сочно ебался и свистел, подражал соловью, плющил пальцы тисками, Джойса рвал и
глотал с молоком, резал шторы кусками, пятки нежно лизал языком, мазал кремом
залупу и показывал в форточку всем, хуй разглядывал в лупу, говоря: я ебусь,
когда ем, мебель резал ножовкой, керосином цветы поливал, сам питался перловкой,
телефон раскрошил и сожрал, письма слал космонавтам, Саваофу молиться просил, не
простил аргонавтам, бюст Гомера с балкона спустил, стал играть Куперена, грыз
пюпитр и надсадно орал, причитал: о, святая Елена, у себя всЛ что можно украл,
посылал телеграммы и печатал, печатал, печа... Мы его потом аресто-вали и
заставили плясать ча-ча-ча. Вот этим всЛ и кончилось. Короче говоря, граждане
судьи, комната подсудимого к тому времени представляла жуткое зрелище. Посудите
сами, - всЛ загажено, везде валяются куски разбитой мебели, испорченных
продуктов, клочья бумаги. А подсудимый - весь в коросте, появившейся на почве
глубочайшего шизофренического шуба (приступа), сидит за машинкой и печатает,
печатает, печатает. Успел напи-сать он немного, но тем не менее эти два десятка
листков, на мой взгляд, представляют для суда чрезвычайный интерес. Я предлагаю
гражданам судьям и всем присутствующим в зале ознакомиться с этим так называемым
творчеством подсудимого. После ознакомления мы продолжим.
В ДОРОГЕ
Лоб к стеклу прижатый леденеет, но не оторваться от окна.
- Еду, еду по своей стране я, в новые места и времена! - рассмеялся Груздев,
помешивая чай в трясущемся стакане. Либерзон чистил яйца, аккуратно складывая
скорлупу в кучку:
- Да, Виктор Лукич. Чем-нибудь грозны и знамениты каждый город, каждое село.
Здесь руда вольфрамова открыта, здесь зерно на камне проросло...
- Здесь живут художники в долинах, - покосился в окно Груздев, - вон, вся в
узорах крыша с петушком.
- Здесь родился комендант Берлина и на речку бегал босиком.
Либерзон разрезал яйцо вдоль, положил половинку перед Груздевым:
- Здесь прошла дорога наступленья. И пусть, Виктор Лукич, нам было очень тяжело.
Счастлив я, что наше поколенье вовремя, как надо, подросло.
- Конечно, Михаил Абрамыч, конечно. Я, понимаете, объездил, кажется, полсвета.
Бомбами изрытый шар земной. Но как будто новая планета Родина сегодня предо
мной.
Либерзон сунул свою половинку в рот:
- Вот... ммм... Россия в серебре туманов, вопреки всем недругам жива.
- Домны, словно сестры великанов.
- Эстакад стальные кружева...
- Смотрите... вновь стога. И сЛла за стогами. И в снегу мохнатом провода.
- Тихо спят, спелЛнуты снегами, новорожденные города...
В ночь, когда появился на свет Комсомольск-на-Амуре роды принимала Двадцать
Шестая КраснознамЛнная мотострелковая дивизия Забайкальского военного округа.
Ролы были сложными. Комсомольск-на-Амуре шЛл ногами вперЛд, пришлось при помощи
полевой артиллерии сделать кесарево сечение. Пупок обмотался было вокруг шеи
новорожденного, но саперный батальон вовремя ликвидировал это отклонение.
Младенца обмыли из 416 брандспойтов и умело спеленали снегами. Отслоившуюся
плаценту сохранить не удалось, - ввиду своей питательности она была растащена
жителями местного района.
ИСКУПЛЕНИЕ
- С нами рядом бежал человек, - задумчиво проговорил капитан СМЕРШа, снимая
портупею с уставших плеч, - нам казалось: отстанет - могила. Он, понимаешь, упал
у траншеи на снег. Малодушье его повалило.
Лейтенант СМЕРШа понимающе кивнул, поставил котелок на прокопченную, монотонно
гудящую печку:
- Как же. Помню. Помню, как он перед строем смотрел в тишину. Каждый думал - он
должен в сраженьи искупить своей кровью вину перед павшим вторым отделеньем.
Капитан повесив портупею на гвоздь, вбитый в чЛрные брЛвна землянки:
- А, помнишь, политрук ещЛ говорил: "Силой взглядов друзей боевых в безысходном
его разуверьте. Он обязан, - говорит, - остаться в живых, если верит в бессилие
смерти".
- Помню, товарищ капитан. Потом ещЛ в "Солдатском листке" поэт писал: "Что таишь
в себе, зимняя мгла? Проломись сквозь погибель и вызнай!"
