встретит кончину матери. И стыдно стало -- перед кем
выхваляться вздумал? Плевать ему на институтское начальство!..
Сапоги -- в угол, китель и брюки -- на вешалку, из Вены,
последнего места службы, привезены три костюма, выбрал самый
скромный, поцеловал мать -- и на трамвай. По уважительной
причине отсутствовал студент четвертого курса
хозяйственно-правового факультета Гастев Сергей Васильевич,
прошу зачислить в институт для продолжения учебы -- такая форма
поведения выбралась. Встречен же был сверхрадушно, обнят и
расцелован, выяснилось к тому же, что оскорбляющий ухо и глаз
ХПФ ликвидирован, отныне деление на чистых и нечистых проходит
по другим признакам: судим -- не судим, есть ли родственники за
границей, а главное -- проживал ли на временно оккупированной
территории. Приказ о зачислении был немедленно подписан,
Гастева определили на последний курс, обязав досдать кое-какие
дисциплины, студенческий билет выдали без проволочек,
оставалась сущая ерунда -- получить учебники, тут-то и возникла
закавыка, без которой власть не была бы властью: требовался еще
и читательский билет в библиотеку, которой ведал почему-то зам
по хозяйству, -- его и пошел искать Гастев, часто
останавливаясь у незабытых аудиторий. Всесильный зам
обосновался на первом этаже, куда-то вышел "на минутку", в
приемной на стульях вдоль стены расположились первокурсники,
судя по несмелости, а на столе (а не за столом!) сидела молодая
и очень привлекательная женщина, сидела в чересчур вольной позе
-- так, что угол стола раскинул ее ноги и туго обтянул юбку на
бедрах возбуждающей полноты. По позе этой, по тому, как
умолкали парни, когда женщина открывала рот, Гастев решил
поначалу, что на столе сидит методистка какой-то кафедры.
Вместо блузки -- спортивная рубашка с короткими рукавами, на
ногах -- танкетки, тупоносые и на широкой платформе туфли, на
запястье -- мужские часы, а не крохотные дамские из поддельного
золота (их мешками везли из Германии), волосы темно-каштановые,
без каких-либо следов завивки, брови смелые, глаза серые, и
глаза эти секунду подержались на Гастеве, когда тот вошел,
отвелись, абсолютно безразличные, и минуло две или три минуты,
прежде чем женщина спросила: "А вы по какому вопросу, товарищ?"
-- задала вопрос, даже поворотом головы не обозначив
"товарища", а лишь слегка изменив тон, каким говорила со
студентами. Гастев не ответил, не испросил и разрешения курить,
поскольку студенты дымили вовсю. Единственная пепельница -- на
столе, и оказалось, что женщина, с десяти шагов весьма
миловидная, вблизи смотрелась удручающе иной: и глаза вроде бы
как-то косо помещены на сплюснутом лице, подбородок выступает
нагловатенько, и лоб какой-то не такой, манеры и речи же --
нахраписты и угодливы, как у пристающей к прохожим торговки
краденым, чего не видели или не хотели замечать студенты,
ловившие каждое слово девки с раскинутыми ногами. Сомневаться в
том, что говорилось ласково-воспитательным тоном, она
запрещала, и даже если студент всего лишь переспрашивал, она
обрывала его так, что ответ напоминал оплеуху или зуботычину.
