острием вонзившийся в наши сдобные пятидесятые.
Любви все возрасты покорны,
Ег порывы благотворны...
Он поет, как ваяет. Я чувствую мощные вибрации водяной толщи. Громадные пузыри
воздуха, исходящие из его чувственного рта, сверкая и расширяясь, устремляются
вверх, разгоняя пугливо мечущиеся стаи экскрементов. Это поет стихия. "И дышат
почва и судьба".
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закаленному судьбой
Бойцу с седою головой...
Зал снова не выдерживает. Овация. Да такая, что муть от измельченных,
расплющенных ладонями экскрементов заволакивает все. Сталин встает. И мы все
встаем. Слезы наворачиваются на глаза. Все-таки Россия выстояла в беспощадном XX
веке. Не погиб наш народ, не погибло наше искусство.
Маша подпрыгивает и, зависая во взбаламученном пространстве, показывает два
больших пальца. Она прелестна.
Финал, несмотря на дополнительное освещение, различается с трудом. Овации не
смолкают. Сцену заваливают освинцованными цветами. Воздухоотводы отсоединены;
зал вскипает пузырями. Артисты аплодируют Сталину, он аплодирует им. Маша
сжимает мое запястье. Я обнимаю ее, чувствуя сквозь резину упругую грудь
нерожавшей женщины.
Толпа выносит нас из зала: шлюз, душ, санобработка, гардероб, и вот, - сбросив
маски, мы целуемся, прислонившись к колонне Большого. Маша тянется ко мне,
оступается. Свежий снег хрустит под ее сапожком.
- Спасибо тебе! - шепчет она. Губы ее всегда пахнут яблоками. Взявшись за руки,
мы идем к метро. Маша вспрыгивает мне на спину:
- Давай еще выпьем шампанского! В ларьке я покупаю бутылку "Абрау-Дюрсо". Мы
пьем, присев на спинку заснеженной скамейки.
- Жутко хочу на "Лебединое", - говорит Маша, закуривая. - Знаешь, это так...
замечательно. Это сильнее кокаина. Хочу каждую неделю.
- Здэлаэм! - говорю я с акцентом вождя. Маша отпивает из бутылки и с полным ртом
тянется ко мне. Я подставляю немолодые губы и через секунду "Абрау-Дюрсо" шипит
у меня в горле. Я глотаю ...и не могу проглотить. В горле клокочет и
окукливается что-то, твердеет, волосеет, леденеет, разрывая мою шею, Маша
изгибается, прелестные ноги ее скручиваются спиралью, входят в асфальт. Большой
театр раскрывается толстой книгой, буквы бегут и прыгают, я глотаю собственную
голову и просыпаюсь.
Ночь.
Надо пойти помочиться кровью. Потом сделать себе кофе. И брезгливо вспоминать
свою обычную жизнь.
Голос смолк. В комнате наступила тишина.
- Ты все понял, детка? - спросил великий магистр.
- Не все, великий отче.
- Это хорошо. Это очень поможет тебе. Знание частей в твоей миссии важнее знания
целого. Ты понял в какой год и куда мы посылаем тебя?
- Москва, Большой театр, 1954.
- Хорошо, детка. Возьми, что принес, и иди за мной. Великий магистр встал,
приблизился к двери. Ее тут же открыли, Великий магистр двинулся по коридору.
Вил заковылял следом, толкая босыми ногами свои гениталии. Путь был недолгим -
перед огромными архаическими железными воротами великий магистр остановился. У
ворот стояли двое стражников с автоматами, не обратившие на подошедших ни
малейшего внимания. Великий магистр вложил свои губы в большую замочную скважину
ворот и внятно произнес:
Йи-ма-хе хшат-ре аур-ва-хе
Ноид ао-тем аон-ха ноид гаре-мем
Ноид заурва-тем аон-ха ноид мерет-йуш
Ноид а-рас-ко дае-во да-то
Прошло несколько минут. В воротах ожили древние запоры, заскрипел ржавый металл
и створы стали медленно расходиться.
Великий магистр и Вил прошли в проем и оказались в полной темноте. Ворота за
ними так же медленно закрылись. Великий магистр нащупал в темноте лежащий на
каменном полу факел, зажег его. Пламя осветило громадную пещеру Посередине
возвышалась необычная конструкция, собранная из камней и деревянных подпорок.
