будет таким же теплым, как кровь людей. Его можно раздробить и развеять по
ветру, но частицы его все равно будут в мире, и даже если мир наш замерзнет
ледяной глыбой или превратится в пылающее солнце - голубое сало навсегда
останется в нем.
Великий магистр задумчиво жевал муравьиные яйца. Член Вила стал постепенно
опадать.
- Как блядям удалось получить это вещество?
- Случайно, великий отче. Они делали блядские опыты с восстановлением и
выращиванием людей по памяти их костей. Там были люди разных профессий. Но
только люди, которые когда-то записывали на бумаге свои фантазии оказались
способны произвести голубое сало.
Магистр взял из чаши кусочек торфа, поджаренного в кедровом масле, положил в
рот.
Вил, пользуясь паузой, потянулся ртом к своим ладоням с муравьиными яйцами, но
уменьшающийся член его стал падать с плеча, он подхватил его обеими руками,
муравьиные яйца посыпались на пол.
- Ради Матери Земли, прости меня, великий отче, - пробормотал Вил, опуская член
на прохладный пол.
- Покажи мне голубое сало, - сказал великий магистр. Вил открыл кейс.
- Да. Такого света нет в природе, - произнес после долгой паузы великий магистр.
- Закрой.
Вил закрыл.
- Ты слышал о воронке времени? - спросил великий магистр.
- Как всякий посвященный, великий отче.
- Знаешь, сколько раз мы ей пользовались?
- Нет, великий отче.
- И не надо тебе знать. Готов ли ты пройти сквозь время для Высших Целей?
- Готов, великий отче.
- Ты пойдешь в середину прошлого века, отдашь голубое сало и вернешься назад,
принеся нашим братьям то, чего они алчут уже сорок два года.
Магистр нажал пяткой на одну из неразличимых панелей пола. Панель опустилась. В
комнате ожила невидимая звуковая система.
- Слушай внимательно, - сказал великий магистр. - Это поможет тебе.
Раздались позывные радио; вслед за ними послышалась мелодичная симфоническая
музыка и женский голос вкрадчиво произнес:
- Писатели у микрофона.
Симфоническая музыка зазвучала громче, потом стихла, уступая мужскому голосу:
- Здравствуйте, дорогие товарищи! Сегодня у нас в гостях лауреат Сталинской
премии, московский писатель Николай Буряк. Только что в издательстве
"Гослитиздат" вышла его новая книга рассказов "Паводок". В нее вошли рассказы,
написанные Николаем Буряком за последние три года во время многочисленных
поездок писателя по стране Советов и по зарубежным странам и континентам. Широко
известный прозаик, печатное слово которого так любимо нашим народом, объездил
Дальний Восток и Прибалтику, Среднюю Азию и Цейлон, был в Нью-Йорке и Берлине,
на мысе Доброй Надежды и на острове Комодо, встречался с рыбаками Камчатки и
полярниками Севера, южно-африканскими миллиардерами и бесстрашными офицерами
"Люфтваффе". Сейчас вы услышите рассказ из новой книги Николая Буряка "Паводок".
Читает автор.
Спокойный, слегка хрипловатый мужской голос стал читать:
Синяя Таблетка
Когда в час сгущения зимних сумерек я чувствую нарастание беспричинной злобы и
покалывание в кончиках пальцев, когда жена фальшивым голосом сообщает мне, что
она снова должна ехать в Ленинград на консультацию к профессору Лебедеву "по
женским делам", когда секретарь Союза писателей приглашает меня к себе на дачу в
Переделкино и, прохаживаясь между тоскливо скрипящих сосен, предлагает взяться
за самую важную и нужную тему, которая "к сожалению, еще неглубоко вспахана
нашей отечественной прозой", когда в школьных брюках сына я нахожу рваный
презерватив, когда в ресторане ЦДЛ не оказывается маслин и куриных котлет
де-воляй, когда ломаются сразу обе мои пишущие машинки, когда прижатая мною к
стене домработница бормочет, что "сегодня неудобный день", когда ночью ко мне
вваливается пьяный и плачущий собрат по перу, чтобы сначала сообщить "об
окончательном разрыве с Соней", а под утро, что "он закрыл тему любовного
треугольника", когда, наконец, мне фатально не хватает витамина В-12, я понимаю,
что готов открыть мою железную коробку из-под зубного порошка "Свежесть".
Обычно, я открываю ее поздним вечером, заперевшись на ключ в своем кабинете.
