гибели Баварию, император австрийский был его тестем и
тем самым естественным врагом России. Наполеон стал жертвой этих
двух громких фраз.
Передышкой следовало воспользоваться для того, чтобы вконец
истощить покоренные страны и за десять дней до истечения срока
перемирия укрепиться во Франкфурте-на-Майне. Все неудачи похода в
Россию были бы заглажены, иными словами, в отношении Франции
империя не была бы pacчленена: но по ту сторону Эльбы Наполеон
уже пользовался влиянием лишь постольку, поскольку он был самым
могущественным из европейских государей.
Силезская кампания, ведение которой весьма неудачно было поручено
маршалу Макдональду, известному одними лишь поражениями, битва
под Дрезденом, оставление на произвол судьбы корпуса маршала
Сен-Сира, битва при Лейпциге, битва при Ганау - все это
представляет собою скопление огромных ошибок[1], совершить которые
мог только величайший из полководцев, живших после Юлия Цезаря[2].
Что касается мира, заключить который беспрестанно предлагали
Наполеону, то когда-нибудь мы узнаем, было ли во всем этом хоть
сколько-нибудь искренности[3]. Лично я считаю, что иностранные
кабинеты в ту пору искренне желали мира, так как мне кажется, что
они боялись Наполеона. Однако дух приобретения - нечто совсем
иное, чем дух сохранения приобретенного. Если бы на другой день
после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась
простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над
прекраснейшей частью Европы.
Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей,
которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же,
будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя
напоказ слепую преданность императору, добиться производства в
следующий чин.
[1] Ярость Наполеона после капитуляции Дюпона. Совет, на котором
присутствовал г-н де Сен-Валье. Стекла окон Тюильри дребезжали от
гневных раскатов голоса Наполеона. Он большими шагами расхаживал
взад и вперед.
[2] Есть человек, который может стать превосходнейшим военным
историком этих великих событий: это освободитель графа Лавалета,
генерал Роберт Уильсон. Я думаю, во всем, что касается военной
стороны дела, "Записки" Наполеона будут вполне точны.
[3] См. о переговорах в Праге "Moniteur" за первые числа августа
1813 года и "Annual Register", изданный в Эдинбурге.
ГЛАВА LIX
В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон,
по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не
захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила
природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь
замечательный в более ранние годы.
Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко
проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В
этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение
апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании
постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх
оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все
это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что
сумели обойти установленные им правила.