Рядом с ней грудились две кучи из почерневших камней и обугленных головешек.
Конструкция подпирала массивный конус вытесанный из гранита и перевернутый
вершиной вниз. Послышался шорох. Вил пригляделся и в стенах возле ворот увидел
небольшие окошки. В них виднелись лохматые человеческие лица, пугливо
шарахающиеся от огня.
- Атрекс! - зарычал Вил.
- Не бойся, детка. Это хранители запоров, - пояснил великий магистр. - Они живут
в камне и ждут, когда отпереть. Последний раз это было шестнадцать лет назад,
Ступай за мной.
Они приблизились к конструкции.
- Полезай наверх в воронку. Когда залезешь - сядь и крикни, - скомандовал
великий магистр.
Вил взял ручку кейса в зубы и стал карабкаться наверх по переплетениям
деревянных подпорок. Гениталии его отвисли и тяжело раскачивались, задевая
подпорки. Наконец он достиг верха, забрался в полый конус, сел, прижав к груди
кейс, и громко крикнул.
Великий магистр поднес факел к толстому просмоленному жгуту в основании
конструкции. Жгут вспыхнул и затрещал.
Великий магистр бросил факел на землю и побежал к воротам. Приблизившись к ним,
он положил на их шершавую поверхность обе ладони и громко произнес:
- Авеста!
В стенах зашевелились хранители запоров, ворота приотворились. Великий магистр
быстро вышел из пещеры, Ворота закрылись. Пламя быстро перемещалось по жгуту,
разбрасывая зеленые искры. Когда оно исчезло в сердцевине конструкции, раздался
сильный, но как бы замедленный взрыв, плавно перетекший в ослепительно-белую
вспышку. Когда все кончилось, на полу пещеры дымилась третья куча из
раздробленных камней и догорающих деревяшек. Прямо над ней на потолке проступало
круглое темное пятно. Рядом с ним, над двумя старыми кучами виднелись такие же
пятна.
Праздничный концерт, посвященный открытию Всероссийского Дома Свободной Любви,
проходящий 1 марта 1954 года в Москве, в Большом театре СССР, был в полном
разгаре.
Недавно отреставрированный, еще слегка пахнущий лаком, белилами и деревом, театр
оказался не в состоянии вместить всех желающих: большая толпа стояла вокруг и,
осторожно шевелясь, похрустывая тонким мартовским ледком, прислушивалась к
черным раструбам репродукторов, нарушающих недолговечную тишину московской ночи
громкими, рассыпчато-переливистыми звуками концерта.
Внутри было жарко, даже душно, от новых батарей парового отопления, выкрашенных
рубиновым, под цвет стен, цветом и от шести тысяч человеческих тел,
разгоряченных праздником и завороженных происходящим на сцене. Только что
завершилась, под взрывы аплодисментов и одобрительные возгласы, долгая, но лихая
пляска уральских казаков; багрового бархата занавес опустился и на просцениуме
показался Александр Первач - неизменный ведущий всех праздничных концертов,
розовощекий и быстроглазый балагур, любимец публики, сумевший шестнадцать лет
пробалансировать на коварной проволоке своей профессии и не сорваться, подобно
многим конферансье, в болото пошлости и рутины. Дав угаснуть аплодисментам, он
быстро шагнул вперед и, изогнувшись своим полным, но очень подвижным телом,
заговорил громко, раскатисто и игриво, с непостижимой быстротой и подлинной
виртуозностью:
- Итак, дорогие товарищи, дамы, господа, друзья, приятели, добрые и не очень
добрые знакомые, коммунисты и беспартийные, миллионеры и совслужащие, военные и
гражданские, семейные и холостые, верующие и атеисты, гетеро- и гомосексуалы,
поклонники свободной любви и приверженцы старых добрых традиций, москвичи и
гости столицы, я спрашиваю вас: что может объединить нас всех в этом прекрасном
зале, нас - таких разных и неповторимых, таких радостных и полнокровных?
- Свободная любовь! Партия! Дружба! Праздник! - послышались голоса.
- Праздник! - дернул овальной, густо набриолиненной головой Первач. -
Великолепно! Конечно же праздник! А что делаем мы, советские люди, на празднике?
- Выпиваем! - выкрикнул кто-то, и зал грохнул смехом.
- А еще что? - подмигнул Первач, сцепив маленькие холеные руки и прижав их к
груди.
