развеселилась, как дура. Нюра-дура...
Она снова села на стул и поднесла зеркало к лицу.
На неЛ глянула знакомая миловидная девушка с маленьким носом, тонкими бровями и
полными губами.
"Глаза твои большие не дают покоя мне", - проговорила Нюра и засмеялась, - что
он в моих глазах нашЛл? Глаза как глаза. Прохода не дают! вот чудак...
Она приблизила зеркало к лицу и стала внимательно рассматривать свои глаза.
Те же веки. Те же ресницы. Те же ярко-красные пятиконечные звЛзды, вписанные в
зеленоватые круги зрачков.
- Чудак, - улыбнулась Нюра и провела рукой по пылающей щеке. В правом глазу на
бело-голубоватой поверхности белка изгибалась крохотная розовая жилка, наползая
извилистым хвостиком на нижний луч звезды.
"ЕщЛ вчера лопнула, - подумала Нина, - а всЛ от чтения. Читаю по ночам, как
дура. Так совсем глаза ввалятся. Нюра-дура..."
УНИВЕРСИТЕТ НА ВОДЕ
На крейсере идЛт политучЛба. И в кубриках такая тишина, что слышат все, как
пенные сугробы взбивает там, у берега волна.
И крейсер мощный, как и вся эскадра, напоминает университет, готовящий
талантливые кадры для будущих походов и побед.
И каждый офицер, что накануне учил стрелять и край родной беречь, стоит сейчас,
как лектор на трибуне, ведя о пятой пятилетке речь. Чтоб знали все, что защищают
в море, и почему нельзя смыкать ресниц на трудной вахте, в боевом дозоре, у
запертых стальным замком границ!
Ключ от северных границ, хранившийся на крейсере "Алексей Косыгин", пришлось на
время капитального ремонта перебазировать на атомную подлодку "Комсомолец".
Портовый кран медленно приподнял ключ и пол звуки гимна понЛс над головами
замерших экипажей.
Чайки с криками кружили вокруг стальной громады, солнце играло на гранях
замысловатой бородки.
Когда ключ завис над подлодкой и наклонился, из его трЛхметрового дула вывалился
спящий матрос и плюхнулся в воду, чуть не задев надраенный борт подлодки.
ЗЕРНО
У крестьян торжественные лица. Поле всЛ зарЛй освещено. В землю, за колхозною
станицей, хлебное положено зерно.
Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на
цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить.
День и ночь идЛт о нЛм забота. Города ему машины шлют, пионеры созывают слЛты,
институты книги издают.
В синем небе лЛтчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его
оберегают, сто народов на него глядят.
Спит оно в кубанской колыбели.
Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от
волненья агроном. Он осторожно приблизил лицо к отполированной трубе уходящего в
землю микроскопа, посмотрел в окуляр.
Увеличенное в сто раз зерно не помещалось в окуляре. Лысенко покрутил колесико
фокусировки. Изображение стало чЛтким, на бугристой желтовато-коричневой
поверхности зерна обозначились ровные строчки сталинской статьи "Аграрная
политика в СССР". Острая часть зерна уже разбухла и вот-вот была готова пустить
росток.
Лысенко поднял голову, поправил фуражку.
За спиной его, замерев, стояли представители ста народов, ожидающие всходов
зерна. Сразу же за ними начинались плотные цепи ста полков охранения.
Вдалеке, в розоватом степном мареве, медленно шЛл на цыпочках паровоз.
Чугунные цепочки, разработанные и внедрЛнные по призыву Кагано-вича в
шестинедельный срок, негромко постукивали по рельсам, вагоны монотонно
раскачивались.
ВЕСЕННЕЕ НАСТРОЕНИЕ
- Я отдал судьбу свою в честные руки, - проговорил Яковлев, выходя из здания
обкома, - Я жил на земле, как поэт и солдат. Прохоров кивнул:
- Где мудрые деды и умные внуки у государственной власти стоят?
- Да, Женя, - Яковлев закурил, кинул спичку, сощурился на весеннее солнце. -
Ничто не забыто. Пусть время торопит. Мне помнятся ранние наши мечты...
- Точно. Когда ещЛ призрак бродил по Европе и жадно смотрел на живые цветы.