- Точно. А в передовице: "Он идЛт. И, ползя сквозь снега, не своею, а кровью
врага искупает вину пред Отчизной".
Лейтенант снова кивнул, помешал ложкой в котелке:
- Наш солдат, товарищ капитан, продираясь сквозь ад, твердо верит, в бою умирая,
что и в дрогнувшем сердце солдат есть какая-то сила вторая.
- Ну, - капитан пожал плечами, провЛл рукой по измученному бессонницей лицу, -
это - думы о доме родном. Это - тяжкого долга веленье...
- Я думаю, товарищ капитан, это - всЛ, что в порыве одном обещает судьбе
искупленье. Садитесь кушать, пожалуйста. Закипело уже.
Лейтенант обхватил котелок ремнЛм и перенЛс на врытый в землю стол. Капитан сел
на широкую колоду, отломил хлеба, придвинул к себе котелок:
- Я, брат, похлебаю малость, тебе оставлю...
- Ешьте, ешьте на здоровье, - лейтенант сел напротив.
Капитан помешал ложкой в дымящемся вареве, выловил белое, раз-варившееся ухо,
устало посмотрел на него. Разбухшую мочку пересекал лиловый шрам.
- А это откуда у него? - спросил он у лейтенанта.
- Да это под Брестом его царапнуло. В страшном шквале огня, в рыжем облаке пыли,
- с готовностью ответил лейтенант.
- Понятно.
Капитан долго дул на ухо. Потом отправил его и рот и принялся жевать - тщательно
и сильно.
САМОРОДОК
- Золотые руки у парнишки, что живЛт и квартире номер пять, товарищ полковник, -
докладывал, листая дело N 2541/128, загорелый лейтенант, - к мастеру приходят
понаслышке сделать ключ, кофейник запаять.
- Золотые руки все в мозолях? - спросил полковник, закуривая.
- Так точно. В ссадинах и пятнах от чернил. Глобус он вчера подклеил в школе,
радио соседке починил.
- Какого числа починил?
- Восемнадцатого, товарищ полковник
- Так. Докладывайте дальше.
- В квартире N 14 он спираль переменил на плитке, подновил дырявое ведро. У
него, товарищ полковник, гремят в карманах слитки - олово, свинец и серебро.
- Интересно...
- Ходики собрать и смазать маслом маленького мастера зовут. Если, товарищ
полковник, электричество погасло, золотые руки тут как тут. Пробку сменит он и
загорится в комнатах живой весЛлый свет. Мать руками этими гордится, товарищ
полковник, хоть всего парнишке десять лет...
Полковник усмехнулся:
- Как же ей, гниде бухаринской не гордиться. Такого последыша себе выкормила...
Через четыре дня переплавленные руки парнишки из квартиры N 5 пошли на покупку
поворотного устройства, изготовленного на филиале фордовского завода в Голландии
и предназначенного для регулировки часовых положений ленинской головы у
восьмидесятиметровой скульптуры Дворца Советов.
РОЖОК
Порхает утренний снежок и на затворе тает вдруг.
- Средь боя слышу я рожок - необычайно нежный звук! - воскликнул комбриг,
разглядывая в бинокль поле боя.
Над полуоткрытым блиндажом свистели пули. В воздухе пахло гарью.
Комбриг крепче прижал бинокль к глазам:
- И автомат к плечу прижат. ЗахлЛбывается огнЛм...
Сзади подошЛл политрук:
- Это, товарищ комбриг, - для залпа общего сержант команду подаЛт рожком.
Комбриг опустил бинокль, нахмурил брови:
- Декабрьский снег - что козий пух. Не здесь ли в прошлые года я слушал, как
играл пастух, ведя задонские стада?
Политрук вздохнул:
- Но взял оружие народ строителей и пастухов. Его на подвиги зовЛт прозрачный,
нежный звук рожков.
Комбриг повернулся, посмотрел на него ввалившимися от постоянной бессонницы
глазами:
- Дорогой горя и тревог шагай, сражайся и терпи. ЕщЛ услышим мы рожок в
безмолвной утренней степи.
Политрук понимающе кивнул и молодцевато одЛрнул портупею.
Их вывели в степь утром.
Солнце ещЛ не встало - на востоке розовела мутная дымка. Снег громко хрустел пол
ногами отделения смершевцев. Комбриг и политрук двигались бесшумно - они были
босы и шли в одном заледенелом исподнем. Руки их были скручены колючей
проволокой.
- Отделение, стой! - скомандовал высокий сержант и, затянутые в полушубки,
солдаты остановились.
- Готовсь!
Смершевцы сдЛрнули автоматы, приложили к тугим плечам.
Комбриг поцеловал политрука в поседевший за одну ночь висок.