По этой манере затыкать рты и превращать диспут в монолог
Гастев догадался: не методистка, а какая-то комсомольская
начальница, обязанная глаз не спускать с вверенных ей овечек, к
каким она относила и приблудную овцу, Гастева то есть, всем
поведением своим являвшего признаки непослушания, потому что
дважды или трижды возникшая пауза призывала Гастева хоть
словечком проявить интерес к разговору, на что он отвечал
презрительным молчанием. А шла речь о романе известного
писателя, живописавшего подвиги комсомольцев, всецело
посвятивших себя борьбе с немецкими оккупантами. Нашлась,
однако, в комсомольской организации парочка, которая -- по
смутным намекам писателя -- вступила в "близкие отношения", не
прерывая, впрочем, борьбы, что никак не устраивало открывшую
диспут начальницу. "Не-ет! -- негодовала она. -- Раз ты
сражаешься за Родину, то будь добр -- посвяти борьбе все силы,
забудь о половых различиях!.." И тут же, не удостоив Гастева
взглядом, она чуть понизила голос, и будто кнут взвился над
ним: "Вам надо подождать, товарищ!" А он стиснул зубы от злобы,
потому что вспомнил, кто пытается командовать им и как зовут
командиршу. Людмила Мишина, в институт поступившая годом позже
его, но еще в школе он слышал о гадостях этой самозванки,
всегда норовившей стать начальницей и умевшей выискивать в
человеке изъян или недостаток, чтоб гвоздить по нему
безжалостно и безостановочно. В пионерлагере она так зашпыняла
хроменькую девочку, заставляя ее бегать наравне со всеми, что
та едва не повесилась, из петли ее вытащили, в кармане нашли
записку: "В могиле ноженьки мои станут прямыми". Пионервожатую
потянули было на расправу, но лишь слегка пожурили; мать
хромоножки продолжала, несмотря на угрозы, твердить: посадят
когда-нибудь эту мерзавку Мишину, обязательно посадят, с
преступными наклонностями она!
Вдруг раздался звонок -- на лекцию, видимо. Студенты разом
встали и почти бегом покинули приемную, а мерзавка с
гимнастической легкостью соскочила со стола. Три года прошло,
как видел он Мишину в последний раз, -- она за это время
укрупнилась, не потеряв гибкости, ладности. "Так это вы --
Сережа Гастев?" -- протянула она ладошку. Все, оказывается,
знала о нем -- о том, что вернулся, что принят полчаса назад в
институт и что пришел сюда за читательским билетом.
Сомнительно, чтоб весть о герое-фронтовике пронеслась по
институту с быстротой молнии, но Мишина -- Гастев столкнулся с
этим впервые -- обладала искусством первой узнавать все
новости. Достав из стола прямоугольный штампик, она шумно
дыхнула на него и приложилась им к студенческому билету
Гастева, что давало ему право не только пользоваться книгами,
но и посиживать в читальном зале для преподавателей. Как-то так
получилось, что дел у нее никаких в институте не оставалось, а
Гастеву получать учебники расхотелось, Людмила Мишина к тому же
обещала отдать ему те, в которых уже не нуждалась, госэкзамены
сдав и получив небесполезный диплом и место на кафедре
советского права. День -- сияющий, ни облачка на небе, ветер
несет запахи города, в котором не было уличных боев, от Людмилы
Мишиной ничем не пахло: ни духами, ни помадами она никогда не
пользовалась, чтоб не подавать дурного примера, и шла рядом с
Гастевым так, что у него и мысли не возникло взять ее под руку,
тем более что Мишина, не пройдя и двадцати метров, приступила к
любимейшему занятию -- перевоспитанию пораженного всеми видами
разврата комсомольца, уличив Гастева в легкомысленном отношении
к браку еще на первом курсе, когда он вступил в "близкие
отношения" с "не буду называть кем", всех подряд охмуряя
"разными там словами"...
Чудесный день, мягкий, задумчивый. Рыболовы облепили
берег, уставясь на неподвижные поплавки, потом накатила волна
от пароходика, и в полусонной тиши Людмила Мишина продолжала
клеймить неисправимого бабника Сергея Гастева, который
улыбался, дивясь неустранимой подлости идущей рядом молодой и
привлекательной женщины, драконившей за распутство того, кто
девственником проучился все семестры, уйдя в армию
добровольцем, а не занимался "развратом", за что ему делался
втык, а однажды, бессовестно и храбро солгала Мишина, Гастеву
даже влепили выговорешник!..