Эта коробка полна разноцветных таблеток: желтых и розовых, синих и зеленых,
красных и оранжевых. Надо просто выбрать одну из них.
Я поднимаю голову вверх и, глядя на портрет Тургенева, наощупь вынимаю одну из
таблеток. Это синяя таблетка. Еще ни разу я не пробовал ее.
Я ложусь на кожаный диван, накрываюсь пледом и кладу таблетку под язык. Нижнюю
челюсть сразу сводит и во рту появляется металлическо-мятный привкус Я глубоко
вдыхаю. За ушами мягко давит, руки мои стремительно тяжелеют, в основании
затылка раздается приятный сочный треск и я теряю свое старое тело.
Зима. Вечер. Москва. Заднее сиденье машины. Треугольное окно с изморозью на
стекле.
Крупными хлопьями падает снег- Черное такси с белыми шашечками, в котором я еду,
подруливает к Большому театру Я расплачиваюсь с невзрачным шофером и выхожу,
хлопнув дверцей.
На мне легкий водолазный костюм ультрамаринового цвета. Маска сдвинута на
голову. Под свинцовыми подошвами хрустит свежевыпавший снег.
Главный театр страны ярко освещен. Вокруг - народ в водолазных костюмах
всевозможных форм и расцветок. Я поднимаюсь по ступеням, встаю слева между
второй и третьей колоннами, смотрю на водонепроницаемые часы. 19.22. Маши нет.
Вокруг снуют поскрипывающие люди: костюмы рифленые, в обтяжку, с напуском, "под
кожу", "под рыбью чешую"; свинцовые туфли на шпильке, на платформе, "лодочкой",
"козликом", "утиной ножкой", "корабликом", "ракушкой", "фламенко".
- Лишнего не предвидется? - спрашивает обвешанный хрусталем толстяк.
Я отрицательно качаю головой. На глаза мои ложатся белые резиновые ладони. Я
накрываю их своими:
- Маша!
- Стоять! Не двигаться! - смеется она.
Я целую ее в уголок серебристо-розовых губ.
- Долго ждешь?
- Очень.
- Бедный! Замерз? Жаль, что не до смерти! На ней прелестный белый обтяжной
костюм, белые свинцовые сапожки "казачок", белая маска в форме грызущихся
пираний сдвинута наверх.
- Ты страшно красива, - признаюсь я.
- Нравлюсь?
- Не то слово.
- Тогда пошли! - блестит она черными как смоль глазами и тянет меня за руку
Мы входим в вестибюль, я предъявляю билетерше две оловянные пластины, она
прокусывает их щипцами. Мы направляемся в гардероб за аппаратами жидкого
воздуха. Там столпотворение.
- Сюда! - тянет меня Маша, и мы влезаем без очереди. Маша - замечательная
девушка. Но я еще не спал с ней. Мы получаем два аппарата, пристегиваем за спины
и двигаемся к шлюзам.
- Ты не звонил мне на службу сегодня? - спрашивает
Маша.
- Нет. Я звоню тебе только домой, как условились.
- Представляешь, кто-то дважды звонил. Мягкий мужской голос, как мне доложили. А
наша секретарша, эта кобыла, каждый раз отвечала, что... смотри, смотри:
Марецкая!
Мы смотрим на даму в боа поверх серебристого костюма
- Боже мой, как она постарела! - Маша прижимает резиновую ладонь к губам и
поворачивается ко мне. - Неужели мы тоже состаримся?
- Никогда! - заверяю ее я, и мы входим в шлюз.
Он похож на огромный лифт. Стальная дверь задвигается за нами. В шлюзе стоят
человек пятьдесят. Мы опускаем маски, закрываем рты мундштуками, включаем подачу
воздуха. Загорается надпись: ВНИМАНИЕ! ЗАПОЛНЕНИЕ ШЛЮЗА!
Снизу бурно поступает мутная жидкость комнатной температуры. Маша делает мне
знак рукой в сторону мужчины в костюме саламандры. Под причудливой маской я
различаю черты неповторимого Филиппова. Шлюз заполняется до потолка, открывается
дверь с другой стороны. И сразу - толчок встречной водяной массы, перепад
давления, пузыри нашего воздуха.
Мы покидаем шлюз и оказываемся в зале, пронизанном светом сотен прожекторов.
Зал Большого театра представляет собой главный отстойник московской канализации.
Люди, поверхностно знакомые с фекальной культурой, полагают, что содержимое
канализации - густая непроглядная масса экскрементов. Это совсем не так.