Перешли площадь, двинулись по тротуару. Яковлев выпустил дым:
- Он шЛл, Женя, по окраинам тенью бесплотной. Он в двери стучал у времЛн на
заре... Представляешь, сегодня на солнце зажмурился плотник! Какая в России
весна на дворе! И в лонах семейств, и на общих собраньях, на росном рассвете, и
в сумерках ранних цветЛт, поднимается, дышит со мной всЛ то, что мы сравниваем с
весной.
Прохоров улыбнулся, понимающе закивал:
- Конешно, конешно... О чЛм ещЛ старый путиловский мастер мечтал в карауле у
Смольных ворот.
Вдруг Яковлев хлопнул Прохорова по плечу:
- Смотри! НагружЛнная глыбами счастья Весна по России победно идЛт!
Прохоров оглянулся.
Весна шла рядом, вдоль заполненного водой трамвайного пути. ЕЛ дырявые боты
громко хлюпали, полы линялого пальто были забрызганы грязью.
Лица Весны нельзя было разглядеть из-за наваленных на еЛ плечи и голову чЛрных
буханок.
Проехавший мимо грузовик обдал Весну грязью.
- ЧЛрт гнутай... - пробормотала Весна и, крепче обхватив буханки, двинулась
дальше.
В ПОХОДЕ
- Мы в час любой, сквозь все невзгоды и в тропиках и подо льдом железный строй
атомоходов в суровый мир глубин ведЛм, - проговорил старшина второй статьи
Головко, входя в Ленинскую Комнату атомной подводной лодки "50 лет СССР".
Конспектирующий "Манифест Коммунистической партии" мичман Рюхов поднял голову:
- И корабли, штурмуя мили, несут ракет такой заряд, что нет для их ударной силы
ни расстояний, ни преград.
Головко сел рядом, вытянул из-за пояса "Антидюринг":
- И стратегической орбитой весь опоясав шар земной, мы не дадим тебя в обиду,
народ планеты трудовой.
Рюхов перелистнул страницу:
- Когда же нелегко бывает не видеть неба много дней и кислорода не хватает, мы
дышим Родиной своей.
Вечером, когда во всех отсеках горело традиционное ВНИМАНИЕ! НЕХВАТКА КИСЛОРОДА!
экипаж подлодки сосредоточенно дышал Родиной. Каждый прижимал ко рту карту своей
области и дышал, дышал, дышал. Головко - Львовской, Карпенко - Житомирской,
Саюшев - Моско-вской. Легче всего дышалось Мануеву: он родился в Якутске.
СВЕТ ЮНОСТИ
Рокот самолЛтов плавно затихал.
Давние полЛты вспомнил генерал. И увидел лица преданных друзей...
Рад он возвратиться к юности своей.
Полночь уплывает, близится рассвет. Чудеса бывают и на склоне лет.
Вот растаял иней на его висках. Вот он вновь в кабине, а под ним - Москва.
И как прежде снится край родной в снегу...
- Никогда в столицу не пройти врагу! - пробормотал генерал, смахнув с краг капли
растаявших висков.
Кабину качнуло, генерал посмотрел через стекло вниз. Пролетели Замоскворечье.
Потянулся пригород.
Тень от летящего полка легла на землю. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН! ползло по лесным
массивам, прудам, дорогам и домам. Все буквы были ровными, интервалы
одинаковыми. И только точка отставала от палочки восклицательного знака.
Генерал щЛлкнул переключателем:
- Двадцать девятый, я основной, приЛм.
- Двадцать девятый слушает, приЛм, - проскрипели наушники.
- Горохов, пизда ушастая, отстаЛшь на корпус, раскрой глаза!
- Есть, товарищ комполка!
Точка догнала палочку и прилипла к ней.
- Близко, мудак! Куда втюрился, распиздяй!
- Есть, товарищ комполка!
- Сядем, выгоню к ебени матери, будешь картошку возить!
- Есть, товарищ комполка!
Точка отошла от палочки на должное расстояние. Генерал поправил шлем и, щурясь
на солнце, запел "Если завтра война".
ПРОЩАНИЕ
Капитан обнял всхлипывающую Наташу:
- Ты вечер проплакала целый... В поход ухожу, ну и что же? Теперь ты жена
офицера, Наташ. Теперь ты военная тоже.
Наташа вздохнула, вытерла слезы.
Капитан улыбнулся:
- Моя боевая подруга! Нам трудностей выпадет всяких. Я верю, мы будем друг другу
верны, как военной присяге.