Ложь, наглая ложь, вранье несусветное -- но как легка
походка, как грациозно покачивается таз, когда скрипучая
тяжесть тела переносится с ноги на ногу, а движения бедер
намекают на их волнообразные подъемы и опускания в иной
плоскости. В Вене Гастев частенько захаживал к профессору,
автору безумной теории о том, что вся женщина -- от макушки до
пят -- всего лишь чудовищный нарост на детородном органе, и
страсти, тайно бушующие в сокровенной глубине первоосновы,
прорываются наружу гримасами, взглядами, речью, и вообще,
внушал профессор, все извивы женской психики объясняются
капризами чуткого и единственно мыслящего органа. Но, пожалуй,
любой не слышавший профессора мужчина догадался бы, что
великолепно сложенная и кажущаяся издали обольстительно
красивой Людмила Мишина, самоуверенно и пылко проводящая среди
молодежи линию партии, никакого женского опыта не имеет, ни
разу еще не просыпалась в объятиях мужчины, а торопливые соития
угнездили в ней презрение к противоположному полу, и вообще
организм ее живет не по лунному календарю, как у всех женщин, а
по юпитерианскому, с большим запаздыванием.
И все же -- как благородны эти чуть ниже ключиц
нарастающие выпуклости, и никакие одежды не скроют того, от
чего любой мужчина приходит в тихое умиление перед таинством
природы, умеющей и на голом каменистом склоне выращивать
эдельвейсы. Разговор между тем переметнулся на литературу, то
есть вернулся к прерванному в приемной диспуту, а она,
литература, обязана подавать пример, не допускать "близких
отношений", и Гастев стал вяло возражать: автор, мол, обеднил
своих героев, не дав им права на личную жизнь. Да, борьба с
оккупантами, но именно эта борьба удваивается, удесятеряется,
если юный подпольщик не только любит такую же подпольщицу, но и
занимается с нею тем, что необоснованно именуется развратом.
Физическое сближение юноши и девушки не только веление
инстинкта, но и условие их совместной деятельности на благо
общества, и ради этого блага сближение более чем обязательно,
это доказывал Гастев, открыто и зло улыбаясь, искоса
посматривая на пылко возражавшую Мишину, -- так вот и
разгорелся спор. Презрение, сквозившее в тоне Гастева, не могло
не улавливаться Мишиной, а у того уши раздирались
бесстыже-поддельными словечками комсомольской вруньи. Нет, не
умела Мишина искусно притворяться, управлять голосом, хоть и
был пионерлагерь классом по вокалу, здесь умелые вожатые
мгновенно меняли сюсюканье на натуральный злобный выкрик --
балаганному лицедейству обучались вожатые, театру на поляне и у
костра!..
Куда шли, какими улицами -- Гастеву не помнилось. Рука его
-- сама по себе, вовсе не по желанию -- частенько полуобнимала
спутницу, которой он уже нашептывал "гадости" в охотно
подставленное ухо, предвкушая дальнейшее: он оказывается с этой
сучкой наедине, раздевает ее, демонстрирует абсолютно полную
готовность мужского организма к "близким отношениям", а затем
наносит смертельный удар -- отказывается вступать с нею в
половой акт, либо пренебрежительно сплюнув при этом, либо
обозвав лежащую Мишину общеизвестным словом. По метаемым на
него взглядам догадывался он, какие планы строит та, чтоб
унизить его: да, позволит себя раздеть, но ничего более, или
того хлеще -- разорется на всю квартиру, являя городу и миру
свою неприступность. Каждый, уже распаленный, свое задумывал,
потому и улыбались друг другу мстительно и любяще (много
позднее придумалось Гастевым сравнение: кобель и сучка бегут
рядом, уже мокренькие от слизи, скалясь и не приступая к
совокуплению из-за того, что двуногие хозяева их могут палками
и каменьями прервать сочленение пары, и надо бежать, бежать,
пока не найдется местечко, далекое от человеческих глаз).
Никогда не мазанные помадою губы Мишиной набухли от прилива
крови, став темно-вишневыми, дыхание ее учащалось, пальцы