- Поем! Поем песни! -. раздались голоса.
- Поем песни! - воскликнул Первач. - Мы поем пес ни, друзья мои, потому что
только песня способна по-настоящему объединить нас всех!
Он выдержал паузу, вытянул руки вдоль тела и слегка подался грудью вперед:
- Выступает народный артист СССР, лауреат Сталинской премии, герой
Социалистического Труда Александр Зал замер.
- Пятой!!!
Зал взорвался овацией, зрители встали со своих мест. Занавес взмыл, и со сцены
на зрителей хлынул поток нежно-розового, золотисто-медового света. Всг сразу
смолкло публика села, и через полминуты абсолютная тишина на полнила театр.
На убранной живыми цветами сцене стояла ванна, вы точенная уральскими
камнерезами из цельной глыбы розового гранита. В этой массивной, наполненной
полупрозрачной желеобразной субстанцией ванне лежал великий баян России -
Александр Пантелеймонович Пятой - живая легенда, певец-самородок, поколебавший
славу великого Шаляпина. Родившийся в глухой беломорской деревушке, с детства
пораженный редчайшим недугом - размягчением костной ткани, Пятой получил от
сурового северного края бесценный дар Баяна, уже четверть века приводящий в
трепет россиян.
Он лежал в ванне на спине, прикрыв глаза и размеренно дыша невероятно худой, но
широкой грудью.
Прошли несколько долгих минут. Слышно было как слабо потрескивают новые кресла
под телами замерших людей.
Медленно приподнимая голову и плечи, Пятой сел в ванне. Большое широкое лицо
его, цвета запеченной в углях картошки, было покрыто глубочайшими морщинами,
словно прорезанными узким и острым ножом; бледная, истонченная кожа беспощадно
обтягивала широкие плечи потомственного помора; большие серо-голубые глаза
спокойно смотрели в зал. Он слегка приоткрыл сухой тонкогубый рот и запел.
Сильный, мягкий и проникновенный голос потек как бы ниоткуда, как свет. Но не
успел Пятой пропеть первую фразу, как в зале раздался странный звук, словно
оборвалась кинопленка на кадре, запечатлевшем взрыв тяжелой бомбы. Что-то быстро
мелькнуло в проходе между сценой и партером, треснул паркет, хрустнули обтянутые
бархатом доски сцены и облако каменной пыли осело на первых рядах.
Зал недоумевающе ахнул. Люди встали со своих мест.
Между сценой и первыми рядами партера, раздвинув паркет и задев край сцены,
торчала полупрозрачная воронка, ростом с человека. В воронке виднелось что-то
розоватое.
Пятой прекратил петь.
В зале вспыхнул свет. Вокруг странной воронки стал собираться народ. Шум
усиливался.
- Товарищи! Прошу не поддаваться панике! - раздался зычный голос из
правительственной ложи.
Шум стал стихать, все повернулись к ложе. В ней, опершись на бархатное перило
парапета, стоял Вячеслав Молотов - высокий, широкоплечий, с густой, черной как
смоль бородой, большим умным лбом и красивым решительным лицом, Рядом с ним
сидела его жена - княгиня Воронцова, хрупкая женщина с болезненно тонкими
чертами лица; здесь же находились другие члены правительства и члены их семей.
- Что это, Вячеслав Михайлович? - выкрикнул из партера золотопромышленник
Рябушинский. - Провокация эсеров?
- Подарок дамам к международному женскому дню! - нервно пошутил главный редактор
"Правды" Кольцов.
- Товарищи! Это лед! - громко констатировала девушка с красной косынкой на
голове.
- Господа, а вдруг это бомба? - воскликнул граф Сумароков-Эльстон.
- Прошу минуту тишины! - поднял руку Молотов, и голоса стихли. - А теперь
попрошу всех занять свои места!
Набежавшая публика стала покидать партер. Когда в зале наступила тишина, Молотов
заговорил своим громким голосом:
- Я прошу всех успокоиться. То, что случилось сейчас - не провокация эсеров, не
террористический акт и не шутка. Это уникальное явление, чрезвычайно важное для
нашего Советского государства. У вашего правительства нет секретов от своего
народа. Завтра вы все узнаете из газет, а теперь необходимо как можно скорее
убрать этот предмет из зала и поместить его в морозильник. Вы уже заметили, что