Он поцеловал еЛ в щЛку, тихо проговорил:
- И пусть, Наташ, море полярное стонет, бросаются ветры в погоню. Вот видишь
кладу я ладони на плечи твои, как погоны.
Его руки опустились на еЛ плечи, пальцы и кисти стали плоскими, позеленели.
ПоперЛк пальцев протянулись две красные полоски.
Наташа покосилась на погоны, грустно улыбнулась:
- ВсЛ ещЛ младший сержант...
Капитан уверенно кивнул:
- Как вернусь, будешь сержантом. Обещаю. Только поменьше на танцы ходи. И с
Веркой Сахаровой поменьше якшайся.
Наташа кивнула и быстро поцеловала его в подбородок.
ОДИНОКАЯ ГАРМОНЬ
Николай Иванович трижды крутанул расхлябанную ручку, прижал к уху трубку и
громко зашептал, прикрыв рот рукой:
- АлЛ! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да.
Конешно, конешно, я не спешу...
Он провЛл дрожащей рукой по небритой щеке и покосился на небольшое окошко. За
грязным стеклом горел толстый месяц. На облепленном подоконнике желтели высохшие
осы.
Николай Иванович вздрогнул, прильнул к трубке:
- Да! Да! Здравствуйте!... Да, простите, а кто это... дежурный офицер? Товарищ
дежурный лейтенант, то есть, простите, - офицер... это говорят, это говорит с
вами библиотекарь деревни Малая Костынь Николай Иваныч Кондаков. Да Вы извините
меня, пожалста, но дело очень, прямо сказать, очень важное и такое, я бы сказал
- непонятное. - Он согнулся, быстро зашептал в трубку: - Товарищ дежурный
офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всЛ до рассвета -
дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно на
улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так
вот, она то пойдЛт на поля за ворота, то обратно вернЛтся опять, словно ищет в
потЛмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да в том-то и дело, что
не знаю и не видел, но слышу... Во! Во! и сейчас где-то пиликает! Я? Из
библиотеки... Да нет, какие посетители... да. Да! Хорошо! Не за что. Не за что!
Ага! Вам спасибо! Ага! До свидания. Ага.
Он положил трубку, достал скомканный платок и стал вытирать пот, выступивший на
лбу.
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.
Толстый месяц хорошо освещал лепившиеся друг к дружке избы, под ногами хлюпала
грязь.
Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребез-жали басы и
из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.
Семеро остановились и быстро подняли правые руки.
Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми
кнопками, растянулась многообещающим аккордом.
В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам.
Гармонь рванулась вверх - к чЛрному небу с толстым месяцем, но снова грохнули
выстрелы, - она жалобно всхлипнула и, кувыркаясь, полетела вниз, повисла на
косом заборе.
Один из семерых что-то скомандовал быстрым шЛпотом.
Люди в штатском подбежали ближе, прицелились и выстрелили.
Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и
пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули - мягко и
беззвучно.
САЖЕНЦЫ
Монотонно грохоча, поезд пролетел длинный мост.
За окнами снова замелькал смешанный лес.
Кропотов вышел из купе в коридор, встал рядом с Тутученко.
Вагон сильно качало. Сквозняк колыхал накрахмаленную занавеску.
Тутученко курил, пуская дым в открытое окно.
- Сквозь леса, сквозь цепи горных кряжей дальше, дальше, дальше на восток... -
рассмеялся Кропотов, разминая сигарету.
- Семьдесят стремительных пейзажей за неделю поезд пересЛк, - не оборачиваясь,
пробормотал Тутученко.
- Да вот уже восьмой рассвет встаЛт, - Кропотов зевнул, чиркнул спичкой и,
слегка подтолкнув Тутученко, кивнул на соседнее купе, - едет, едет, едет
садовод...
- Та я знаю, - отмахнулся Тутученко, - он везЛт с собою на восток коммунизма
маленький росток.
Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.
Месяц с лишним он в дороге был. По земле холил, по рекам плыл. Где на лошади, а
где пешком - шЛл к заветной цели прямиком.
Он трудился от зари и до зари...
Год проходит, два проходит, три.
И стоят среди полярной мглы коммунизма мощные стволы.
Кропотов побывал и тех краях дважды.
В первый раз с делегацией подмосковных ударников, во второй - через три года,
против своей воли.
Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва
достигали роста человека, четырЛхгранные стволы были тонки, мягкая, словно