Политрук неловко придвинулся к нему, ткнулся лицом в окровавленную рубаху и
заплакал.
- Да здравствует великий Сталин! - выкрикнул комбриг хриплым голосом.
Сержант вынул из-за пазухи инкрустированный серебром и перламутром рожок и
приложил к посиневшим губам.
В ПАМЯТЬ О ВСТРЕЧЕ
СерЛжа одел шинель и повернулся к Лиде:
- Слушай, подари мне на прощанье пару милых пустяков. Папирос хороших, чайник,
томик пушкинских стихов...
Лида грустно улыбнулась, сняла с полки Пушкина, потом пошла на кухню.
СерЛжа застегнул пуговицы шинели, надел пилотку и стал листать томик.
Вскоре Лида вышла с чЛрным мешочком и небольшим жестяным чайником:
- Вот, СерЛженька. Табаку у меня нет.
- А это что?
- Сухари.
- Ну, что ж. Чудесно.
- ВозьмЛшь?
- ЕщЛ бы! Жизнь армейца не балует, что ты там говори...Только ты знаешь, я б
хотел и поцелуи захватить, как сухари.
Лида улыбнулась, положила чайник с сухарями на стол. СерЛжа развязал вещмешок,
стал запихивать в него чайник и Пушкина:
- Может, Лид, очень заскучаю, так вот было бы в пути и приятно вместо чаю губы
тЛплые найти.
- Неужели приятно?
- Лидка! Если свалит смерть под дубом всЛ равно приятно, чтоб отогрели эти губы
холодеющий мой лоб. Он подошЛл к ней, обнял:
- Подари... авось случайно пощадят ещЛ в бою. Я тогда тебе и чайник и любовь
верну свою!
Лида вздохнула, пошла в спальню.
Кровать была не прибрана. На тумбочке стояла порожняя бутылка портвейна с двумя
стаканами.
Лида открыла платяной шкаф, заглянула внутрь.
Поцелуи лежали на третьей полке под стопкой белья между двумя ночными рубашками.
- Сколько тебе, СерЛж? - крикнула Лида.
- Да не знаю...сколько не жалко...
Она отсчитала дюжину и в пригоршнях вынесла СерЛже:
- Держи.
- Во, нормально.
Он развязал мешочек с сухарями, высыпал туда поцелуи:
- Спасибо, милая.
Лейтенант СМЕРШа Горностаев, лично расстрелявший рядового Сергея Ивашова по
приговору военного трибунала за распространение пораженческих слухов, лично же и
распределял его веши.
Жестяной чайник достался сержанту Сапунову, запасные сапоги - старшине Черемных,
флягу со спиртом лейтенант отдал майору Крупенко.
Вечером, когда усталые офицеры СМЕРШа пили чай в землянке, Горностаев вспомнил
про оставшиеся ивашовские сухари, достал мешочек и потряс над грубым столом.
Сухари вперемешку с поцелуями посыпались на свежеструганные доски.
- Что это такое? - Крупенко взял поцелуй.
- А черт его знает, товарищ майор, - пожал плечами Горностаев.
- Что, прямо вместе с сухарями и лежало?
- Так точно.
Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул:
- Хуйня какая-то...
Капитан Воронцов тоже откусил:
- Жвачка, наверно. Американцы, наверно.
- Та ну еЛ к бису эту живачку! Поотравимсь ещЛ... - Крупенко выбрал поцелуи из
сухарей, протянул лейтенанту Огурееву:
- Ну-ка, Сашок, кинь у печурку...
Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло
чем-то приторным.
Огуреев закрыл дверцу, снял с печки чайник, понЛс к столу. Горностаев подвинул
ему томик Пушкина, Огуреев поставил на него чайник.
- О це добре... - Крупенко протянул Огурееву кружку, - плесни-ка.
Огуреев стал наливать кипяток.
ШТОРМ
Пять вымпелов кильватерной колонной держали курс в открытый океан.
Над кораблями ветер просолЛнный чернел, перерастая в ураган. Всю ночь прошли в
переплетенье молний. То свет слепил, то мрак вставал стеной.
И освещЛнные грозою волны в форштевень бились белой головой, по клотики эскадру
зарывали в густую пену оголтелых вод, и, как в чугун закованные, дали качали
ослеплЛнный небосвод.
На баке гнуло леерные стойки и мяло у орудий волнорез. И, обмывая брызгами
надстройки, корабль то под гору, то в гору лез.
Утрело. Флаг метался на флагштоке, летел, как птица, белый с голубым.
И, проясняясь, небо на востоке рассачивало тучи, словно дым. Пять вымпелов у рей
- пять красных молний! Да соль у командира на плечах.
А корабли из шторма шли на полном, покачиваясь грозно на волнах.