Экскременты составляют лишь 20%. Остальное - жидкость. Она, хоть и мутная, но
при сильном освещении вполне позволяет обозревать весь зал, от устланного
коврами пола до потолка со знаменитой люстрой.
Пространство зала отливает синевой и пронизано мириадами подымающихся пузырей.
Наверху турбулентные потоки разгоняют скапливающиеся экскременты, чтобы те
равномерно распределялись в пространстве зала, позволяя видеть галерке
Я смотрю на тяжелые билеты: ряд 7, места 15, 16. Идеально.
Усаживаемся, подключаем воздухоотводы: во время представления пузыри не должны
мешать. Звучит третий звонок. Публика постепенно успокаивается. Над нами -
экскременты и редкие пузыри опаздывающих. Гаснет люстра. В оркестровой яме
появляется дирижер, взмахивает стальной палочкой.
Звучит увертюра к опере П. И. Чайковского "Евгений Онегин", Наши чувствительные
мембраны улавливают звуки скрипок, виолончелей, валторн и гобоев. Духовые под
водой звучат более экстравагантно, чем струнные. Оркестр играет с настроением,
он прекрасно сыгран. "Свободное дыхание", - как говорил Стоковский.
Раздвигается освинцованный занавес, и начинается опера.
Пение в подобных условиях - удел подлинных виртуозов, истинных фанатиков
оперного искусства. По сложности оно превосходит горловое трехтоновое камлание
бурятов, по степени риска - прыжки с трамплина. Пропеть под двадцати метровой
водяной толщей, не фальшивя и не захлебнувшись, "Я люблю вас, Ольга!", пользуясь
поступающим в нос сжатым воздухом, способны, по словам Марии Каллас, "люди со
стальными легкими, русской душой и советским сердцем".
Поют прекрасно. Наконец-то в Большом зазвучали свежие голоса, и нам не
приходится краснеть перед иностранцами за главный театр страны. Слава Богу, что
поют молодые...
Не так давно отгремел показательный процесс над бывшим руководством Большого,
этими отвратительными упырями от Мельпомены, погрязшими в разврате,
антисоветчине и коррупции, загубившими не один молодой талант. Семь негодяев и
две мерзавки недолго дергались в намыленных петлях на Красной площади под бурные
аплодисменты зрителей; их предсмертное пердение прозвучало похоронным маршем
бездарности и трубным гласом смены вех: плеяда молодых талантов взошла над
квадригою Главного театра.
Прелестная Татьяна, словно сошедшая с бессмертных пушкинских страниц, в пеньюаре
поверх водолазного костюма сидит за столом с гусиным пером в руке. "Я к Вам пишу
- чего же боле? Что я могу еще сказать?" - доносится сквозь мутноватую
многотонную толщу и зал взрывается резиновыми аплодисментами.
Маша показывает мне большой палец. Здорово!
В антракте мы направляемся в буфет. Здесь разгоняющих струй нет и экскременты
коричневато-серой массой колышутся под потолком. Когда подходит очередь,
показываю продавщице на пальцах 3 и 2: "Шампанское, два раза". Мы получаем по
двухсотграммовой бутылочке, приставляем сложные пробки к нашим мундштукам, и
превосходное "Pommory" струится по нашим пищеводам.
Обнявшись, мы прогуливаемся в холле. Под масками - возбужденные, радостные лица
известных и неизвестных людей: дамы в мехах, джентльмены в смокингах,
благообразные старики-театралы, пестрая молодежь. Меня узнают, раскланиваются.
Маше приятно это: она игриво толкает меня в ультрамариновый бок.
Я покупаю программку Оказывается, сбор от сегодняшней премьеры идет на
реставрацию Сухаревской башни.
Ко второму действию прибывает Сталин. Мы долго приветствуем вождя. Он укоряюще
улыбается, жестом руки заставляет всех сесть.
Опера летит дальше, летит на одном дыхании, - исполнители, оркестр, декорации,
свет - всг сопряжено в единой гармонии, пьянит и чарует необычайно. Мы хлопаем
самозабвенно, как школьники, и тяжелое немецкое слово гезамткунстверк оживает в
моей памяти.
Два действия проносятся под непрерывные овации, и вот уже ария Гремина. Гордость
России, наш славный бас, кованым гвоздем прошедший сквозь многослойную кулебяку
революционного, предвоенного, военного, послевоенного лихолетья и сверкающим
